Год смерти Рикардо Рейса

А утром светило по-прежнему прячется за тучами. Он позабыл закрыть ставни, и потому пепельный утренний свет заполняет комнату. Впереди — долгий день, долгая неделя, а ему бы хотелось только лежать в постели, в разнеживающем тепле одеял, лежать, обрастая щетиной и мхом, покуда не постучат в дверь и на вопрос: Кто там? — ответят: Марсенда, и он воскликнет тогда живо и бойко: Минутку! — и не через минутку, а через три секунды будет выбрит и причесан, чист и свеж, безукоризненно одет и готов принять долгожданную гостью: Милости прошу, добро пожаловать, какой приятный сюрприз. А в дверь стучали, и не раз, а два: сначала молочник осведомлялся, угодно ли сеньору доктору молока и каждое ли утро приносить его, а потом — булочник с вопросом, доставлять ли хлеб, и оба получили ответ утвердительный. В таком случае, сеньор доктор, соблаговолите оставить на половичке кастрюльку. В таком случае, сеньор доктор, соблаговолите привесить мешочек для хлеба на дверной ручке. А кто же вам сказал обо мне? А сеньора с первого этажа. А платить как? А как вам угодно — еженедельно или помесячно. Пусть будет еженедельно. Хорошо, сеньор доктор, и не спрашивает Рикардо Рейс, откуда им это-то известно, ибо это вопрос бессмысленный и праздный: мы же слышали, как обратилась к нему Лидия, спускаясь по лестнице, а раз мы слышали, то и соседка тоже. Молоко, чай и свежевыпеченный хлеб — отличный завтрак получился у Рикардо Рейса, правда, масла нет и компота, но, может быть, это и лишнее, а булочки так замечательно хрустят, что если бы королеве Марии-Антуанетте подавали в свое время такие, не пришлось бы ей пробавляться бриошами. Не хватает теперь только газеты, но и за нею дело не станет. Слышит Рикардо Рейс, как с улицы доносится крик разносчика: «Секуло»! «Нотисиас»! — и тотчас распахивает окно, и летит по воздуху газета, сложенная, как письмецо-закрытка, еще влажная от типографской краски — в такую погоду не успела она высохнуть — липнущей к пальцам, оставляющей на ней жирный, черный, словно графитовый след, и теперь каждое утро будет этот почтовой голубь стучать клювом в стекло, покуда не впустят, если же окно откроется не сразу, как чаще всего и бывает, газета, взвившись в воздух, прокрутится диском, ударит в стекло и вернется к разносчику, и тогда Рикардо Рейс появится в окне, откроет его настежь, получит прямо в руки крылатого вестника с ворохом вестей обо всем, что творится на белом свете, и, перегнувшись вниз, скажет: Спасибо, сеньор Мануэл, а тот ответит: До завтра, сеньор доктор, но все это будет потом, пока они еще только договариваются: проще всего заплатить за месяц вперед, как водится у серьезных клиентов, зачем вам каждое утро время терять, по карманам шарить в поисках трех медных монеток незначительного достоинства.

А теперь — ждать. Читать газеты, благо в первый день пришли и вечерние тоже, просматривать, править, обдумывать оды, вновь бродить по лабиринту вместе с богом, глядеть из окна на небо, слышать, как на лестнице беседуют соседка снизу и соседка сверху, с третьего, убеждаться, что никуда от их пронзительных голосов не денешься, не спрячешься, задремывать, спать и просыпаться, выходить только, чтобы торопливо пообедать где-нибудь неподалеку, в забегаловке на Кальярис, и снова взяться за читанные-перечитанные газеты, за простывшие оды, пройти перед зеркалом, вернуться назад, чтобы убедиться — все же кто-то прошел мимо него, мелькнул в нем, решить, что тишина в доме — невыносима, надо ее хоть музыкой разбавить, в ближайшие же дни купить приемник, и, дабы узнать, какой же именно следует приобрести, просматривать рекламные объявления — Бельмонт, Филипс, RCA, Стюарт-Уорнер — и даже что-то записывать, не понимая мудреных технических характеристик, и — о, бедный холостой мужчина! — поразиться новейшей французской методике Exuber, благодаря которой в срок от трех до пяти недель можно обрести безупречный бюст, совершенствование коего пойдет по любому из трех желательных направлений — увеличение, укрепление, уменьшение — а за успех ручается мадам Элен Дюруа, обитающая, ясное дело, на рю де Миромениль, в Париже, где ослепительные дамы с помощью вышеуказанного чудодейственного средства только и делают, что увеличивают, укрепляют, уменьшают — последовательно или одновременно — свой бюст. Рикардо Рейс, изучив и другие рекламы — укрепляющее средство «Банакан», автомобиль «Джоветт», зубной эликсир «Паржиль», мыло «Серебряная ночь», машины «Мерседес-Бласко», настоятельно рекомендуемые «Письма португальской монахини», книги Бласко-Ибаньеса, зубные щетки «Тек», болеутоляющее «Верамон», а вот и краска для волос «Невеста» и «Дезодороль» для устранения запаха пота — покорно вернулся к уже прочитанным новостям: скончался композитор Александр Глазунов, автор оперы «Стенька Разин», глава государства почтил своим присутствием церемонию торжественного открытия столовой в Национальном Фонде «Радость труда», правительство Германии заявило, что не намерено выводить свои войска из Рейнской области, череда стихийных бедствий в Рибатежо, в Бразилии объявлено военное положение и произведены сотни арестов, Гитлер сказал: Либо мы станем хозяевами своей судьбы, либо погибнем, воинские части направлены в провинцию Бадахос, где тысячи крестьян захватили помещичьи усадьбы, на заседании Палаты Общин некоторые ораторы призывали предоставить рейху равные права, новые подробности по делу Уседы, начались съемки кинокартины «Майская революция», повествующей о том, как некий эмигрант возвращается в Португалию, чтобы устроить здесь революцию — да не ту, другую! — но под влиянием дочери хозяйки пансиона, в котором живет под чужим именем, проникается идеями национального возрождения, и эту заметку Рикардо Рейс прочел раз, второй и третий, силясь освободиться от какого-то смутного эха, гудевшего в самой глубине памяти: Что-то мне это напоминает, но так и не сумел, и лишь когда приступил к чтению статейки о всеобщей забастовке в Корунье, отдаленный гул приблизился и стал отчетлив: да нет, это вовсе не давнее воспоминание, это же «Заговор», эта книжонка, эта Марилия, эта история о приобщении к национализму и его. идеалам, которые, судя по представленным нам доказательствам, находят активных пропагандистов в лице женщин и дают плоды столь обильные, что вот уже и литература вкупе с кинематографом взялись воспевать этих ангелов чистоты и самоотречения, отыскивающих и наставляющих на путь истинный заблудшие мужские души, и ни одна не в силах им противиться, стоит лишь взяться за них и обратить к ним взор, подернутый чистейшей влагой непролитых слез, и не надо присылать повестки, проводить таинственные допросы наподобие младшего следователя или бдительно присутствовать при них не в пример Виктору. Бесчисленны и разнообразны женские уловки, многократно превосходят они вышеупомянутые приемы — мы разумеем увеличение, укрепление, уменьшение — хотя, строго говоря, к ним же и сводятся как в буквальном смысле, так и во всех вторых и третьих смыслах, включающих вольный полет чересчур пылкого воображения со всеми его метафорическими издержками. Святые женщины, ниспосланные нам во спасение, исполненные милосердия, где бы ни обретались вы — в монастырской обители или в доме терпимости, во дворцах или в лачугах — кем бы ни были вы — дочкой сенатора или хозяйки пансиона, скажите, какие телепатические сигналы шлете вы друг другу, что при всем отличии черт и условий — безмерном, на наш земной и приземленный взгляд, — добиваетесь таких согласованных действий по спасению заблудшего и погибшего мужчины, который вопреки расхожему мнению всегда ждет доброго совета, и вы ему даете этот совет, а иногда, как высшей награды, удостаиваете его своей чистой дружбой или одариваете любовью, отдавая ему трепещущее тело и другие прелести законного брака. Оттого и не угасает в душе мужчины надежда на счастье, которое снидет к нему в сиянии ангельских крыл с горних высот, и признаемся сразу, что все это — суть откровения просвещенного марианита, Марилия же или дочка хозяйки пансиона — суть земные воплощения Пречистой Девы, милосердно врачующие раны телесные и душевные, творящие чудеса, к коим можно отнести возвращение здоровья или обращение в истинную политическую веру, и огромный шаг вперед сделает человечество, когда у руля его станут подобного рода женщины. Рикардо Рейс невесело улыбался, мысленно произнося все эти непочтительные рацеи, а зрелище улыбающегося наедине с самим собой человека удовольствия не доставляет, и еще хуже, если он улыбается своему отражению в зеркале, так что перед началом этих улыбок следует озаботиться тем, чтобы дверь между ним и всем остальным миром была плотно закрыта. Тогда он подумал: А Марсенда, какой женщиной станет Марсенда? — и вопрос этот взялся неведомо откуда, без всякой связи с последующим или предыдущим, просто так, как плод праздного умствования того, кому делать нечего — поглядим сначала, хватит ли у нее храбрости прийти в этот дом да объявить — пусть против воли или не находя для этого должных слов — зачем она пришла, зачем и для чего она пришла в это уединенное и затворенное место, подобное огромной паутине, в центре которой сидит наготове раненый тарантул. Сегодня истекает никем не установленный срок. Рикардо Рейс смотрит на часы, самое начало пятого, облаков на небе почти нет, а те, какие есть, проплывают высоко, и если Марсенда не придет, нелегко ей будет придумать извинение и объяснение: Я очень хотела к вам прийти, но начался ливень, и как бы я могла выйти из отеля, даже при том, что отца не было рядом, он, очевидно, у этой своей возлюбленной, не хватало только, чтобы управляющий, раз уж у нас сложились такие отношения, спросил: Сеньорита Марсенда, да куда ж это вы в такую погоду? Раз и другой и десятый смотрит Рикардо Рейс на часы — половина пятого, Марсенда не пришла и не придет, в доме становится темно, в дрожащем сумраке скрываются столы и шкафы, вот теперь можно понять страдания Адамастора. Но, видно, суждены Рикардо Рейсу еще более жестокие муки, ибо в самый последний момент слышится двойной удар дверного молотка. Кажется, что дом вздрагивает от крыши до основания, будто сейсмическая волна прошла под фундаментом. Рикардо Рейс не подскочил к окну, не выглянул наружу и потому не знает, кто это идет к нему — он выскакивает на лестницу, дернуть проволоку дистанционного запора и слышит, как соседка сверху открыла дверь и произнесла: Ах, извините, мне показалось, что это ко мне, дело известное, фраза знакомая, передаваемая соседками, охочими до подробностей чужой жизни, из поколения в поколение, завещаемая по наследству с ничтожными изменениями — если дверной молоток уже заменен электрическим звонком, то говорят «звонили» вместо «стучали», однако ложь остается ложью. Это Марсенда. Рикардо Рейс, опершись на перила, смотрит, как она поднимается и на середине пролета поднимает голову, чтобы убедиться, что здесь и в самом деле живет тот, к кому она пришла, и улыбается, и он улыбается в ответ, и эти улыбки не перед зеркалом делаются, у них есть адрес и цель. Рикардо Рейс, отступив к двери, когда Марсенда, одолевает последний марш, заметил, что позабыл включить свет на лестнице, стало быть, принимает ее чуть ли не в потемках, и, пока он колеблется, зажигать или нет, где-то на другом уровне его сознания рождается удивленная мысль — как могла возникнуть у нее на лице улыбка такая сияющая, такая лучезарная, что даже отсюда, сверху, ее видно, и улыбка эта — мне и передо мной, и какие же слова следует произнести, нельзя же сказать: Ну-с, как мы поживаем? или по-плебейски воскликнуть: Цветете как роза! или романтически пожаловаться: Я уж было отчаялся и надежду потерял, но вот она вошла, я закрываю дверь, и никто из нас не вымолвил пока ни слова. Рикардо Рейс взял ее за руку — за правую — нет, не для того, чтобы приветствовать, а всего лишь желая провести по своему домашнему лабиринту: не в спальню, разумеется, это неприлично, но и не в столовую, как там усесться за длинным столом — бок о бок или напротив? и сколько их там будет? он, как известно, бесчислен, да и она — наверняка не единственна, ну, что же, тогда в кабинет? она сядет на один диван, я — на другой, вот наконец вошли, и ударил свет с потолка и с письменного стола, Марсенда оглядывает тяжеловесную мебель, полки с немногими книгами, зеленое сукно, и Рикардо Рейс говорит: Я вас поцелую, она не ответила и медленным движением взялась правой рукой за локоть левой, приподняв ее до уровня груди: что означает это движение? протест? просьбу? капитуляцию? рука в таком положении — это препона, это отказ. Рикардо Рейс сделал шаг вперед, Марсенда не шевельнулась, еще шаг, приблизившись почти вплотную, и тогда она бессильно роняет правую руку, ставшую вдруг такой же безжизненной, как левая, ибо жизнь разделилась между заколотившимся сердцем и задрожавшими коленями, и видит медленно надвигающееся лицо мужчины, чувствует, как рождается в горле рыдание, в его горле, в ее горле, губы их соприкасаются, это и есть поцелуй? — думает она, но это лишь начало поцелуя, и губы его сильнее прижимаются к ее губам, размыкают их, вот она, судьба плоти — раскрываться, и вот руки Рикардо Рейса обхватывают ее за талию и за плечи, притягивают к себе, грудь ее впервые приникла к мужской груди, она понимает, что поцелуй еще не кончен, и даже невозможно себе представить, что он будет кончен, и мир вернется к своему началу, в первоначальность неведения, но она сознает и то, что нельзя стоять так вот, опустив руки, надо что-то сделать, и правая рука поднимается на плечо Рикардо Рейса, а левая — по-прежнему мертва или спит и, значит, видит сны, во сне припоминая движения, что делала когда-то, выбирает, смыкает, увлекает те, которые во сне поднимут ее до другой руки, так что можно будет сплести пальцы, скрестить их на затылке мужчины, ничего не должна она Рикардо Рейсу — она отвечает на поцелуй поцелуем, на прикосновение — прикосновением, я думала об этом, когда решилась прийти сюда, думала, когда вышла из отеля, думала, когда поднималась по лестнице и увидела, как он стоит на площадке, облокотясь о перила, я думала: Он поцелует меня. Правая рука, будто в изнеможении, соскальзывает с его плеча, а левая и никогда там не бывала, теперь приходит черед всему телу волнообразно откинуться назад, поскольку поцелуй достиг предела, за которым сам по себе становится уже недостаточен, и надо оторваться от губ друг друга прежде, чем томительное напряжение переведет нас в следующую стадию, когда торопливые, задыхающиеся, краткие поцелуи перестанут довольствоваться губами, но постоянно, вновь и вновь, едва успев оторваться, будут вновь припадать к ним, что знает всякий/ мало-мальски опытный по этой части человек, никак не Марсенда, которая впервые оказалась в кольце мужских рук и впервые целуется, но не умом и не опытом — всем своим телом, всем скрытым и явленным, постигла она, что чем дольше поцелуй, тем острей становится жадная необходимость повторять его снова и снова в некоем крещендо, а достичь его высшей точки человеку своими силами не дано, для этого, видно, есть другие пути, вот как этот ком в горле — он ведь не растет, но и не проходит, это еле слышный голос, произносящий: Не надо, и добавляющий, бог весть из каких соображений, быть может, боясь обидеть: Давайте сядем. Рикардо Рейс подводит ее к дивану, помогает сесть, не зная, что сделать в следующий миг, какое слово уместно произнести — объясниться ли в любви, просто попросить ли прощения, преклонить ли колени у ее ног для первого или второго, хранить ли молчание, дожидаясь, когда заговорит она: все кажется ему фальшивым и бесчестным, правдиво и искренно было только сказать: Я вас поцелую — и поступить в соответствии со сказанным. Марсенда сидит, опустив на колени левую руку, словно выставляя ее напоказ, словно беря ее в свидетели. Сел и Рикардо Рейс, они поглядели друг на друга, и обоим в этот миг казалось, что тела их превратились в огромные, тихо рокочущие раковины. Может быть, не надо говорить этого, но я ждала, что вы меня поцелуете, сказала Марсенда. Рикардо Рейс подался вперед, взял ее правую руку, поднес к губам и наконец заговорил: Не знаю, что двигало мной — любовь или отчаяние, а она отвечала: Меня никто не целовал раньше, и потому я не умею различать любовь и отчаяние. Но теперь, по крайней мере, узнаете, что чувствовали. Я чувствовала поцелуй, как море должно чувствовать волну, если в этих словах есть хоть капля смысла, но это — о том, что я чувствую сейчас, а не тогда. Все эти последние дни я только и делал, что ждал вас, и спрашивал себя, что произойдет, если вы придете, и никак не предполагал такого оборота событий, и лишь в тот миг, когда вы вошли, я понял, что поцеловать вас — вот единственное, в чем есть смысл, и когда я говорил минуту назад, что не знаю, любовь или отчаяние двигали мной, то понимал значение своих слов, а теперь — нет. Вы хотите сказать, что в конце концов не испытываете отчаяние или что в конце концов не чувствуете ко мне любви? Полагаю, что всякий мужчина любит женщину, которую целует, пусть даже — от отчаяния. И каковы же причины вашего отчаяния? Причина одна — пустота. Грех жаловаться человеку, у которого действуют обе руки. Да я не жалуюсь, просто думаю, что лишь от самого безнадежного отчаяния можно сказать женщине, как я сказал: Я вас поцелую. На эти слова могла вас подвигнуть и любовь. Любовь заставила бы меня просто вас поцеловать, не предваряя поцелуй словами. Значит, вы меня не любите? Вы мне нравитесь. И вы мне нравитесь. И все же мы поцеловались не по этой причине. Получается, что так. И как же нам быть теперь? Я сижу здесь, в вашем доме, у мужчины, с которым говорила три раза в жизни, я пришла вас увидеть, услышать ваш голос, я хотела, чтобы вы меня поцеловали, а больше я ни о чем не хочу думать. Когда-нибудь — придется. Когда-нибудь, но не сегодня. Выпейте чаю, сейчас приготовлю, у меня еще есть печенье. Я вам помогу, а потом мне надо будет идти, отец может меня хватиться. Располагайтесь поудобней, будьте как дома, снимите жакет. Нет, мне хорошо и так.

Они выпили чаю на кухне, потом Рикардо Рейс показал ей свое новое жилище: в спальню они не входили, ограничившись беглым взглядом с порога, вернулись в кабинет, и Марсенда спросила: Вы уже практикуете? Нет пока что, думаю попробовать для начала поликлинический прием, пусть хоть ненадолго, важно войти в прежнюю колею. Для начала? Да, начало — это то, в чем все мы нуждаемся. Полиция вас больше не беспокоила? Нет, а теперь они вообще не знают, где я живу. Если захотят — узнают в два счета. Ну, а как ваша рука? Да что рука, достаточно взглянуть на нее, я уж не надеюсь ни на какое лечение, но вот отец. Что — отец? Отец считает, что нужно совершить паломничество в Фатиму, он говорит, что вера творит чудеса, бывали такие случаи. С появлением веры окончательно гибнет надежда. Я просто думаю, что роман его подходит к концу, он и так чересчур затянулся. Скажите мне, Марсенда, а во что вы верите? Сейчас? Да. Сейчас — только в то, что мы поцеловались. Мы можем поцеловаться еще раз. Нет. Почему? Потому что не уверена, что испытаю то же, что и тогда, а теперь мне пора, завтра утром мы уезжаем. Рикардо Рейс проводил ее до дверей, она протянула ему руку: Напишите мне, и я вам напишу. Стало быть, до встречи через месяц. Если отец захочет снова приехать в Лиссабон. Если не захочет, я приеду в Коимбру. Позвольте, Рикардо, я уйду, пока сама не попросила вас поцеловать меня. Побудьте еще, Марсенда. Нет. Стремительно, ни разу не обернувшись, она спустилась по лестнице, было слышно, как хлопнула дверь подъезда. Когда Рикардо Рейс вошел в спальню, над головой у него раздались шаги, открылось окно, это соседка с третьего этажа решила избавиться от мучивших ее сомнений и по походке, по манере покачивать бедрами определить, какого рода гостья навещала нового жильца — либо я сильно ошибаюсь, либо тут вопиющее бесстыдство, подумать только, какой был прежде тихий, какой благопристойный дом.

* * *

Судят и рядят соседки: Вчера одна была, сегодня другая, говорит та, что с третьего этажа. Насчет вчерашней ничего сказать не могу, а которую прибираться приходит — видала, говорит соседка с первого этажа. Но на поденщицу она совсем непохожа. Да, ваша правда, скорее уж — на прислугу из хорошего дома, если б только не натащила кучу свертков и пакетов, мыла миндального, я по запаху сразу поняла, и еще швабры, щетки, я на площадку вышла коврик вытрясти, когда она появилась. А вчерашняя — совсем еще молоденькая такая, в шляпке, знаете, как теперь носят, но недолго побыла, вы-то как считаете, соседка? Знаете, соседка, говоря по совести, не знаю даже, что вам и сказать, сегодня будет неделя, как он к нам въехал, а уже двух принял. Ну, эта-то уборку приходит делать, дело такое, мужчина одинокий, холостой, ему нужно, чтобы кто-нибудь дом в порядке содержал, а вторая, должно быть, из родни, есть же у него родня. Но вот что удивительно, соседка, не знаю, вы заметили или нет — целую педелю сиднем просидел, только обедать выходил, а так с утра до ночи дома. А вы знаете, что он — доктор? Знаю, как же, та, что была тут в воскресенье, так к нему и обращалась — сеньор доктор. А интересно, он врач или адвокат? Вот чего не знаю, того не знаю, но, уж будьте уверены, когда пойду платить аренду, непременно спрошу, поверенный наверняка знает. Не забудьте мне потом сказать, хорошо бы, чтобы врач оказался, хорошо, когда врач в соседях, мало ли что. Это конечно, только хорош ли врач. Надо будет подкараулить эту самую прислугу и сказать, что лестницу у нас полагается мыть каждую неделю, иначе нельзя. Вот это правильно, непременно скажите, пусть не думает, что мы за нее мыть будем. Да уж, только того нам и не хватало, не на таковских напала, и финальной репликой соседки с третьего этажа завершается — как это сказать? — суд да ряд, и осталось лишь добавить немую сцену: когда она медленно поднимается к себе, неслышно ступая по ступеням, то у двери Рикардо Рейса останавливается, прислушивается, чуть ли не приникнув ухом к замочной скважине, и слышит плеск льющейся воды и голос поденщицы-уборщицы, тихо напевающей что-то.

Для Лидии это был день трудов титанических. Она облачилась в принесенный с собой халат, подобрала под косынку заколотые волосы, засучила рукава, рьяно и весело взялась за дело, уклоняясь от игривых рук Рикардо Рейса, которые, когда она оказывалась в пределах досягаемости, он считал нужным и должным распускать, но считал, не спросясь хозяина, чему виной — малый опыт и незнание психологии, ибо эта женщина не желала сейчас никакого иного удовольствия, кроме удовольствия мыть, чистить, скрести и мести, и дело было до того привычное, что и усилий особенных не требовало, потому и напевала она — вполголоса, правда, чтобы соседки не удивлялись тому, какие вольности позволяет она себе, в первый раз явившись убирать квартиру сеньора доктора. Когда пришел час обеда, Рикардо Рейс, все утро перемещаемый из спальни в кабинет, из кабинета — в столовую, из столовой — в кухню, из кухни — в ванную, а по выходе из ванной повторявший все странствия сначала, но в обратном порядке, заметил, что пришел час обеда, а Лидия не обнаруживает ни малейшего намерения остановиться, и сказал с легкой запинкой, выдававшей замешательство: Знаешь, дома нет никакой еды, а если эти слова являются скверным и неверным переводом некой мысли, то передадим эту мысль иным способом, и, облеченная в слова без экивоков и иносказаний, она должна бы звучать так: Я иду обедать, а вести тебя в ресторан не хочу, мне это как-то не в жилу, Лидия же в ответ произнесла бы те самые слова, которые она произносит сейчас, что свидетельствует о том, по крайней мере, что двуличием не отличается: Да, конечно, сходите пообедайте, я с собой прихватила из отеля супу и тушеного мяса, разогрею, да и ладно, и вот еще что — как покушаете, не торопитесь назад, погуляйте где-нибудь, а то что мы тут с вами толчемся, друг на друга натыкаемся — и, засмеявшись, отерла тыльной стороной левой ладони вспотевшее лицо, а правой рукой поправила съехавшую косынку. Рикардо Рейс дотронулся до ее плеча, сказал: Тогда — пока, и вышел, и был уже на середине лестницы, когда услышал, как открылись двери на первом и на третьем, это соседки намеревались хором уведомить Лидию о необходимости мыть ступени пролета перед квартирой ее хозяина, но увидев его самого, юркнули назад, а потом, когда Рикардо Рейс будет уже на улице, соседка с третьего спустится к соседке с первого, чтобы поделиться ошеломительной новостью: Где же это видано — в первый же день ушел, оставив прислугу одну в доме, вот ведь какое доверие. А, может быть, она уже раньше работала у него, прибиралась на другой квартире? Может быть, может быть, все может быть, но, может быть, она на все руки мастерица, мужчины — они ведь такие, своего не упустят, мимо рта не пронесут. Ну-у, все-таки он доктор. Ах, соседка, я вам так скажу: все они одним миром мазаны, взять хоть моего. Да и моего тоже. Ну, до свиданьица, не упустите же эту девушку. Не беспокойтесь, не упущу. Однако необходимости в этом не возникло. Во второй половине дня Лидия появилась на площадке, вооруженная щеткой и совком, скребком и мылом, водой и тряпкой, и когда соседка с третьего тихонько приоткрыла дверь своей квартиры и принялась наблюдать сверху, деревянные ступени уже гудели от тяжелых ударов швабры, тряпка собирала грязную воду, а потом отжималась в ведро, содержимое которого сменялось трижды, и по всему дома распространялся приятный запах миндального мыла, да, ничего не скажешь, эта уборщица дело свое знает, вынуждена признать очевидное соседка с первого, которая под тем предлогом, что надо занести половичок в квартиру, высунется за дверь именно в тот миг, когда Лидия окажется на ее площадке: Молодец, девушка, приятно на лестницу взглянуть, хорошо, что к нам вселился такой аккуратный жилец. Сеньор доктор — человек очень требовательный, ему чтоб все в порядке было. Стало быть, доволен останется. Еще бы! — но эти два слова произнесены не Лидией, а опершейся о перила соседкой с третьего, и есть некое сладострастие, некое почти чувственное наслаждение в том, как оглядывает она еще влажные доски, вдыхает запах свежевымытой и сырой древесины, работы по дому роднят и сближают женщин, все грехи готовы они простить сестре своей, пусть и ненадолго таковою ставшей. Лидия попрощалась, взволокла наверх ведро с тряпкой и швабру, закрыла за собой дверь и проворчала себе под нос: Старые грымзы, больно много о себе понимаете, будете еще отметки мне ставить. Труды ее завершены, квартира убрана, теперь Рикардо Рейс может, воротясь в сияющий чистотой дом, провести, как это делают взыскательные хозяйки, пальцем по столешнице или по карнизу шкафа, в любой угол заглянуть — и в этот миг ужасно грустно делается Лидии, и вовсе не от усталости: нет, она поняла, хоть и не смогла бы выразить все это словами, что роль ее сыграна, и теперь осталось только дождаться хозяина этого дома, а он скажет ей что-нибудь ласковое, поблагодарит, захочет вознаградить за усердие и за старание, а она будет слушать его с отчужденной улыбкой, возьмет — или не возьмет — предложенные деньги, потом вернется в отель, а к матери сегодня не пойдет, не узнает, что там слышно от брата, от Даниэла, и не то чтобы совесть ее мучила, нет — просто почувствовала себя как-то так, словно ничего своего у нее нет. Она сняла халат, надела блузку и юбку, просохший пот холодит кожу. Она садится на табурет в кухне, сложив руки на коленях, ждет. Слышны шаги на лестнице, скрежет ключа в замочной скважине, и Рикардо Рейс, войдя в переднюю, произносит радостно: Боже, да уж не в райский сад ли я попал! Лидия поднимается, улыбается польщенно, внезапно чувствуя себя счастливой, и тут же смутилась, ибо Рикардо Рейс надвигался на нее с распростертыми объятьями: Ай, не трогайте меня, я вся потная, я ухожу. Даже не думай, еще рано, выпьем чаю, я принес пирожных со взбитыми сливками, но сначала прими ванну, будешь лучше себя чувствовать. Да ну что вы, как можно, еще мыться у вас в доме, где это видано?! Здесь и видано, делай, что тебе говорят. Она больше не противилась да и не смогла бы, хоть и понимала, что поступает против всех приличий, но одной из лучших в ее жизни была минута, когда она открутила кран, разделась, медленно опустилась в горячую воду, блаженно вытянулась, наломавшись за день, в разнеживающей истоме ванны, когда взяла эту губку и это мыло, намылила и растерла все тело — икры и бедра, руки, живот, груди — зная, что за дверью ждет ее мужчина: а что он делает, о чем думает, а если войдет сюда, увидит меня, а я — голая, вот стыд-то, и, должно быть, от стыда так заколотилось сердце, от стыда или от томления, сейчас она выходит из ванны, прекрасно всякое тело, омываемое водой — это уже мысли Рикардо Рейса, который открывает дверь, и голая Лидия одной рукой прикрывает грудь, другой — низ живота: Не смотрите на меня! — впервые предстает она перед ним такой — Уходите, дайте мне одеться, и все это произносится тихо и боязливо, но он лишь улыбается, и в улыбке его — поровну нежности, желания, лукавства: Не надо одеваться, просто вытрись — и протягивает ей купальную простыню, окутывает им все ее тело и выходит, идет в спальню, раздевается, постель застелена свежим, приятно пахнущим бельем, и появляется Лидия, все еще прикрываясь простыней и прячась за ним, а это ведь не кисейный лоскуток, но, подойдя к кровати, она сбрасывает его, роняет на пол и отважно предстает во всей красе, сегодня ей не холодно: тело ее пылает изнутри и снаружи, сегодня дрожит Рикардо Рейс, с юношеским пылом бросающийся к ней, впервые за столь долгий срок оба они — голые, весна непременно когда-нибудь, пусть с промедлением, но придет. Соседка с первого, взгромоздясь на две друг на друга поставленные табуретки, рискуя сверзиться и покалечиться, побагровев от любопытства и волнения, с порочным блеском глаз пытается определить происхождение и природу звуков, доносящих сверху, проникающих с потолка — таковы эти женщины, так живут они и умирают, хочется знать, сеньор ли доктор развлекается со своей прислугой, или же она благопристойно переворачивает и выбивает матрасы, хотя второй вариант законной и исконной недоверчивостью отвергается. Полчаса спустя, когда Лидия покидает дом, соседка, не решаясь открыть дверь, ибо есть пределы всякому бесстыдству, довольствуется тем, что подсматривает в щелочку, зорким, как у кошки или ловчего сокола, оком ловя быстрый и легкий силуэт, окутанный, будто панцирем, мужским духом — именно такое действие производит на наше тело запах другого. А лежащий наверху, в своей постели Рикардо Рейс закрывает глаза и, ощущая в этот миг, помимо удовольствия, испытываемого насытившейся плотью, изысканное, хотя и предосудительное наслаждение от только что наступившего одиночества, перекатывается туда, где совсем недавно лежала Лидия — какой странный запах, издаваемый зверем неведомой породы, это их общий запах, не его и не ее, а их обоих, и тут нам, людям посторонним, самое время умолкнуть.

День начинается с утра, неделя — с понедельника. Ранняя пташка Рикардо Рейс сочинил Марсенде пространное, тщательно обдуманное письмо — еще бы: что бы мы на его месте написали женщине, которую поцеловали и которой раньше не признавались в любви, просить прощения — значит обидеть ее, тем более, что поцелуй этот она приняла и возвратила, как принято говорить, пылко, а если в ходе поцелуя мы не поклялись ей в любви, то следует ли делать это сейчас, рискуя тем, что нам не поверят, недаром еще древние римляне на своей латыни заявляли категорически, что дела стоят больше и живут дольше, нежели слова, и потому будем и мы считать первые вещью необходимой, вторые же — необязательной, особенно если употреблять их в самом далеком значении, и использовать те, которые ничего не обещают, ни о чем не просят, ни на чем не настаивают, но лишь непринужденно намекают на что-то, будто охраняя тылы и давая возможность нашим последним страхам в любой момент отступить, вот как эти, Рикардо Рейсом выведенные кусочки общих фраз: будем наслаждаться минутой, торжествуя в легкой радости, ярче зеленеет обновленная листва, я чувствую, что тот, кто я сейчас, и тот, кем был я прежде — суть разные сны, быстротечны годы, мимолетна жизнь, краткий срок сужден ей, но если только одна память нам и дана, лучше вспоминать многое, нежели малое, воспоминание же о вас — это единственное, что хранит моя память, исполним же предназначенное нам, так вот письмо и написалось, а казалось так трудно, однако же вышло славно, вполне пристойно, весь секрет в том, чтобы не влагать слишком много чувства в то, что говоришь, не задумываться слишком глубоко над тем, что пишешь, а прочее, то есть грядущее, в высокой степени зависит от ответа. После обеда Рикардо Рейс в соответствии со своим обещанием отправился искать себе работу — часа на два в день, через день или даже всего раз в неделю, исключительно чтобы не утратить навык, и пусть даже окно выходит во двор-колодец, пусть это будет смежная комната, обставленная ветхой мебелью, и за ширмой стоит дряхлая кушетка, а на письменном столе — лампа без абажура, чтобы лучше разглядеть бледные кожные покровы, высокая плевательница для бронхит-ных, на стенах — два эстампа, рамочка для диплома, календарь, чтобы прикинуть, сколько мы еще протянем. Он начал с дальних кварталов, с Алкантары и Пампульи, спрашивал, нет ли вакантных мест, разговаривал с врачами, которых не знал и которые его не знали, ощущал всю нелепость слов «дорогой коллега» и стыд, когда «дорогой коллега» говорил ему: Да, у нас есть место, но временно, мы полагаем, что уже на следующей неделе коллега возобновит прием. Он побывал там и тут, пересек площадь Россио, повсюду штаты были полностью укомплектованы, врачей у нас, слава Богу, хватает, потому что в Португалии одних сифилитиков шестьсот тысяч, что же до детской смертности, то с ней дело обстоит похуже: из каждой тысячи новорожденных полторы сотни умирают, страшно представить себе, какая бы стряслась беда, будь наше здравоохранение на ином уровне. Вероятно, это судьба так распорядилась, что Рикардо Рейс, искавший работу так упорно и в столь отдаленных от центра кварталах, обрел — правда, уже в среду — тихую пристань совсем рядом с домом, на площади Камоэнса, и благосклонная фортуна послала ему прекрасно оборудованный кабинет с окном, глядевшим на площадь, правда, в спину д'Артаньяну, но сообщение налажено и действует бесперебойно, что тотчас было продемонстрировано голубем, вспорхнувшим с балкона и опустившимся на голову бронзового поэта, для того, вероятно, чтобы с голубиным ехидством шепнуть ему на ухо, что завелся у него, мол, поблизости конкурент, чуткий ум тоже музам внимает, но длань тяжелее шприца ничего не держала, и Рикардо Рейсу почудилось, будто Луис де Камоэнс пожал плечами, а что ему еще оставалось? Место досталось не постоянное — обыкновенная и временная замена коллеги, специалиста по болезням сердца и легких, у которого у самого, как на грех, случился сердечный приступ, но, впрочем, ничего особенно серьезного, так что месяца через три он вернется к исполнению своих обязанностей. Рикардо Рейс не считал себя крупным специалистом в этой области — мы же помним, как он признал свои знания недостаточными, чтобы дать заключение по поводу сердечной болезни Марсенды — судьба не только неустанно мастерит разные арабески, но и сплетает их не без иронии, а потому новому врачу пришлось походить по библиотекам и полистать руководства и справочники, призванные освежить в памяти прежние познания и обогатить их знакомством с новыми веяниями в кардиологии. Он нанес визит коллеге, которого должен был заменять, и заверил его, что сделает все возможное, чтобы не пресеклась традиция, заложенная тем, кто до сего дня был и, без сомнения, на протяжении еще долгих лет будет виднейшим в своей области специалистом, чьим бесценным опытом и огромными познаниями он, Рикардо Рейс, надеется пользоваться, консультируясь в сложных случаях для собственной пользы и на благо пациентов. Эти восхваления пришлись по вкусу коллеге, который вовсе не счел их чрезмерными и с чистосердечной готовностью пообещал оказывать всяческое содействие, после чего речь зашла об условиях намечаемой субаренды: процент — администрации поликлиники, некую заранее оговоренную сумму — медицинской сестре, другую — коллеге-сердечнику, здоров он или болен, еще сколько-то там — в уплату за материал и на прочие текущие расходы, так что от оставшегося Рикардо Рейс разбогатеть не может, но это, по счастью, его мало тревожит, ибо английские фунты пока в наличии. Итак, в Лиссабоне появился еще один врач, и, поскольку делать ему все равно больше нечего, исцелять страждущих он неукоснительно будет трижды в неделю — по понедельникам, средам и пятницам: сперва поджидать пациентов, потом заботиться, чтобы они не сбежали, и наконец, по прошествии известного срока, отпущенного упоению и воодушевлению, доктор погрузится в привычную рутину кавернозных легких и ишемических сердец, отыскивая в книгах способы лечения неизлечимого, лишь время от времени позванивая коллеге, ибо обещания заходить и консультироваться по сложным случаям были лишь фигурой речи, данью условностям, соблюдением приличий, и следует со всевозможной деликатностью спрашивать: Дорогой коллега, желательно знать ваше мнение по данному случаю, лично мне кажется, жизнь этого больного висит на волоске, как вы полагаете, есть ли из положения еще какой-нибудь выход, или только исход, и притом летальный? — ведь, согласимся, это будет упоминанием о веревке в доме повешенного, простите, что вторично используем эту поговорку.

Марсенда до сих пор не ответила. Рикардо Рейс написал ей уже второе письмо, повествуя об изменениях в своей жизни, о возобновлении медицинской практики, о полученном взаймы возвращении в гильдию лиссабонских медиков: Я консультирую в поликлинике на площади Луиса де Камоэнса, в двух шагах от моего дома и от вашего отеля, Лиссабон ведь — городок хоть и разноцветный, да крохотный. У Рикардо Рейса возникло ощущение, будто пишет он человеку, которого не видел ни разу в жизни, который живет — если вообще живет — неведомо где, а поразмыслив над тем, как может называться, где может находиться это «где», он пришел к выводу, что это — Коимбра, виденная им в оны дни собственными глазами, и об этом сообщает ему разум, способный рассеянно предоставить и любые другие сведения, ну, хоть насчет того — возьмем пример абсурдный — что солнце встает на западе, но сколько бы мы ни пялили туда глаза, солнца там не увидим, ибо рождается оно на востоке, на западе же — умирает, и в точности так же обстоит дело с Коимброй и с теми, кто живет там. А если он и вправду поцеловал некую особу, которую, как ему сегодня кажется, сроду в глаза не видал, то воспоминание об этом поцелуе будет постепенно гаснуть в дремучей чащобе дней, и ни в какой библиотеке не вычитаешь о средстве, способном вернуть ему первозданную яркость, руководства хороши только для определения сердечно-легочной недостаточности, да и то — принято ведь считать, что лечить надо не болезнь, а больного, и, если перефразируем мы это речение, подогнав его к нашему контексту, получится, что нет поцелуев, а есть люди. Вот хоть Лидию взять, что, впрочем, и происходит почти что в каждый ее выходной: по внешним признакам и внутренним свойствам она — человек, но уже достаточно было вам доложено о стойких убеждениях — вернее, предубеждениях — Рикардо Рейса, чтобы вы и сами могли сообразить: Лидия — человек, да не тот.

Погода улучшается в отличие от мира, который портится. Если судить по календарю, на дворе — весна, ветви деревьев — в молодой зелени, расцвело кое-что, но зима время от времени предпринимает вылазку, и тогда хлещут проливные дожди, сбивающие наземь листочки и цветочки, а потом вновь проглядывает солнце, и с его помощью постараемся мы позабыть недавние протори и убытки — погибший урожай, раздутую и разлагающуюся бычью тушу, плывущую по течению, рухнувший под напором паводка дом, внезапное наводнение, которое тащит по черным трубам канализации двоих утопленников вместе с экскрементами и крысами, а ведь смерть должна быть простым уходом, подобным тому, как покидает сцену актер на амплуа «кушать подано»: он не успел произнести финальную реплику, да и не ему она принадлежит, просто ушел за кулисы, надобность в нем отпала. Ио мир — велик, и потому живет более значительными событиями, и мало внимания уделяет вполголоса произнесенным жалобам на нехватку в Лиссабоне мяса, да и не такая это новость, чтобы делать остоянием мировой общественности, делать, так сказать, предметом экспорта, другие нации не традают лузитанской скромностью: поглядите-ка на выборы в Германии, где в городе Брумсвике моторизованные национал-социалисты провезли по улицам тушу быка — другого! — с прикрепленным к ней плакатиком: Он — бык, потому и не голосует, мы доставим его на выборы, а потом съедим всего без остатка, пустим на бифштексы, а из хвоста суп сварим. Конечно, в Германии — народ другой. Там люди бьют в ладоши, маршируют на парадах, вскидывают руку в древнеримском салюте, мечтают одеть всех штатских в форму, но мы-то ведь на мировой шахматной доске — даже не легкие фигуры, а пешки, мы — статисты, хор, массовка и никогда толком не знаем, как ступить, куда руки девать, и если выйдем на проспект и возденем руку в приветствии марширующему юношеству, дитя на руках у матери решит в невинности своей, что может поиграть с нашим патриотическим жаром и ухватит нас за средний палец — это ему сподручней всего — нет, такой народ не может быть ни непреклонно-убежденным, ни беззаветно-преданным, живот на алтарь отечества не положит, нам бы поучиться у тех же немцев, поглядеть, как они, собравшись на Вильгельмплац, объятые страстью, кричат: Мы хотим видеть фюрера! — пока не охрипнут и не взмокнут, а седые старушки льют слезы умиления, а зрелые женщины трепещут набухшими матками и напрягшимися грудями, а у мужчин — стальные мускулы и воля еще стальней, и все они выкликают «фюрер! фюрер!», и когда фюрер появится наконец в окне, восторг, прорвав последние дамбы, хлынет потоком, и вся толпа изойдет в едином крике: Хайль! — вот это другое дело, ах ты, доля моя португальская, судьбина горемычная, почему не родился я немцем? Впрочем, мы можем, и не претендуя на столь многое, уподобиться хоть итальянцам, до которых нам тоже — как до неба: они-то уже выигрывают войну, совсем недавно разбомбили город Харрар, послали туда самолеты и обратили его в пепел и руины, и если уж вон куда метнуло народ тарантеллы и серенады, то, может, и нам не станут помехой фадо и вира [42] , беда в том, что возможностей нам не предоставляется, у нас уже есть империя, и недурная, там всей Европе места хватит и еще останется, и не можем покорять чуждые — соседские то есть — пределы, даже Оливенсу [43] вернуть не в силах, впрочем, что это мы, и не много ли мы на себя берем, устремим лучше свои взоры к происходящему на ближних наших рубежах и приютим в наших ларах, пенатах и отелях состоятельных испанцев, сбежавших от смут и потрясений, ибо таково наше исконное португальское гостеприимство, а если когда-нибудь начнут прибегать к нам и к нашей помощи другие, то сдадим их властям, чтобы правосудие было исполнено, пусть понимают, что закон должен быть соблюден: Но сильна в нас, португальцах, тяга к мученичеству, жажда самоотречения, дух самопожертвования, сказал некогда один из тех, кто повелевает нами: Ни одна мать, дарующая жизнь своему сыну, не сыщет ему удела выше и благородней, чем смерть за отчизну, в бою по защите священных рубежей нашей родины, сказал этот сукин сын, когда посещал родовспомогательное заведение и щупал животы роженицам, спрашивая, когда придет срок опростаться, ибо уже не хватает солдат в окопах, а любопытно бы спросить его, в каких это окопах, но ему видней — может быть, он провидит будущее. Итак, мир, сколько можно судить по этим примерам, не сулит особенного счастья: Алькала Самора смещен с поста президента республики, и тотчас пошел гулять слух, будто наблюдается передвижение испанских воинских частей, и если справедлив)тот слух, печальные дни ожидают очень и очень многих. Впрочем, люди эмигрируют не поэтому. Нам все равно — что родина, что весь прочий мир, главное — найти место, где можно прокормиться и прикопить деньжат, будь то Бразилия, куда только в марте уехало шестьсот шесть человек, или Североамериканские Соединенные Штаты, куда тронулись пятьдесят девять, или Аргентина, куда отправились шестьдесят пять, или в другие страны, куда в общей сложности переселились двое, а Франция, к примеру, вообще никого не пустила, это страна не для португальцев, неотесанных и грязных, там другая культура.

[42] Португальский народный танец и музыка.

[43] В 1801 году испанские войска, захватив без боя пограничную крепость Оливенсу, в два дня оккупировали Португалию.

Близится Пасха, и правительство распорядилось развернуть по всей стране благотворительную кампанию, присоединив таким манером католическую память о страданиях и триумфах Господа нашего к временному удовлетворению протестующих желудков. Бедняки-бедолаги выстраиваются в очередь — и не сказать, чтобы всегда вели они себя кротко и терпеливо — к дверям муниципалитетов и богоугодных заведений, и уже распространился слух о том, что будто бы в конце мая на территории Жокей-клуба будет устроен блестящий праздник в пользу пострадавших от наводнения в Рибатежо, этих несчастных, на протяжении стольких месяцев разгуливающих в мокрых портках, и уже образован попечительский совет, куда вошло все лучшее из нашего бомонда и хай-лайфа, дамы и господа, принадлежащие к самым-самым сливкам нашего общества, и несказанно повезет жителям Рибатежо, если, конечно, сумеют они дотянуть до мая. Верховная же власть, именно в силу своего возвышенного местоположения, страдает от глазных болезней, вызванных переутомлением недреманного ее ока — вероятно, чересчур усердно следит она, бдит и караулит. Да, оттого что на высотах пребывает она, и отчетливо различает лишь то, что находится поодаль, и не замечает, что спасение — вот оно, только руку протянуть или прочесть в газете рекламное объявление, а если оно укрылось от ее внимания, то это не оправдание, ибо снабжена реклама даже картинкой, на которой в рубашке, открывающей великолепный бюст, наверняка обязанный своим совершенством усилиям мадам Элен Дюруа, представлена лежащая дама, прекрасная, хотя и несколько болезненная, этакая бледненькая немочь, но поразивший ее недуг не приведет к роковому исходу, ибо в изголовье сидит доктор — лысый, в усах и эспаньолке — и, вселяя надежду, говорит со снисходительной укоризной: Вот и видно, что вы не знали об ЭТОМ, а принимали бы ЭТО, ничего подобного бы не было — и протягивает пациентке спасительный флакон, чудо-средство «Бовриль». А читало бы с должным вниманием правительство те газеты, на которые устремляет оно по утрам, вечерам и на заре свои бдительные взоры — поняло бы, отметя в сторону другие советы и рекомендации, как просто решить в Португалии проблему голода — острого или перешедшего в хроническую стадию: надо всего лишь выдать каждому португальцу по склянке «Бовриля», в «Бовриле» — спасение, а многодетным семьям — по пятилитровой бутыли, замена супа и второго, универсальная еда, всеисцеляющее лекарство, принимали бы мы его, дона Клотильда, вовремя да по часам, не были бы такими тощими.

Рикардо Рейс принимает все эти полезные советы к сведению, мотает на ус, не в пример правительству, которое упрямо пялит глаза лишь на то, что можно вычитать между строк, теряя непреложность в погоне за мнимостью. Если погода хорошая — он выходит из дому, остающегося мрачноватым, несмотря на все заботы и старания Лидии, читает при ярком свете дня газеты, присев на солнышке, под охранительной сенью Адамастора: теперь окончательно ясно, что Луис де Камоэнс сильно преувеличил, живописуя его нахмуренное чело, неопрятную бороду, запавшие глаза — ничего зловещего или пугающего нет в его облике, это гигантское чудовище терзается лишь любовными муками, плевать оно хотело, минуют португальцы вверенный его попечению мыс или нет. Поглядывая на сверкающую гладь реки, Рикардо Рейс вспоминает старинный народный стишок: Выйду, гляну из окошка — в речке прыгает кефаль, и, может быть, волны посверкивают и блистают от рыбы, прыгающей, кувыркающейся, опьяненной светом, нет, верно сказано, что прекрасно любое тело, медленно или проворно выходящее из воды, стекающей по нему струями — вот как Лидия тогда, доступная осязанию, или как эти рыбы сейчас, невидимые глазу. Чуть поодаль разговаривают двое стариков, дожидаясь, когда Рикардо Рейс дочитает газету и перед уходом оставит ее по обыкновению на скамейке: они каждый день выходят из дому в надежде, что этот господин появится в сквере, жизнь есть несякнущий кладезь неожиданностей, дожили мы до таких лет, когда только и можем смотреть на корабли на реке, и вот внезапно облагодетельствованы свежей газеткой, а иногда — если погода хорошая — подарки эти получаем несколько дней подряд. Когда-нибудь Рикардо Рейс заметит томление стариков, увидит, как один из них ковыляет, прихрамывая, на дрожащих ногах по направлению к скамейке, с которой он только что встал, и совершит милосердный поступок, протянув ему из собственных рук и с присовокуплением должных слов газету, которую тот, разумеется, примет, хоть и не без досады, поскольку одалживаться не любит. А пока, удобно откинувшись на спинку, заложив ногу за ногу, чувствуя легкий солнечный жар на полузакрытых веках, Рикардо Рейс получает новости со всего бескрайнего мира, обогащается знанием и постижением того, что Муссолини объявил о скором и полном уничтожении эфиопской армии, а Россия направила португальским беженцам, укрывшимся в Испании, крупную партию оружия и боеприпасов, предназначенную для установления в Пиренеях Союза Советских Иберийских Независимых Республик, а Лумбралес счел, что Португалия благодаря многим поколениям ее героев и святых стала истинным творением Божьим, а вестовое судно первого класса «Афонсо де Албукерке» вышло из лиссабонской гавани, взяв курс на Лейшоэнс, чтобы принять участие в рабочем празднике, имеющем быть в этом городке, узнал также и о том, что следует перевести часы на час назад, а в Мадриде началась всеобщая забастовка, а сегодня выйдет очередной номер газеты «Преступление», что в озере Лох-Несс снова было замечено пресловутое чудовище, что скончался Отторино Респиги [44] , автор «Фонтанов Рима», как славно, что мир способен удовлетворить любой вкус — эта мысль принадлежит Рикардо Рейсу, который не может столь же одобрительно отозваться о том, что читает: у него, как и у всякого, имеются свои пристрастия и предпочтения, однако газетные новости отбору не подлежат — лопай, что дают. Да, совсем в другом положении пребывает тот американский старец, который каждое утро получает свежий номер «Нью-Йорк Таймс», любимой своей газеты, питающей такое уважение к давнему своему подписчику, к девяноста семи веснам у него за плечами, к не слишком крепкому по этой причине здоровью и к обретенному им праву на спокойствие под конец жизни — что ежедневно готовит и печатает для него тиражом в один экземпляр специальный выпуск газеты, сфальсифицированной от первого до последнего слова, заполненной исключительно отрадными новостями и лучезарными статьями, призванными оградить бедного старика от кошмаров, уже случившихся в мире, ныне творящихся и еще только ожидаемых: и на убедительных примерах доказывает газета, что экономический кризис резко пошел на спад, что безработица исчезла, и в России коммунизм эволюционирует в сторону капитализма, дрогнули и сдались большевики перед самоочевидными достоинствами американской системы. Да, именно эти приятные новости читают Джону Д. Рокфеллеру за завтраком, а потом, отослав секретаря, смакует он их собственными утомленными глазами, наслаждаясь жизнеутверждающими абзацами: наконец-то в мире воцарилась гармония, война, даже если и разразится, будет полезна и выгодна, дивиденды солидны, прибыль гарантирована, жить ему, вероятно, не очень долго, но свой смертный час он встретит как праведник, так что «Нью-Йорк Таймс» может по-прежнему ежедневно печатать для него в единственном экземпляре счастье, и будет он единственным обитателем нашей планеты, обладающим счастьем строго личным и передаче не подлежащим, всем остальным придется довольствоваться остатками. Рикардо Рейс, слегка ошеломленный тем, что только что узнал, опускает на колени португальскую газету, пытается представить себе, как дряхлый Джон Д. дрожащими иссохшими руками листает волшебные страницы, ни на миг не засомневавшись, а не ложь ли это от первого до последнего слова, и вот уже расходится тысячеустая молва по миру, передается телеграфными агентствами с континента на континент, попадает в редакцию «Нью-Йорк Таймс», однако ее сотрудникам строго-настрого приказано скрывать скверные новости, беспощадно выбрасывать их из экземпляра, предназначенного для Джона Д., который в отличие от обманутого мужа, все узнающего последним, вообще никогда ничего не узнает, вы подумайте, такой богатый, такой могущественный человек — и вот дает себя провести и обмануть, позволяет учинить над собой этакое двойное издевательство: ведь мало того, что мы знаем, что под видом известий ему подсовывают брехню, знаем мы также, что он никогда не узнает, что мы это знаем. Старики, делая вид, будто заняты неторопливым разговором, косятся в сторону Рикардо Рейса в ожидании своего собственного «Нью-Йорк Таймс», на завтрак у них сегодня был ломоть черствого хлеба и кружка ячменного кофе, зато скверные новости гарантированы, поскольку у них появился замечательный сосед — богач, который просто бросает прочитанную газетку на садовой скамейке. Рикардо Рейс поднялся, сделал знак старикам, а те воскликнули: Ах, спасибо, сеньор доктор! — и вот приземистый толстяк приближается с улыбкой на устах, берет, словно серебряный поднос, сложенную газету, а она — как новая, вот что значит — по-женски деликатные руки врача, возвращается на прежнее место, рядышком с сухопарым верзилой: чтение начнется не с первой страницы, прежде всего следует осведомиться о грабежах и кражах, о несчастных случаях, ознакомиться с извещениями о смерти, с хроникой происшествий, первое место среди которых по-прежнему занимает в дрожь бросающая и остающаяся таинственной гибель Луиса Уседы, равно как и омерзительная история о замученном ребенке на Эскадиньяс-дас-Олариас, дом восемь, полуподвал.

[44] Респиги, Отторино (1879 — 1936) — итальянский композитор.

Войдя в дом, Рикардо Рейс видит на коврике в прихожей конверт нежнейшего лиловатого тона, ни адреса, ни имени отправителя не значится на нем, да и не нужно — на черном штемпеле, погасившем марку, едва можно разобрать слово «Коимбра», но если бы даже значилось на нем неведомо почему «Визеу» или «Кастело Бранко», это не имело бы ровно никакого значения, ибо город, откуда пришло это письмо, называется на самом деле — «Марсенда», а все прочее — не более чем географическое недоразумение или просто ошибка. Промедлила Марсенда с ответом — через несколько дней будет месяц, как побывала она здесь, в этом доме, где, если верить собственным ее словам, ее в первый раз поцеловали, а вот поди ж ты — даже это потрясение, вероятно, глубокое, вероятно, затронувшее самые тайные фибры души, самые сокровенные чувства, не подвигло ее броситься, чуть перешагнув порог отчего дома, к перу, к бумаге и вывести две строчки, пусть даже тщательно скрывающие истинные ее чувства, которые проявят и выявят разве лишь два слова, стоящие слишком близко одно к другому, ибо задрожавшая рука не смогла соблюсти должный интервал. Да-с, не поторопилась она с ответом, а теперь вот написала и, любопытно знать, что же такое она нам написала. Рикардо Рейс, не вскрывая, держит письмо в руке, а потом кладет его на освещенный настольной лампой столик возле кровати, на бога в лабиринте, так захотелось ему поступить с ним, здесь его оставить, а почему? может быть, устал за день, выслушивая похрипыванье, иначе называемое крепитацией, прохудившихся мехов, кавернозных португальских легких, устал и бродить в замкнутом, необновляемом пространстве квартала, подобно кляче, что качает воду, и, подобно кляче, на глазах его шоры, но, несмотря на это или именно благодаря этому, время от времени он чувствует — кружится голова от лета времени, угрожающе качаются дома и дворцы, вязко липнет к подошвам почва, оскальзывается на мокрых камнях нога. Что ж, если не вскрыл конверт, так уж, наверно, и не вскроет, а спросят — скажет, солгав, что никакого письма не получал, скорей всего, оно затерялось на долгом пути из Коимбры в Лиссабон, пропало, выпало из сумки трубящего в рожок курьера, галопом вскакавшего на продуваемый ветрами пустырь: Лиловатый конверт, скажет Марсенда, такие нечасто встречаются. Ах, ну если оно не выпало и не затерялось среди цветов, тогда кто-нибудь его наверняка найдет и отправит по назначению, не перевелись еще на свете честные люди, не способные присвоить себе чужое. Но если до сих пор не пришло письмо, может быть, этот кто-нибудь его вскрыл и прочел, и, хоть не ему было оно адресовано, написанные там слова скажут ему как раз то, что он должен был услышать, и, может быть, он идет куда глаза глядят с этим письмом в кармане и перечитывает время от времени. Это удивительно, ответит нам Марсенда, потому что в моем письме ни о чем таком не говорится. Мне очень хотелось быть похожим на самого себя и потому я так долго не вскрывал его, говорит Рикардо Рейс. Он сел на край кровати и прочел: Друг мой, я узнала о переменах в вашей жизни и очень обрадовалась им, особенно тем, которые изложены во втором письме, где вы пишете, что возобновили практику, но и первое ваше письмо мне тоже понравилось, хотя я не все там поняла или побоялась понять, но мне совсем не хочется выглядеть неблагодарной, вы ведь неизменно относились ко мне очень внимательно и уважительно, но я бы хотела только знать, что это значит, какое будущее ждет, нет-нет, не нас, а меня, не знаю, чего хотите вы и чего хочу я сама, о, если бы вся жизнь была такой, какой бывают лишь редкие ее мгновения, я не слишком опытна, но опыт подобных мгновений теперь усвоила, о, если бы жизнь была такой, но моя жизнь — это моя левая рука, она безжизненна и уже не оживет, жизнь — это еще и разделяющие нас годы, один из нас пришел слишком поздно, другой — слишком рано, и не стоило вам плыть за тридевять земель из Бразилии, это расстояние сократить нельзя, но ни за что на свете мне не хотелось бы потерять ваше дружеское расположение, само по себе для меня — бесценное, ибо я не вправе претендовать на большее. Рикардо Рейс провел рукой по глазам и продолжил чтение: На днях я, как обычно, буду в Лиссабоне и зайду к вам — в поликлинику — мы немного поговорим, я не отниму у вас много времени, вероятно, мы больше не приедем сюда, мой отец, кажется, потерял к этому интерес и не надеется на успех лечения, допуская, что болезнь неизлечима, и я полагаю, что он говорит искренно, ибо он может и без этого предлога бывать в Лиссабоне, когда захочет, теперь он загорелся идеей совершить в мае паломничество в Фатиму, верит он, а не я, но, может быть, в глазах Господа этого достаточно. Письмо кончалось обычными дружескими словами: До скорого свидания, друг мой, немедленно по приезде я дам вам знать о себе. Ах, если бы письмо затерялось по дороге, где-нибудь в цветущих лугах и долинах, и ветер бы нес его, словно огромный лиловый лепесток, Рикардо Рейс мог бы сейчас склонить голову на подушку, дать волю воображению — что скажет Марсенда, чего не скажет? — и воображение нарисует ему самое лучшее, ибо именно так поступает каждый, кто в этом нуждается. Он закрыл глаза, подумал: Хочу спать, и произнес настойчивым шепотом: Спи, спи, спи, а письмо все еще было зажато в ослабевших пальцах, и, чтобы придать правдоподобия обману, которым он, притворяясь, что верит, тешил себя, Рикардо Рейс выронил его и мягко погрузился в сон, но глубокая складка тревоги пересекает лоб, показывая, что все же он не спит, вот и веки вздрагивают, хватит притворяться, все это неправда. Он подобрал письмо, вложил его в конверт, спрятал между книг, но это — пока, надо будет непременно найти более надежный тайник, на днях придет прибираться Лидия и обнаружит письмо — ну, и дальше что? да, разумеется, у нее нет никаких прав на него, она приходит сюда, потому что сама этого хочет, я же не прошу ее приходить, но, впрочем, пусть лучше приходит, о, неблагодарный Рикардо Рейс, ведь как ему везет: женщина по доброй воле и собственному желанию ложится к нему в постель, избавляя его от определенного рода забот и риска подцепить какую-нибудь пакость, а он, видите ли, недоволен и потому лишь, что не получил от Марсенды любовного письма, «нелепого, как и все любовные письма» [45] , последние слова были написаны, когда смерть уже поднималась по лестнице и внезапно стало совершенно ясно, что нелепо другое — за всю жизнь не получить ни одного любовного письма. Отражаясь с ног до головы в зеркале платяного шкафа, произносит Рикардо Рейс: Ты прав, я никогда не получал ни одного любовного письма, письма, где говорилось бы исключительно о любви, и сам никогда не написал ни одного, если те бесчисленные, кто живет во мне, не помогут мне, когда я пишу, руки опускаются, падают безжизненно, как тут напишешь. Вслед за тем он взял свой черный докторский саквояж и направился в кабинет — сел за стол и целых полчаса заполнял истории болезней нескольких новых пациентов, потом вымыл руки — медленно и тщательно, словно только что завершил осмотр, смотрясь при этом в зеркало над умывальником: Утомленный вид, подумал он. Вернулся в столовую, приоткрыл ставни. Лидия обещала в следующий раз принести занавески, без них никак не обойтись, комната какая-то голая. Уже вечерело. Спустя несколько минут Рикардо Рейс отправился ужинать.

[45] Строчка из стихотворения Фернандо Пессоа.