Год змея

— И все же, — произнес Хьялма и мягко, и холодно. — Видеть тебя и твоих людей в Халлегате — совсем не то, что за его пределами. Отныне это чужие владения, Сармат. Постарайся не заявляться к Рагне без приглашения.

На что тот ему сдался? Сармата не было в угодьях Рагне — только часть его малой дружины. И юноша надеялся, что ее появление довело младшего брата до бешенства.

— Теперь буду внимателен. — Сармат улыбнулся, но тут же недобро сверкнул глазами. — И обещаю: перестану дразнить Рагне. Скоро опять уеду, братец, ведь меня ждет очаровательная Криница.

Хьялма смотрел, не мигая. Он никогда не говорил так много и горячо, как Сармат, но его присутствие — спокойное лицо и ждущие ледяные глаза — многим развязывало языки.

— Избы, скотные дворы и мухи над глушью. — Сармат почти плюнул и, запрокинув голову назад, рассмеялся. — Спасибо, отец, удружил.

— Не рассказывай мне о Кринице. — Хьялма сплел пальцы. — Я сам княжил там, когда был моложе. Упражнялся. Учился.

Сармат тут же стал серьезнее, но на губах не угасла усмешка. Хьялма было побледнел, но сумел сдавить кашель в горле и, погладив переносицу, продолжил:

— Так зачем тебе земли, Сармат?

Тот удивленно приподнял бровь.

— Править.

— Нет. — Хьялма покачал головой. — Играться. — Улыбка Сармата напомнила оскал, а на скулах выступили пятна. — Что ты дашь людям, которые присягнут тебе?

— Славу. Золото. Величие. — Каждое слово — лезвие, обернутое в шелк.

— А им нужны спокойные дороги и пашни, ломящиеся от хлеба. Разве ты этого не знаешь? Люди хотят, чтобы их дочери не надевали вдовьи платки, а сыновья вырастали и умирали седыми. Ты сулишь народу войну, Сармат, и не для того, чтобы восславить его или защитить. Ты мечтаешь о битвах в честь единственного божества — тебя самого.

Усмешка Сармата была мертвая.

— Править размеренно и мудро — не по тебе. — Хьялма медленно отпил из чарки. — Скучно и тяжело, а разве ты когда-либо себя перекраивал? Ты честолюбив, и невидимый княжеский венец жжет тебе лоб, но послушай. Послы и зерно, строительство и торговля — неужели ты вправду жаждешь такой доли?

Сармат хрустнул шеей — одна из кос, звякнув золотым зажимом о зажим, свесилась, почти коснувшись стола. Словно не расслышав вопроса, ответил:

— Но ты жаждешь.

— Я — да. — Хьялма сделал жест рукой и обхватил подбородок пальцами. — А ты — не я. Взгляни на Ярхо: он не князь, а воин, притом великий. И Ярхо ли не знает, что мой путь ему не по душе и не по плечу? Так же, как мне — его.

— Я честолюбив, — напомнил Сармат. — И невидимый княжеский венец жжет мне лоб.

— Да, — согласился Хьялма. — Поэтому пока оставайся в Кринице. А как разберешься с ее укладом и своими желаниями, как почувствуешь, что этот княжеский терем для тебя слишком тесен, приходи ко мне.

Хьялма был последним человеком, у которого Сармат вздумал бы что-то просить. Его не привлекали осколки чужих владений. Иное дело — Халлегат и все Княжьи горы, распростершиеся от северных фьордов до кровавого Гурата. Сармат с грустью взглянул на карминное вино в чарке и на гроздья рябины, лежавшие на блюде, к которому не прикасался никто из них. Надо было найти мать и успокоить: она, наверное, страшно перепугалась, когда Хьялма вернулся раньше срока.

— Сармат. — Тон брата стал еще холоднее. Кольцо его княжеского перстня блеснуло багровым в серебре. — Ты буен, но неглуп. Захочешь ли стать мне врагом?

Их знамя, вино и рябина, старинный перстень. Все — красное, красное, красное.

— Ну, полно, братец, — улыбнулся мягче, чем прежде. Оба клыка еще были на месте. — Видят боги, я люблю тебя.

Хьялма медленно подался вперед — в его зрачках блекнул свет лампад.

— Да сохранят меня эти боги от твоей любви.

Красное, красное, красное.

Хьялма был последним человеком, у которого Сармат вздумал бы что-то просить.

* * *

— Пожалуйс-ста. — Кровь пузырилась в горле, толчками выливалась изо рта. — Молю, Хьялма, пожалуйс-ста.

На месте выбитого зуба зияла брешь.

У исполинских Криницких ворот, деревянных, с вырезанными конницами и степными чудовищами — отголосок былого величия — завершилась первая веха восстания Сармата. Рати Хьялмы и двух его братьев загнали мятежника в город, и Криница не выдержала долгой осады. А в единственном поединке с Хьялмой Сармат проиграл. И позже вся мощь дракона, хранившего несметные сокровища в недрах горы, не смогла вычеркнуть память об этом.

Скрюченные окровавленные пальцы цеплялись за ноги Хьялмы.

— Пожалуйс-ста, пожалуйс-ста. Пощ-щади.

Сармат стоял на коленях, и на его грязных щеках остывали дорожки слез. Спутанные рдяно-рыжие волосы, рана в боку и беспомощно переломанная тукерская сабля. Вскинув голову, Сармат смотрел в лицо брату — и он запомнил то зрелище на всю жизнь. Глаза — синие и ледяные, чудовищные. В них, словно в буре, заходились ненависть и презрение.

Княжеские полотнища рвались в небо. Щерились распахнутые Криницкие ворота, поля задыхались в дыме от подожженных стрел.

— Пожалуйс-ста.

Об этом же молила мать. Об этом, говорили люди, просил и ослепленный Ингол, умирая от голода в подземельях крепости Сармата.

— Смерть от меча — легкая смерть. — Дышал медленно, чтобы не проснулся кашель. — Ты ее недостоин.

Сколько раз он жалел об этом позже — не перечесть.

Хьялма грубо отпихнул Сармата ногой, а тот, зарыдав, зарылся пальцами в черную землю, и хлопья сажи медленно опускались на его спину, будто снег в княжеском саду.

ХМЕЛЬ И МЁД V

Последняя часть пути началась дурно: утром Та Ёхо не оказалось в шатре женщин. Позже Совьон нашла ее в прилеске у реки и вынесла к каравану — айха цеплялась за ее шею и волочила босые ноги по земле. Лицо Та Ёхо было залито потом, а бедро — распорото до мяса.

— Зверь, — коротко объяснила Совьон, пока бесчувственную девушку укладывали в повозку к драконьей невесте. — Кто знает, что за твари водятся в этих лесах.

Тойву, нахмурившись, спросил, видела ли Совьон чьи-то следы. Нет, покачала головой женщина: видимо, зверь шел берегом и речная вода смыла все к рассвету. Бесполезно его искать — глубинно-синие глаза воительницы остановились на Оркки Лисе. Совьон смотрела на мужчину дольше, чем следовало, и Лутый, топчась у телег и глядя на блестящие в траве капли крови Та Ёхо, чувствовал, как язык прилипал к гортани.