Годы в Белом доме. Том 2

Раш занял посольскую должность через частную промышленность; его последним важным постом была должность президента и директора корпорации «Юнион Карбайд». Никсон знал его, потому что он преподавал в юридической школе Университета Дьюка, хотя в то время он не встречался с Никсоном. Он был близким другом Джона Митчелла, в то время генерального прокурора. Это оказалось одним из лучших назначений Никсона. Спокойный, обладающий аналитическим умом, вдумчивый, Раш вел сложную роль в Бонне весьма тонко и умело.

Проблема Бара была схожа с моей. Ему приходилось иметь дела с переговорами, о которых не знало Министерство иностранных дел. С учетом давних бюрократических традиций в Германии это было гораздо труднее осуществлять в Бонне, чем в Вашингтоне. Ни один нормальный канал связи не казался заслуживающим достаточного доверия. Не мог Бар и просто прибыть в Вашингтон под тем или иным предлогом, не вызвав имевших место в прошлые годы споров относительно его юрисдикции. Государственный департамент стал бы настаивать на участии в наших беседах, а западногерманское Министерство иностранных дел попросило бы направить ему отчет. Для того чтобы обойти все эти проблемы, я отправил курьера в Бонн 27 января с личными письмами Бару и Рашу. Я сказал Бару, что мы готовы принять предложения канцлера ускорить переговоры по Берлину; следовательно, настоятельно необходима наша с ним встреча. Я рассчитывал, что он прибудет, имея полные полномочия от канцлера. В качестве открытой цели его поездки я дал инструкции курьеру передать приглашение вице-президента (в качестве председателя национального космического совета) принять участие в запуске космического корабля «Аполлон-14» на Луну 31 января 1971 года. Прими Бар это предложение, я принял бы участие в этом мероприятии, а затем организовал бы его перелет в Нью-Йорк, и мы могли бы переговорить в самолете. Бар немедленно принял предложение, отправившись в Вашингтон в течение 24 часов. Там я уклонился от встречи с ним, а встретился во время перелета на мыс Кеннеди 30 января.

Письмо Кену Рашу было вручено тем же посланцем. Для оправдания поездки Раша в Вашингтон я организовал телефонный звонок от его друга Джона Митчелла. Он в качестве предлога использовал желание обсудить политические назначения с послом. Государственный департамент утвердил поездку Раша на «консультации», и я встретил его вечером 3 февраля в вашингтонских апартаментах Митчелла в Уотергейте, до сего времени пока еще мало кому знакомом жилом комплексе.

Я проинформировал Добрынина о своих действиях (его правительство, несомненно, узнало бы так или иначе от Бара), добавив, что Москва могла бы что-то выдвинуть для того, чтобы придать всем участникам некое чувство доверия. К моему удивлению, Добрынин появился в течение 24 часов с предложением того, от чего Советский Союз раньше полностью отказывался. Советы настаивали на том, что процедуры доступа касались только двух Германий; нашим требованием в случае возникновения проблемы было бы наличие нормальных процессов международного права в отношении Восточной Германии, которую мы даже не признавали. Следовательно, мы мало что могли бы сделать в плане реализации своих требований. До сего времени Советы пытались использовать ненадежное географическое положение для того, чтобы повысить международный статус Восточной Германии, отвергая всякую ответственность за возможные осложнения в плане доступа. А теперь они предлагали, что при каждом новом урегулировании по Берлину каждая из четырех великих держав имела бы право обратить внимание остальных на нарушения – неубедительная и пока еще неудовлетворительная ссылка на ответственность четырех великих держав. Пока это был только предварительный шаг к существенным советским гарантиям. Но любой знакомый с тактикой Громыко знал, что он никогда не начинает с излишне щедрых изначальных позиций.

Ухищрения с Баром сработали, и 30 января мы, как и планировалось, прибыли на мыс Кеннеди на запуск ракеты на Луну. Я всегда считал, что наблюдение за запусками в космос больше подходит детям. Но был глубоко потрясен в ту ночь, когда наша небольшая группа посетила в полночь ракету «Сатурн-5». Для находящихся в выгодном положении зрителей, расположившихся за километры от стартовой площадки, стоящая одиноко ракета без опорных подставок не выглядела так потрясающе. Но по мере приближения к ней она становилась гигантской в своих размерах, превращая нас в карликов, и нам было как-то стыдно за самих себя.

Я знал о дебатах, которые велись вокруг пользы космических программ. Чувству приключенчества ранних этапов пришло на смену препирательство по поводу национальных приоритетов. Но я считал, что нам нужны космические программы, помимо сугубо научных доводов, потому что общество, которое не стремится за горизонты, вскоре сузит их само. Довод о том, что надо вначале разрешить все наши проблемы на Земле, прежде чем устремляться за пределы нашей планеты, навечно прикует нас к земле. В мире не будет никогда мира без проблем. Они превратятся скорее в навязчивую идею, чем в вызов, пока человечество не станет постоянно расширять свой кругозор. Колумб никогда бы не открыл Америку, если бы Европа в XV веке действовала в соответствии с необременительным лозунгом о том, что ей нужно вначале решить все собственные проблемы. И, как это ни парадоксально, эти проблемы стали бы неразрешимыми, а Европа задохнулась бы в растерянности. Вера дала движущие силы для такой переменчивой одиссеи человечества. Но как и о чем мечтают в технократический век? Как человек восстанавливает веру, которая заставляла небольшие крестьянские общества строить соборы со шпилями, устремленными в небеса, крупные монументальные здания, для завершения строительства которых требовались столетия, сохраняющие в камне свидетельства их настойчивости и размаха устремлений? Никто не мог знать, что мы обнаружим в космосе: Луна была только первым маленьким шагом. Я помнил слова одного астронавта, который говорил мне, что самый жуткий момент настал, когда он вступил в капсулу подъемника. Впервые не было операторов. Все пребывало в тишине, когда его вскоре собирались запустить в путешествие, из которого, как он знал, мог и не вернуться самостоятельно. И он почти запаниковал.

И мне казалось, что в то время как я стоял там, на мысе Кеннеди, со своей дочкой Элизабет, которой в то время было 10 лет, и сыном Дэвидом, которому тогда было 8 лет, нас как бы накрыло, каждого по-своему, чувство одиночества. Они будут жить в мире, субъективно отличающемся от моего; их восприятие реальности носит совершенно иной характер. Я знал только национальные границы, когда был ребенком. Космос был за пределами моего воображения. О телевидении и мысли не было. Они же оба будут менее сдержанными и более прозаичными. Горизонт не стал бы их пределом, каким он был для меня. Как ни странно, но их физические возможности достижения чего-либо, скорее всего, будут сопровождаться ослаблением их воображения. Мое поколение было воспитано на книгах, заставлявших читателя вызывать в воображении собственную реальность. Реальность моих детей представлялась им ежедневно на телевизионных экранах, и они могли впитывать ее пассивно. И, тем не менее, они жили в мире, в котором путешествия на сотни миллионов километров определялись ускорением, приданным в первые десять секунд, которое затем по большей части не менялось, – такое понятие было за пределами моего воображения в их возрасте.

Что бы ни случилось, как я полагал, сейчас я был в числе тех, кто имел власть придавать изначальное ускорение, превращая будущие поколения в участников путешествий, которые они сами не выбирали. Если наша цель была ошибочной, даже самый опытный навигатор не был бы в состоянии исправить ее. Наша задача состояла в том, чтобы взять на себя ответственность и найти траекторию к миру, в котором еще никто не бывал. Но у нас также была опасность проскочить в некий вакуум. Наши самые важные решения будут заключаться в том, начинать или нет наше путешествие, а решающим качеством, которое нам требовалось, была вера в будущее, созданная отчасти благодаря акту о приверженности этому делу.

Пока астронавты, вызвавшие такие размышления, направлялись к Луне, Бар и я отправились обратно в Нью-Йорк и в приватной обстановке небольшого военно-транспортного самолета «Джет стар» проговорили весь путь о Берлине. Бар выступал за ускорение переговоров и был полон энтузиазма по поводу моей готовности подключиться к решению этого вопроса. Но теперь могли ли мы, от имени глав наших правительств, вести важные переговоры, о которых не знали наши собственные министры иностранных дел, – и как мы могли помешать Советам настраивать четыре западные великие державы одну против другой? Поскольку я знал, что Бар был в тесном контакте с советскими дипломатами, я настоял на том, чтобы мы информировали о каждом контакте с советскими или восточногерманскими представителями по Берлину, и по остальным вопросам мы договорились о сложном процессе проведения консультаций. Бар и Раш вместе должны были сформулировать предложения по трем направлениям – процедура доступа, гарантии и действия Федеративной Республики Германия в Берлине – и прозондировать реакцию наших союзников. Я затем смогу обсудить их с Добрыниным, после чего Раш или Бар вынесут их на официальные каналы. Вопреки всему трехмерные шахматы заработали. В течение семи месяцев мы добились соглашения, которое выдержало испытание временем.

Все вопросы с Кеном Рашем были улажены на нашей встрече вечером 13 февраля в апартаментах Джона Митчелла. Раш согласился с тем, что, возможно, ни один план не сработает в конкретных временных рамках. Если тупиковая ситуация окажется излишне затянувшейся, Брандт попытается сам ее взломать, обвинив нас в не претворенных в жизнь Германией национальных чаяниях и, не исключено, начав новый и более независимый национальный курс. Раш усомнился в том, сможем ли мы справиться с Берлинским кризисом и сопутствующими внутренними волнениями в Германии, когда все еще продолжалась война во Вьетнаме.

Оставалось только установить канал связи. ЦРУ, разумеется, оставалось доступно. Раш считал, что главный резидент не мог не ввести в курс дела кого-нибудь из своих подчиненных, кроме того, он был довольно близок к кому-то из посольского персонала. Но, что важнее всего, резидент не мог посещать очень часто Бара для получения или передачи посланий, не вызывая подозрений. Мой заместитель Ал Хэйг нашел решение. Он разработал совместно с офицером по связи с ОКНШ капитаном ВМС Рембрандтом Робинсоном сложную цепь специальной связи по каналам военно-морских сил с офицером ВМС во Франкфурте. Она была установлена руководителем военно-морских операций адмиралом Элмо Зумволтом, позже ставшим ярым противником такого рода дипломатии. Офицер во Франкфурте был описан мне в памятной записке от Хэйга как «полностью надежный» и свободный от любых «обязательств перед нашим посольством или какими-либо другими разведывательными или ведомственными интересами». Чем он занимался во Франкфурте, я даже представить себе не мог и не собирался интересоваться, что и было очень хорошо. В любом случае, офицер ВМС, имея специальные телефонные номера от Бара и Раша и свой собственный, стал важным звеном. Телеграммы Государственного департамента о Берлине постоянно становились достоянием гласности, у них была слишком большая разметка о рассылке. Передачи по каналам связи ВМС никогда этим не страдали. И мы были признательны за то, что нас не коснулось эта осложнение, потому что к началу февраля как ОСВ, так и Берлин уже были готовы к секретным переговорам.

Переговоры по ОСВ и соглашение от 20 мая

Когда я стал рассматривать возможности прорыва по договору об ОСВ с Добрыниным, официальные переговоры, которые возобновились в Хельсинки в начале ноября, оказались в тупике, точно так же, как и наши внутренние дебаты. Существовала формальная договоренность в нашем правительстве о том, что Соединенные Штаты будут стоять на своем последнем предложении от 4 августа 1970 года, которое ограничивало бы обе стороны «согласованным количеством» ракет и бомбардировщиков и ограничивало бы количество советских тяжелых ракет 250 единицами (количеством, которое к концу 1970 года Советы уже превзошли). Как я уже отмечал, многие члены делегации на переговорах по ОСВ были в приватном порядке не очень тверды в отстаивании этих предложений.