Годы в Белом доме. Том 2

Представив свою памятную записку, я провел несколько обстоятельных бесед с президентом относительно сложившейся ситуации. Я сказал ему, что настал момент, чтобы испытать канал между Добрыниным и мной. Я предположил, что Советы, возможно, созрели для того, чтобы нарушить тупик по ряду переговоров, из которых особенно важными были переговоры по ОСВ и Берлину, поскольку договор ОСВ оказал бы влияние на наш оборонный бюджет, а Берлин проверил бы на прочность нашу союзническую сплоченность.

Я сказал, что мы вновь должны будем столкнуться со становящимся почти ритуальным ежегодным наступлением конгресса на наш оборонный бюджет, символом чего стала противоракетная система (ПРО), которая также являлась нашим переговорным козырем на переговорах по ОСВ. Это заметно по тому, что начинают мобилизацию аналогичные с предыдущими боями силы, а боевые окопы сейчас заполняются теми же самыми лицами, столь привычными к конфронтации, что все стало концом конца. Ежегодно приглашаемая делегация представителей научных и академических кругов появится на слушаниях в конгрессе, все они будут выступать против ПРО как неэффективной, так и угрожающей стратегической стабильности программы. Повторение всего этого так до сих пор и не прояснило, как обе стороны подобной критики могут существовать одновременно. Ведущие сенаторы подхватят вызов выдвижением резолюций, предписывающих порядок осуществления наших развертываний или наши переговорные позиции, – это было переносом вьетнамского синдрома на другие области политики. «Нью-Йорк таймс» и «Вашингтон пост» представят в качестве сопровождения выходящие раз в две недели передовые статьи. Наша оборонная программа будет сокращена вначале самой администрацией, чтобы предупредить нападки со стороны конгресса, а затем вновь уже самим конгрессом, утверждающим таким образом свои прерогативы и стремящимся соответствовать мифу, с упорством маньяка распространяемому различными группами борцов за мир, который звучит так: только в случае ослабления конгрессом наших военных кругов наше правительство будет вести себя ответственно и прекратит войну во Вьетнаме. По соглашению с Советами или на основании решения конгресса, но, так или иначе, мы приближались к одностороннему завершению программы ПРО.

Но если бы такое случилось, Советы утратили бы всякие стимулы для прекращения наращивания наступательных вооружений. Именно поэтому президент и я настаивали на увязке ОСВ с программой ПРО для того, чтобы заморозить советское развертывание наступательных вооружений [1] . Министерство обороны не только поддержало, но и продавливало это предложение. В декабре 1970 года я настоял на том, чтобы президент начал переговоры по этому вопросу. Если бы мы не сделали это, нажим со стороны конгресса мог бы заставить нас утратить все рычаги давления на советское наращивание стратегических сил.

1

Официальное предложение о замораживании создания наступательных вооружений, разумеется, должно было затрагивать обе стороны. Но поскольку у нас не было новых развертываний, которые мы могли бы предпринять в пятилетний период, мы фактически говорили о советском замораживании.

Я сказал президенту, что, как полагал, по Берлину соглашение потребует парламент ФРГ в качестве платы за ратификацию договоров канцлера Брандта с Москвой. А это требовало нашего одобрения как одной из оккупационных держав (Соединенные Штаты, Советский Союз, Великобритания и Франция) и, не исключено, нашей активной дипломатии. Наша главная роль сдерживала националистические подводные течения восточной политики; она также побуждала Советы искать нашей поддержки. Я описал проблемы Советов в памятной записке Никсону:

«Советы, возможно, серьезно задумались над тем, что они не могут идти на мартовский съезд партии, когда их западная политика находится в плачевном состоянии, – отсутствие прогресса в вопросе о Берлине, отсутствие движения в ратификации договоров с ФРГ, отсутствие перспектив получения экономической помощи от Западной Германии – и при понимании того, что мы играем ключевую роль в этом все более сложном переплетении вопросов».

В то же самое время у нас был большой интерес к делу улучшения жизни в Берлине: сохранить моральный дух населения и особенно устранить этот постоянный предлог для советского шантажа. К сожалению, переговоры по Берлину застряли в лабиринте бюрократических и околоюридических проволочек. Каждое предложение должно проходить через громоздкий механизм четырех держав, что, между прочим, исключало страну, более всего заинтересованную в исходе решения этого вопроса, Федеративную Республику Германия, официальные представители которой присутствовали только на заседаниях союзной консультативной группы. С учетом трудностей обговаривания каждого предложения внутри каждого правительства, затем между западными державами и в итоге с Советами в этом деле особых успехов не наблюдалось. Каждое изменение требовало недель, необходимых для разрешения противоречий, понятных только нескольким юристам, странная специализация которых заключалась в заумном предмете в виде Потсдамского соглашения 1945 года и его последующей юридической истории.

Для нас переговоры представляли особенную сложность. С одной стороны, мы могли бы добиться улучшения доступа в Берлин и ввели бы восточную политику в многосторонние рамки только в том случае, если бы были готовы выдержать длительный тупик. Это заставило бы Советы задуматься над тем, что им нужно соглашение по Берлину больше, чем нам. В какой-то степени мы уже этого добились. С другой стороны, в случае игнорирования и попустительства длительное затягивание, не предлагающее надежду на решение, очень сильно подрывало бы американо-германские отношения. Мы могли стать этакими мальчиками для битья, обвиненными Брандтом в блокировании его политики и осужденными его оппонентами за то, что мы позволили ему выбиться слишком сильно вперед из общих рядов. Если бы случился еще один Берлинский кризис, ответственность пала бы на нас. Нам постоянно твердили советские дипломаты, что Франция и Федеративная Республика Германия обвиняли нас в медленном продвижении на переговорах по Берлину. Хотя советское намерение было явно предназначено для того, чтобы посеять раздор между нами, в сообщении, несомненно, была крупица правды. Наши союзники не гнушались тем, чтобы направить советский гнев на нас, а Франции, как представляется, особенно хотелось, чтобы ее обхаживали.

Умонастроение Брандта проявилось в письме, написанном им Никсону 12 декабря, в котором он настаивает – не без доли критики – на ускорении переговоров по Берлину. Брандт рекомендовал, чтобы переговоры переходили в «непрерывную конференцию». В таких обстоятельствах мы могли предотвратить выход переговоров по Берлину из-под контроля только в том случае, если собирались играть активную роль. Любая другая позиция могла бы завершиться либо опасными уступками, либо Берлинским кризисом. У меня была другая причина, выходящая за рамки тактического урегулирования переговоров, которая состояла в том, чтобы испытать гибкость политики взаимного сдерживания. Вопреки всяческим потрясениям и кризисам, несмотря на мою твердую приверженность делу недопущения советских геополитических завоеваний, я чувствовал морально-политическое обязательство исследовать различные возможности сосуществования, несмотря на все неблагоприятные перспективы. Каждый политический руководитель обязан продемонстрировать на деле своему народу реальное положение дел и показать, что он прилагает максимум усилий для того, чтобы избавить человечество от ядерного холокоста, общего всесожжения. Скептики были озабочены тем, чтобы подобная политика, вводя в заблуждение свободные народы в плане реальной опасности, не подрывала их готовность защищать себя. Раскол, вызванный вьетнамской войной, увел меня в противоположном направлении. «Мирный вопрос» стали эксплуатировать некоторые люди, полные решимости подорвать доверие к правительству и, возможно, сплоченность общества. Им нельзя было оставлять злонамеренную монополию. Если мы собирались оказать сопротивление советскому экспансионизму, то должны были, как ни парадоксально, продемонстрировать, что все мирные инициативы были исчерпаны. Я в то время сохранял, и по-прежнему сохраняю, уверенность в том, что свободные народы могут достичь и того и другого, рассматривать свою безопасность через призму сильной обороны, одновременно изучая неопределенные перспективы достижения мира. И действительно, если они не в состоянии следовать к обеим целям, они не достигнут ни одной.

В долгосрочной перспективе я полагал, что период международного спокойствия должен был бы принести больше проблем Советскому Союзу, чем нам, поскольку его сплоченность отчасти поддерживалась постоянными ссылками на внешнюю угрозу. Длительный период мира, как я был убежден, приведет в действие больше центробежных тенденций в тоталитарных государствах, чем в промышленно развитых демократиях. Стагнация в экономике, неспокойствие среди национальных меньшинств и инакомыслие будут поглощать все больше энергии Советов. Геополитические перспективы Советского Союза станут все более и более проблематичными по мере усиления Китая и заживления в Японии травмы от поражения. Время не обязательно будет на советской стороне.

Я стал проверять свои догадки относительно того, что советские руководители могли бы быть готовы к серьезным переговорам, в продолжительном разговоре с Добрыниным, состоявшемся 22 декабря, два дня спустя после того, как написал Никсону о польском восстании. Я подтвердил нашу убежденность в том, что недавний политический курс Москвы несовместим с налаженными отношениями: обман в Сьенфуэгосе и постоянные попытки испытать на прочность пределы нашего понимания в этом деле; советская агрессивность на Ближнем Востоке; провокации в берлинских коридорах; задержка с освобождением двух заблудившихся генералов. Необходимо принятие фундаментального решения. Если политика отвоевывания мелких преимуществ будет продолжена, булавочные уколы легко превратятся в раны, подозрительность может усилить нежелание идти на контакт в случае возникновения кризиса. Но существовала возможность более конструктивных отношений. Я предложил, чтобы мы использовали наш канал связи для урегулирования некоторых неразрешенных вопросов на основе строгой взаимности. Что-то должно и непременно выйдет из наших переговоров, кроме взаимных обвинений.

Поскольку у Добрынина не было никаких указаний, он мог только в обобщенном виде излагать установленную советскую позицию в примирительной форме. Но он согласился с необходимостью растопить лед. Он заверил меня в том, что его правительство настроено на достижение понимания с Соединенными Штатами. Он согласился и с тем, что нам следует провести ревизию переговорных материалов и найти области возможного проявления гибкости.

6 января Добрынин оставил ноту в моем кабинете в Белом доме. Я был в Сан-Клементе с президентом. В характерной форме в ней подразумевалась уступка после выражения жалобы. Громыко специализировался на двойном отрицании в дипломатической переписке, как, впрочем, и в личных беседах. На этот раз жалоба заключалась в том, что Соединенные Штаты не выполняют обязательство, якобы взятое Никсоном во время его беседы с Громыко. Никсон сказал, что Соединенные Штаты не смогут проявить больше гибкости по Берлину, пока Советы не примут органическую связь Берлина с Федеративной Республикой Германия. Москва тем временем сделала дельфийское высказывание, которое можно было бы интерпретировать как признание неразрывной связи, однако без расшифровки ее характера или каких-либо советских обязательств в плане их уважения и соблюдения. В ноте Громыко указывалось на это высказывание как на ошеломительную уступку, открывающую возможности ведения переговоров по «всем вопросам… в виде своего рода пакета». Советы не настолько глупы; высказывание Никсона было из рода метафорических украшений, при помощи которых главы правительств избегают влезать в решение серьезных оперативных вопросов. Но какими бы ни были намерения Никсона, – а его главный мотив состоял в том, чтобы проскочить через берлинскую часть его справочного материала без принятия какого-либо обязательства, – принесенная Добрыниным нота в своей замысловатой форме показывала, что они готовились изменить свою позицию. До сего времени они настаивали на том, чтобы берлинские переговоры были сосредоточены на сокращении деятельности Западной Германии в этом городе в ответ всего лишь на подтверждение существующего статуса. Теперь они намекали на готовность двигаться к советским гарантиям доступа и улучшения жизни в Берлине. На этой основе уже можно было вести серьезные переговоры.

Я рекомендовал Никсону, чтобы мы дали позитивный ответ, в котором следовало бы настаивать на советских гарантиях доступа и четко определенном правовом статусе Западного Берлина. И я предложил увязать переговоры по Берлину с прогрессом на переговорах по договору ОСВ. Его, в свою очередь, мы сделали бы зависимым от советской готовности заморозить наступательные вооружения. Никсон одобрил эти рекомендации. Добрынина отозвали в Москву для срочных консультаций. Это могло означать, что советские руководители либо хотели быть недоступны из-за кризиса, который, как они знали, был неизбежен, либо они хотели избежать ответа на запрос, либо они действительно занялись серьезным анализом политики. Последняя гипотеза была более вероятной в данном случае; Добрынин отложил свой отъезд на 24 часа для получения нашего ответа на зондаж по Берлину.

После моего возвращения из Сан-Клементе я встретился с Добрыниным утром 9 января 1971 года в советском посольстве. Двухчасовая встреча оказалась решающей. Я выдвинул новые предложения по двум темам, которые обсудил и уточнил с Никсоном в принципе. Первой был наш ответ по Берлину. Я сказал Добрынину, что бессмысленно втягиваться в абстрактное толкование беседы между Громыко и Никсоном. Мы хотели две вещи от Советского Союза: во-первых, облегчить доступ в Западный Берлин и, во-вторых, получить советские гарантии по новым процедурам доступа. Мы не хотим, чтобы свобода Берлина зависела от доброй воли восточногерманского режима, на который у нас практически нет рычагов воздействия. Если советские руководители будут четко соблюдать свои обещания по этим двум вопросам, мы напрямую смогли бы подключиться к переговорам по Берлину. Мы были бы готовы провести предварительные переговоры по нашему каналу, и если бы они пошли хорошо, то заполнили бы их итогами созданный механизм четырех держав. Это неизбежно привело бы к консультациям с западногерманскими официальными лицами; мы не достигли бы никакого взаимопонимания с Советами без предварительного одобрения со стороны Бонна. Я предложил, как ясно дал понять во время последующего разговора, возможность намного ускорить темпы переговоров, но не давать все больше уступок.