Годы эмиграции
Шрифт:
Пришлось встретиться в Америке - дважды - и с худшей практикой, чем отклонение статьи за слишком долгим ее пребыванием в недрах редакции.
Принятая к напечатанию статья о "Сионских протоколах" была мне возвращена редактором небольшого нью-йоркского журнальчика на идиш. А 18 октября 1949 года председатель Правления по изучению России в Сиракузском университете уведомил меня, что был совершенно неосведомлен, почему "Russian Review", к которому мой корреспондент был причастен, вернуло мне самим же редактором одобренную для напечатания статью, - назвав это "совершенно необычной процедурой".
За свою жизнь я привык к тому, что меня постоянно критиковали и бранили за "характер", за взгляды, за то, что я выставляю себя на показ, - близкие в лицо, чужие и недруги
Тогда впервые "Социалистический Вестник" от имени редакции и "Новое Русское Слово" в статье В. Зензинова не только отметили этот факт, но попутно наговорили по моему адресу множество комплиментов, которые я считал и считаю преувеличенными. "Социалистический Вестник" не скрыл, что я "беспокойный человек", не утративший "способности волноваться" по поводу больших, и не только больших, событий общественно-политической жизни... упорно и настойчиво боровшийся за то, что считал правдой". "Социалистический Вестник отметил также, что, как "староверу народничества", мне "нелегко было найти путь к тесному сотрудничеству с социалистами-демократами", которые поэтому "тем более это ценят".
Объективности ради должен добавить, хотя бы через 16 лет, что и другая сторона, то есть руководители "Социалистического Вестника" и, в первую очередь, главный его редактор Р. А. Абрамович и с ним Шварц, Николаевский и Денике, относились к "староверу народничества" с необычной для марксистов предупредительностью и терпимостью. Не припоминаю ни одного случая конфликта или даже расхождения между мной, как автором и сотрудником, и редакцией "Социалистического Вестника". Единственным неприятным воспоминанием осталось сообщение о том, что редакции, в лице Абрамовича, высказано было неодобрение на собрании меньшевистской организации за допущение в моей статье по адресу былой {261} "Искры" таких слов как - "недоброй памяти". Я понимал этот совершенно чуждый мне пиетет, как и мог положительно расценить порицание редакторам "Социалистического Вестника" за допущенное ими отступление от ортодоксального почитания былого "культа": оно ярко иллюстрировало, как "Социалистический Вестник" 40-х и последующих лет в Америке резко отличался от "Социалистического Вестника" берлинского и парижского его периодов.
Я был постоянным участником редакционных собраний "Социалистического Вестника" не только после выхода очередного номера, но и при проектировании нового. Меня даже называли членом редакции, и я шутил, что я "не то в браке, не то вне брака". Во всяком случае я очень ценил участие в редакционных собраниях - они были не только интересны, но часто и весьма поучительны и не тем только, что были необычны для русской марксистской традиции, но и по существу. Николаевский, а иногда и Денике, поражали своей памятью, которая и через 40 лет сохранила подробности крупных и мелких, давно забытых политических событий и происшествий.
Свою статью обо мне Зензинов мотивировал желанием мести, "отплатить тою же монетой, но без прикрас и не жалея", за то, что двумя годами раньше, когда ему исполнилось 70 лет, я будто бы наговорил по его адресу "много - слишком много - лестного". Последнее было верно, но коварный план отмщения Зензинову не удался. Он наговорил мне не меньше лестного, чем я ему, разбавив лестное обо мне, как авторе и человеке, указанием на "боевой темперамент", на неумение и нежелание "прощать", которое он (то есть я) считает "квакерством", признаком слабоволия и малодушия и т. д.
Когда мне исполнилось 75 лет, меня "чествовали" только в Тайм, где эта дата совпала с моей полуотставкой. Но это было скорее формальное празднование. На немноголюдной "парти"
по окончании работы мне был поднесен традиционный портфель с моей монограммой, и мы с устроителем собрания обменялись несколькими фразами приветствия и благодарности. Другой характер приняло "чествование" пять лет спустя.Я был не только польщен почти "некрологическим" восхвалением в печати, но искренне удивлен, даже изумлен тем, что прочел не только в парижской "Русской Мысли", в которой продолжал еще сотрудничать, и в идишистском "Форвертс", но даже в нью-йоркском "Новом Русском Слове", в котором давно уже перестал писать.
Большое удовлетворение доставило, что все обо мне писавшие, не сговариваясь, единодушно подчеркивали мою "верность себе и другим" и, главное, идеям: демократии, правде, справедливости и "забытым словам о совести и чести" и, тем самым, непримиримому отношению к большевикам-коммунистам. Это всё подкреплялось цитатами из того, что я писал на протяжении сорока лет: в 1937, 1942, 1946 и 1954 годах. Свидетельствуя, что, как ни изменилось многое с тех пор, "многое остается злободневным и сейчас", писал Г. Струве, озаглавивший свою статью, как и я в 1942 году, - "Правда антибольшевизма". "Русская Мысль" сопроводила его статью {262} статьей редактора С. А. Водова - "Русский демократ".
А в "Новом Русском Слове" появилась "слишком даже лестная", по выражению Шварца, статья Гр. Аронсона, который срезюмировал из "Дани прошлому" всё политически наиболее существенное и для меня ценное и сделал это так, что и я не мог бы сделать лучше, - хотя бы потому, что не мог бы сопроводить резюме сочувственным комментарием, как Аронсон. Мало сказать, что я был приятно поражен, я был изумлен, когда прочел эту статью в "Новом Русском Слове" и тотчас же взялся за телефон, чтобы поблагодарить автора и редактора газеты за то, что тот поместил такую статью. М. Е. Вейнбаум на это заметил: "Что же в этом удивительного?" Я объяснил, что это было для меня совершенно неожиданно, хотя бы потому, что "Новое Русское Слово" сочло нужным и возможным в первую годовщину смерти Кусковой помянуть ее - и заодно меня - выдержками из ее писем к Вейнбауму с крайним порицанием меня. На это М. Е. заметил - и это побуждает меня сейчас упомянуть об этом диалоге: "Да, я был неправ, и я сожалею" ...
Восьмидесятилетие мое было отмечено не только в печати. Родные, друзья и близкие знакомые решили отпраздновать его в небольшом кругу за обедом в ресторане на Сентрал-парк Авеню с шампанским и речами. Памятным оно осталось для меня именно тем, что было сказано в кратких речах. Покойный Г. М. Свет, огласив приветствие, присланное "Русской Мыслью", прибавил от себя: восемьдесят лет - возраст, когда время подводит "счет" прожитой жизни, "хешбан нефеш", как называют это евреи. И вот я сказал бы Марку Вишняку: если он такой "хешбан нефеш" произведет, он найдет, что всю жизнь прожил, руководясь интересами русских рабочих и крестьян, которые его не понимали и были ему чужды, что и показало Учредительное Собрание. Оставшиеся годы жизни Марк Вишняк должен, на взгляд оратора, посвятить своему народу, Израилю.
Эти слова стали темой всех последующих "слов" - согласных и несогласных с оратором и, в частности, того немногого, что я думал и сказал, не соглашаясь с покойным приятелем ни фактически, ни по существу. Учредительное Собрание "не удалось" не потому, что русские рабочие и крестьяне его не поддержали, наоборот, рабочие и, особенно, крестьяне не поддержали правящую партию большевиков и потому Учредительное Собрание и просуществовало всего 17 часов. Что же касается меня лично, мне меньше всего пристало жаловаться на "русских рабочих и крестьян". Именно они избрали меня своим депутатом в Учредительное Собрание по обоим избирательным округам, по которым партия социалистов-революционеров наметила меня своим вторым кандидатом в Учредительное Собрание. Большинство же делегатов Учредительного Собрания избрало меня его секретарем. Поэтому Учредительное Собрание никак не может служить доводом в пользу того, что русские рабочие и крестьяне меня не понимали и я был, будто бы, чужд им.