Годы эмиграции

При крепостном состоянии всех сословий, о представительном строе не могло быть речи. Царь совещался с подданными, как помещик со своими крепостными, но государственное учреждения из этого не могло образоваться".

Когда я привел эти слова Чичерина, Пушкарев признал этот отзыв "сердитым, несправедливым и нисколько не убедительным" и будто бы "вполне опровергаемым фактами". Но Чичерин был далеко не единственный. Скептиками были и Заозерский, Лазаревский, Кабанов, Гр. Шмелев и даже Латкин, энтузиаст Земских Соборов, находил, что "собственно ни один Собор не был выразителем всей земли".

Разномыслие относительно Земских Соборов касалось отдаленного прошлого, и не здесь была "зарыта собака". Существо спора {238} и возникшей полемики заключалось в политическом разногласии. Начав со скромного утверждения, что Земские Соборы в Московском государстве были явлением гораздо более важным и сложным, чем я это изобразил, Пушкарев расценил Земские Соборы, как ступень к прямолинейному восхождению России к народоправству. Его заключительный вывод был: "свободные выборы политического представительства различными группами русского населения имели место много-много раз в течение трех столетий, от 1612 по 1912 год". А в думский период выборы, оказывается, были даже "близки к всеобщим".

Пушкарев считал своей "профессиональной обязанностью историка сообщить или напомнить русской читающей публике и особенно русской молодежи, что факты русской истории находятся в противоречии" с моей "резолюцией" о том, что выборы в Учредительное Собрание были единственными и последними свободными выборами в России. И что же случилось?

Пушкарев набросал историческую схему в явное противоречие с фактами. Ибо если русская политическая история шла от хорошего к лучшему с 1612 года, откуда все восстания и бунты? Откуда движение декабристов и всё так называемое освободительное движение, насчитывающее как ни как без малого полтораста лет? "Историческая справка", которую Пушкарев привел в полемике со мной, противоречила даже его собственным писаниям - всего двумя годами раньше опубликованным в его книге "Россия в XIX веке".

Секрет непоследовательности и предвзятости Пушкарев сам раскрыл. Он открыл огонь по невидимому, но точно обозначенному противнику: "Долговременный жизненный опыт убедил меня в том, что спорить по вопросам нашего исторического прошлого с эсерами так же бесполезно, как и с "крайними правыми". И переходя от общего к частному и конкретному, автор прибавил: "Задачей моей статьи не является собственно полемика с М. Вишняком". Но - одной непоследовательностью больше или меньше, какое имеет значение, - вся статья эта и следующая только и были "собственно полемикой" со мной и моими взглядами. И точно для того, чтобы подчеркнуть назначение "исторической справки", автор возвращается в конце к первоначальной своей атаке на эсеров.

Систему выборов в Думу после переворота 3 июня 1907 года творец системы Крыжановский назвал "бесстыжей" - так же называли ее "шутливо" Столыпин и государь. Пушкарев ответственность за последствия этого беззакония снимает с власти и перекладывает на... эсеров. "Если землевладельцы теперь посылали в Думу, вместо "кадетов", октябристов и правых, то это не потому, что так велело правительство, а потому что они сами поправели, напуганные эсеровским террором и аграрными погромами".

Много грехов и преступлений вменяли эсерам, справедливо и ложно, по неведению и по умыслу. Но до Пушкарева никто не додумался вменять им и гениальную выдумку Крыжановского, нашедшего подражателей и в советский период русской истории. И я спрашиваю читателей этих строк: надо ли было - должен ли был {239} я - ввязаться в спор о Земских Соборах, который ведь был спором не только о них?

Совсем иной спор возник в связи с выходом из печати английской книги моего в прошлом доброго знакомого проф. Оливера Радки. В течение десятилетий предметом его неустанных трудов и интереса почему-то была и оставалась партия социалистов-революционеров. Докторская диссертация Радки в университете Гарварда в 1939 году была посвящена "Партии с.-р. и русской революции 1917 г." В 1950 году он выпустил превосходную монографию "Выборы во Всероссийское Учредительное Собрание", о которой я с большим одобрением отозвался в нескольких русских и английских изданиях. Наконец, в 1958 году американский историк как бы подытожил свои 25-летние изыскания в огромном томе в 521 стр. под странным заглавием: "Аграрные враги большевизма. Обещания и несостоятельность российских социалистов-революционеров". Эта работа написана была уже совсем в другом "ключе", чем предыдущие.

Книга носила наукообразный характер, была снабжена всей исследовательской аппаратурой: в 1236 подстрочных примечаниях приведены источники, биография, ссылки на личные интервью и частные разговоры. И тем не менее она не удовлетворяла обязательным требованиям ко всякому историческому исследованию: была написана не sine ira et studio, как завещал еще Тацит, а, наоборот, с пристрастием и гневом памфлетиста, ополчившегося против деятелей, давно сошедших с политической сцены и в огромном большинстве уже скончавшихся.

Нет и попытки вжиться в события, почувствовать эпоху, атмосферу, обстановку, вдуматься в психологию действовавших лиц. Автор громит и осуждает, считая это не только допустимым, но, по-видимому, чуть ли не главным своим заданием.

Причину неудач, постигших партию с.-р. и с нею Февральскую революцию, Радки видел в том, что эсеры отказались от своих программных требований социализации земли и интернационализации социализма, равно как и от своей революционной тактики. Программу и тактику они подчинили нуждам мировой войны: во внутренней политике остались верны коалиционной организации власти с кадетами, а во внешней послушно следовали, если не указке, то давлению Пуанкарэ и Клемансо, Ллойд Джорджа и Черчилля.

Однако жестоко ошибся бы тот, кто принял бы сурового обличителя за "левого". Нет, проф. Радки очень далек и от социализма, и от всякой революционности. И своеобразие его взглядов состоит в том, что, не сочувствуя "левизне" во внутренней русской политике, он держался крайних взглядов в оценке внешней политики России в эпоху первой мировой войны. И в 1958 году он защищал формулу - мир без победителей и побежденных, - которая могла еще пленять воображение в 1915 году, в дни Циммервальда, и в 1917 году, но которая в свете последующего оказалась явно утопически-надуманной.

{240} Обвиняя партию с.-р. в целом и некоторых ее членов в отдельности, Радки уделил свое неблагосклонное внимание и пишущему эти строки, как правому эсеру, заядлому "социал-патриоту", участнику никогда в реальности не существовавшей "правой камарильи", для которой будто бы "не было более высокого закона, чем воля западных союзников", озабоченных "обеспечением своих займов и дальнейшей поставкой пушечного мяса на восточном фронте". В этом, как и во многом другом, я, по Радки, разделял коллективную ответственность с другими. Но наряду с этим Радки привлек меня к личной ответственности за особые мои прегрешения и преступления.

Всё же не личная обида руководила мною, когда я, правда, не без колебаний, взялся за неблагодарный труд подробного разбора книги Радки, - не считаясь и с риском порчи наших былых дружеских отношений (В отличие от спора с другими, существо моих разногласий с Радки было опубликовано не только в "Русской Мысли" и "Социалистическом Вестнике", но и в "Нью Лидер" и "Новом Журнале". Дополнительные же замечания на предъявленные мне лично обвинения появились в "Русской Мысли" 13. XII. 1958 под заглавием "В свое оправдание".