Годы эмиграции

Моя поездка не состоялась по ряду причин.

Прежде всего произошло расхождение с Рутенбергом. Когда я осведомился, как, по его мнению, могу я существовать в Палестине, он заявил: у Фондаминского я оставил для вас 300 фунтов (английских), чтобы вы могли первое время посвятить изучению языка. Я искренне поблагодарил за великодушие, но отказался принять щедрый дар, не видя и отдаленной возможности его вернуть. Вместо этого я предлагал найти мне любую работу на полдня за 10 фунтов в неделю с тем, чтобы вторую половину дня я уделял изучению языка. Рутенберг был известен своим авторитарным нравом и не переставал быть авторитарным, даже когда бывал предупредителен и доброжелателен. И в данном случае он упорно настаивал на своем, что было совершенно неприемлемо для меня. Почти одновременно возобновились массовые нападения арабов на евреев и насилия над ними, которые в стране назывались беспорядками, а извне и со стороны напоминали недоброй памяти антиеврейские погромы. Это тоже не располагало к переселению в страну предков. Наконец, подвернулась интересная литературная работа - заказ написать о новом французском премьере, первом социалистическом премьере в истории Франции, Леоне Блюме.

Это произошло совершенно неожиданно. В Париж приехал из Нью-Йорка многолетний редактор еврейской газеты "Форвертс" Абрам Каган, чтобы повидать и послушать людей из Советской России или побывавших там, куда Кагану не давали визы. Среди сотрудников и читателей "Форвертс" еще не были изжиты большевизанские настроения и сочувствие к "рабоче-крестьянской" власти, невзирая на насильственную коллективизацию и повторный в советскую пору голод и террор. И редактор газеты счел необходимым запастись достоверным, свежим и убедительным материалом о происходившем в России. Париж был на пути всех проезжавших и приезжавших из России. И Каган, по рекомендации Дав. Натан. Шуба, политически близкого мне по взглядам и знакомого лишь по переписке, обратился ко мне с просьбой сопровождать его в качестве как бы секретаря и переводчика при свиданиях с людьми {110} из России. Такие свидания-беседы происходили раз в два дня и длились полтора-два часа. Я записывал, как мог, что рассказчик сообщал о той или другой стороне советской жизни, и представлял это в отредактированном и переписанном на машинке виде Кагану при ближайшем свидании. Так продолжалось, примерно, месяц, а при отъезде, уже на вокзале, поблагодарив меня за работу, Каган вдруг предложил написать для его "Форвертс" не то неограниченное, не то неопределенное число фельетонов, если возможно с фотографиями, о новом премьере Франции Леоне Блюме.

"Форвертс" напечатал в воскресных номерах 14 больших моих статей с портретами членов семью Блюма, которые я добыл у его братьев, владельцев склада и магазина шелка в центре Парижа. Как глава правительства, Блюм считал невозможным принять и осведомлять пишущего о нем. Но этот запрет не распространялся на его единственного сына, инженера Жана, принимавшего меня несколько раз, дававшего кой-какие сведения - в общем немного - и даже способствовавшего переводу с русского языка на французский.

Мой "Leon Blum" в издании Фламмариона, 1937 год, был по времени первой биографией Блюма, и это доставляло трудности, от которых последующие биографы частично были свободны. Тяготела надо мной и срочность, с которой необходимо было каждую неделю поставлять в "Форвертс" определенных размеров статьи. Я работал над ними, действительно "как вол": ни свет ни заря вставал, поздно укладывался спать. Дни проводил в библиотеках, вечерами писал. И так три месяца, не пропуская дня.

"Леон Блюм" дал мне возможность материально просуществовать полтора года (В сокращенном виде книгу напечатал "Давар" в Тель-Авиве и какой-то сербский журнал.) и, вероятно, проложил дорогу к последовавшему позже предложению написать биографию Хаима Вейцмана. Она обеспечила мне существование всего на полгода. Но у вышедшей в 1939 году книги нашлись все же охотники издать ее сначала в Англии, а потом в США, - от своих намерений отказавшиеся под влиянием со стороны: когда сионисты заявили, что не заинтересованы в книге, написанной чужаком, раз Вейцман сам пишет свою автобиографию. Это соответствовало и тому, что я лично услышал от Вейцмана. Когда на приеме артистов "Габимы" у Найдича я обратился в Вейцману с просьбой дать о себе сведения, он отказал на том основании, что пишет свою автобиографию. Мое возражение, что это не имеет значения: он пишет "изнутри", биограф - со стороны, извне; он не может написать о себе, например, что он умный, я могу и т. д., - не произвело никакого впечатления (И на самом деле, когда появилась автобиография Вейцмана, в ней ни слова не говорилось об интеллектуальных достоинствах автора. Но все его окружение, самые выдающиеся единомышленники и коллеги, не исключая Теодора Герцля, были изображены более чем критически; что по существу, хотя и кружным путем, приводило к тому же самому.). И своим братьям и сестрам Вейцман запретил давать мне какие-либо сведения о себе или о семье. Благодаря, однако, содействию Герш. Марк. {111} Света, этот запрет частично удалось обойти: один из братьев Вейцмана прислал мне восемь небольших, но бесценных страничек с биографическими данными.

Когда до Вейцмана в Лондоне, где он вел, по его словам, переговоры с арабами, дошла весть о намерении английского издателя напечатать мою книгу о нем, он немедленно полетел в Париж к Найдичу и потребовал от него, чтобы тот "заставил" меня отказаться от издания книги по-английски, так как оно может повредить его переговорам с арабами. Как мне передавал на следующий день Найдич, Вейцман был в чрезвычайном возбуждении, шагал по комнате, стучал кулаком по столу. В необычном для него нервном состоянии был и Найдич, просивший меня экстренно приехать. Он настаивал чтобы я выполнил просьбу его лидера и отказался от английского издания книги. Я доказывал всю нелепость и недопустимость такого требования, продиктованного честолюбием, а вовсе не интересами еврейского народа или сионистского движения. Невзирая на наши личные отношения, еще из Москвы шедшие, лояльный по отношению к лидеру Найдич, никак не соглашался со мной и в заключение от просьб и уговоров перешел к угрозе: "Если Вы опубликуете книгу, мы объявим ее лживой!.." Это, конечно, только поддало мне жару. Я ответил длинной тирадой, смысл которой сводился к тому, что всё, не исключая и того, что кое-кому пришлось не по вкусу, взято из официальных протоколов сионистских конгрессов, - ибо я знал, о чем пишу и с кем могу иметь дело. Нет ни одного вымышленного факта. И неужели сионисты склонны завести свой Index librorum prohibitomm на манер Ватикана?!

Мы расстались вежливо, но более чем прохладно. Больше Найдичи меня с женой не приглашали к себе ни на Пасху, ни в другое время. И всё же от английского издания я отказался. Подействовала не угроза, а просьба, почти мольба издателя книги на русском языке. Приятель Д. Аминадо, Моис. Лазар. Браславский, тоже лояльный сионист, упросил меня. Он рискнул даже предложить мне возместить материальный ущерб, который я при этом мог бы понести. С возмущением отвергнув последнее, я не устоял перед мольбой.

Чтобы закончить эпопею с переводом книги о Вейцмане, скажу, что нечто подобное повторилось с издателем в Нью-Йорке, готовом тоже издать книгу в английском переводе. Но, наведя справки в сионистских кругах и узнав, что они в переводе не заинтересованы, и этот издатель от своего намерения отказался.

Прошло несколько лет, я перестал и думать не только об этих эпизодах, но и о самом Вейцмане, как неожиданно в одном из писем из Ерусалима Свет сообщил: "Был я у Вейцмана, беседовал с ним в его Реховатском кабинете около часа, 'тэт а тэт'. Вы помните, как он вел себя по отношению к Вам, когда Вы собирали материал к Вашей о нем книге. Я имею много писем от него. Одно из самых нелюбезных это то, в котором речь шла о Вашей книге. По Вашей просьбе я писал ему о материалах и в ответ получил весьма нелюбезный отказ. Теперь, когда он заканчивает свою 'книгу жизни' (пишет ее тут Морис Сэмюэль), он заново прочел Вашу книгу и {112} пришел в восторг, особенно от первой части. Он просил меня набросать краткий конспект первых 100 страниц и прислать ему... Был тут Сэмюэль, я ему об этом сказал, он с удивлением ответил, что первая часть книги уже готова к печати и нуждается только в точной хронологической таблице вейцмановских деяний. Написал Вейцману и жду ответа. Во всяком случае, приятно было слышать от него, что он 'в восторге' от Вашей книги, и передаю Вам это его запоздалое признание". (18. 7. 1947).

Мне это, конечно, тоже было приятно слышать, и не только приятно. Не получая никаких сообщений от самого Вейцмана, я отправился с письмом Света к Найдичу, чтобы спросить, что, по его мнению, надлежит предпринять для возмещения хотя бы морального ущерба, мне нанесенного его лидером? Он посоветовал написать Вейцману, находившемуся тогда как раз в Нью-Йорке, а если бы тот не ответил, как я допускал, Найдич обязался с ним поговорить.

Я последовал его совету. В письме от 4 ноября я упомянул, что со слов Света знаю, что Вейцман теперь более чем положительно оценивает "Доктора Вейцмана". Это дает мне некоторое моральное удовлетворение. Но я хотел бы получить его непосредственно от Вейцмана, "доставившего мне немало огорчений и неприятностей 8 лет назад". Указал я и на то, что обращаюсь к нему по совету Найдича, в свое время "передававшего мне в очень драматической форме" его "недовольство и категорическое требование не издавать книги на английском языке", а теперь "выразившего полную уверенность, что Вы, конечно, не откажетесь дать мне просимое удовлетворение и подтвердите в личном письме свою положительную оценку".

Свое письмо я написал по-русски и оговорил, что ответ может быть продиктован и по-английски, так как вряд ли он располагает русской машинкой.

Через месяц из гостиницы "Плаза" в Нью-Йорке пришло отпечатанное на машинке краткое письмецо Вейцмана по-английски от 5 декабря 1947 года, которое не оправдывало "полной уверенности" Найдича, но для меня было все-таки неожиданным - самым своим фактом и по содержанию, противоречивому и неверному, отождествлявшему прошлое с последующим. Поблагодарив за письмо, Вейцман писал: "Никогда не говорил ничего порочащего (derogatory) Вашу книгу. Наоборот, я считаю ее интересной и хорошо написанной биографией. Всё, что я сказал в свое время, было, что эти книги, а их было несколько, отнимали некоторый интерес от моей автобиографии. Но в этом, конечно, никто не виноват. Я не могу никому помешать писать обо мне, если он того хочет.
– Искренне Ваш".
– Подпись.

Таков был финал, не давший мне полного удовлетворения, но частично все-таки меня удовлетворивший. Вейцман отказался от прежнего резкого и несправедливого осуждения. Но сделал он это, проведя знак равенства между прежним своим сурово-отрицательным мнением и последующим положительным. Это лишний раз {113} иллюстрировало правильность оценки, данной ему в "Докторе Вейцмане".

Заключительным моим занятием во Франции была работа в журнале "Русские Записки" - сначала только эпизодическая и скорее номинальная, а потом, с весны 1938 года до начала второй мировой войны, как главное мое занятие. О "Русских Записках" даже в эмигрантской печати писали сравнительно мало, когда они выходили под тою же редакцией, что и "Современные Записки" (3 книги, начиная с июня 1937 г.), и когда редактировать журнал стал единолично П. Н. Милюков (с апреля 1938 г. по сентябрь 1939 г. ежемесячно, - за редким исключением в 2 месяца раз). Между тем и в "Русских Записках" участвовало большинство тех же видных беллетристов, ученых и публицистов, что и в "Современных Записках", не говоря об активном участии в каждой книге "Русских Записок" их редактора и некоторых, очень немногих, новых сотрудников.