Год змея

Все, на что хватило юношу, — прижав сапоги к животу, тихо убраться прочь.

* * *

Новое утро не сулило ему ничего хорошего. Лодыжки сдавила свинцовая тяжесть, а в горле было кисло, — Оркки Лис думал, что выглядел сейчас не лучше безумца Скали на Недремлющем перевале. Тоже шел, шатаясь, и сторонился разговоров. Отряд только просыпался, но Оркки повезло, и он отыскал Совьон у одной из дряхлых сосен. Глаза женщины еще были опухшими ото сна, но смотрела она по-прежнему спокойно и вдумчиво.

Оркки стиснул ее локоть пальцами и открыл рот, но вместо слов вырвался лишь сиплый свист.

— Отпусти меня, Лис. — Совьон нахмурилась, и Оркки подчинился. — Что тебе нужно?

Тот рассеянно оглянулся, но к соснам никто не шел.

— Спаси ее, — зашипел. — Я не знаю, кто ты, не знаю, откуда ты пришла, но проси у меня что хочешь и спаси Та Ёхо.

В старых ветвях глухо каркнул ворон.

— А все говорили о твоей рассудительности, Оркки Лис. — Совьон покачала головой. — Та Ёхо — моя подруга, и мне ничего от тебя не нужно. Я не могу ее вылечить.

— Почему?

— Не умею. У меня нет таких сил.

— Почему? — упрямо повторил он. — Тойву говорил, ты избавила его от кашля. Рана Та Ёхо не должна стать смертельной.

Совьон вздохнула и приблизилась к его уху.

— Не должна, — согласилась, — но станет.

Оркки Лис отшатнулся, словно она его ударила. А Совьон посмотрела за горизонт, и глаза ее были стеклянными.

— Клянусь, я сделала все, что могла. Но если я и вижу чуть дальше, чем другие, то знаю: мне не суждено помочь Та Ёхо.

Лицо Оркки исказилось. Мужчина покачнулся и упал бы, если бы Совьон не придержала его за плечо.

— Тогда кому суждено? — Он взревел от отчаяния — некоторые воины оглянулись. — Жертвы, проклятия, ритуальные песни и подношения — что может спасти ее, Совьон?

Женщина уже не отвечала и собралась уходить, но вдруг взглянула на Оркки так, будто впервые его увидела.

— Песни, — сухо повторила она, словно пробуя, как это слово шуршит на языке.

…Пока палатки грузили в телеги, драконья невеста сидела у озера. Ее полные белые ноги по щиколотку были в воде — девушка болтала ими, а ее рабыня устраивалась рядом на расстеленном шерстяном покрывале. На груди Рацлавы лежали две косицы — несколько волосков запуталось в нефритовых бусах. Ее длинные узорные рукава Хавтора уложила на подстилку — чтобы не запачкать сырой землей. Совьон с неудовольствием заметила, что неподалеку крутился прихвостень Оркки Лиса с приятелями, но останавливаться не стала.

— Здравствуй. — Рацлава вскинула белое лицо, когда услышала ее шаги. И попыталась улыбнуться.

Совьон встала сбоку и наклонилась, почти касаясь подбородком ее макушки.

— Ответь мне, драконья невеста. Я знаю, что певцы камня умеют не только разрушать, но и строить. Подчиняя волю, и ранить душу, и лечить ее. Но способны ли они исцелять тело?

Рацлава отвернулась и пусто взглянула на плещущееся утреннее озеро.

— Моя наставница умела. Ее песня могла крошить кость, а могла и срастить ее заново.

— Она научила тебя этому?

Рацлава рассмеялась и подняла пальцы в незаживающих порезах — рукав платья соскользнул с покрывала.

— Я всему учусь сама.

Ты не хуже меня знаешь, что я самозванка.

— Та Ёхо умирает, — тихо проговорила Совьон. — Если вылечишь ее, я верну тебе свирель насовсем.

Ноздри Рацлавы расширились, как у шакала, почуявшего кровь. Ей хотелось играть, так хотелось — но одновременно ее лицо стало растерянным.

— Я никогда не пробовала раньше. Не уверена, что смогу.

Совьон поняла, что девушка уже думала об этом. Но пересилил страх неудачи — что если Та Ёхо погибнет, а ее свирель опять прикажут сломать?

— Значит, попробуешь теперь, — спокойно произнесла Совьон и, сжав ладонь Рацлавы, осторожно подняла девушку на ноги. Всколыхнулась ткань ее рукавов — длинных-длинных, как у колдуний из сказок. — Ну же, идем.

От предвкушения у Рацлавы защекотало в горле.

ТОПОР СО СТОЛА V

В этот раз ночь была звездная. Боги растянули мерцающее кружево над бурлящим северным морем: волны, темно-синие с зеленоватым, выбрасывали вверх столбы пены. Бархатные языки накатывали на скалу, нерушимую и огромную, легко подбрасывали корабль чужаков — Пхубу до последнего надеялась, что его отнесет к каменным грядам и расколет на части. Но не сбылось. Лишь трепетали складки спущенных парусов, и вода, шипя и пузырясь, разливалась по палубе. А скала, в которую врастал Длинный дом, возвышалась над беспокойным морем — грозная и одинокая твердыня. Казалось, мир вокруг рушился, и клокотал, и кипел. В черном небе сияли звезды, норовя сорваться в пучину — прямо в объятия шершаво-соленого шторма.

Деревянная часть Длинного дома скрипела, как снасти старого драккара; в каменных залах гуляло эхо. Пхубу шла по одному из коридоров, придерживая сальную свечу, — из окон лился серебряный свет. Женщина уже скинула тяжелые меха, оставшись в ночном платье, и вынула костяные заколки, распустив волосы. Она была боса, но, казалось, не чувствовала холода. То и дело Пхубу поглядывала в окна: какая была страшная ночь, какая тревожная и яркая. Сегодня звезды непременно сорвутся в море — и, остыв, превратятся в жемчуг.

Когда-то Тхигме приносил жемчуга — он дарил их не Пхубу, а женщинам, что были до нее. Перламутровые бусины, тысячелетиями лежавшие на холодном дне. Пхубу их не любила. Она считала, что в жемчужных нитях отпечатались судьбы других хозяек Длинного дома: некоторые из них оставались с Тхигме до своей старости, а некоторые уставали и возвращались в родное племя — господин никого не держал. Но неизменно находились новые девушки, желающие помогать ему, и жить с ним, и ждать, когда он снова вернется в человеческое тело и схоронит драконью кожу за скалой. Пхубу знала, что в конце концов лица всех хозяек Длинного дома слились для Тхигме в одно: он перестал запоминать их, чтобы не привязываться. Время для него текло совсем иначе, чем для смертных женщин.

Об этом Пхубу предупреждала старая дочь шамана — та, что подарила ей гребень с вырезанным крылатым змеем. Много лет назад она тоже ушла из племени вслед за Тхигме, но вернулась раньше, чем ее голова успела поседеть.

«Ты, как и я, задумала большую глупость, — говорила она Пхубу. — Тебе никогда не узнать его любви. Годы ожидания и леденящая пустота — вот что ждет тебя, девочка, и это тяжелая ноша».

В восемнадцать зим племя не считало ее девочкой. Пхубу сама решала, в чьем доме ей оставаться, кому готовить пищу и с кем делить постель, и она заботилась о Тхигме не для того, чтобы заслужить его любовь. Господин никогда не говорил об этом, но ему было непросто жить в одиночестве — кто натопит комнаты, и сошьет одежду для человеческого тела, и поможет залатать драконье крыло, лопнувшее в буране? Кто соберет травы за грядой и приготовит отвар, способный сдержать кровавый кашель? Тринадцать лет Пхубу помогала Тхигме. Ждала его, когда он улетал, — терпеливо, безропотно — и была счастлива. День за днем она могла облегчать существование мужчины, которого любила. Боги позволили ей смотреть на него, касаться его — и, если спустя годы Тхигме не вспомнит ни ее лицо, ни имя, так тому и быть.

Но сейчас Пхубу шла по коридорам — древесина тревожно скрипела. В небе пылали звезды, и мелко трепетал огонек сальной свечи. Пхубу чувствовала, что эта ночь — последняя. Если Тхигме захотел уехать, кто сумел бы ему отказать? Осанка господина, его вкрадчивый голос и строгий и мудрый взгляд — не имело значения, был предводитель чужаков умен или глуп, — Тхигме, конечно, смог убедить его и поэтому уплывал завтра утром.

Пхубу знала, что так суждено. Но ее душило чувство вины: она привела незнакомцев, и по лицу главного из них — юноши с буграми чудовищных ожогов — Тхигме прочел, что Молунцзе проснулся. Ненависть Пхубу была не слабее ее любви — казалось, она была готова убить не только больного чужака, но и самого Молунцзе, притаившегося в недрах одной из южных гор. Хоть бы Тхигме не уезжал, хоть бы остался здесь, и пусть все княжества плавятся под огнем его брата. Лишь бы посреди бурлящего моря стояла нерушимая скала и звездное кружево огибало крышу Длинного дома. Но скрепя сердце Пхубу понимала: нельзя. И если кто-то и способен одолеть Молунцзе, то это Тхигме.