Годы в Вольфенбюттеле. Жизнь Жан-Поля Фридриха Рихтера

Ибо Карл Теодор рейхсфрайгерр фон унд цу Дальберг — таково его имя, — близкий друг Наполеона, думает о будущем Германии примерно так, как Гёте и Жан-Поль, и возведен французским императором в ранг князя — Primas (своего рода президента) Рейнского союза, к которому с 1808 года принадлежат все немецкие государства, кроме Пруссии и Австрии. Таким образом, официально он наивысшее должностное лицо. Союза государств, где Жан-Поль не без удовольствия живет, — хотя настоящей властью князь пользуется только во Франкфурте. И вот этот-то человек быстро отвечает Жан-Полю, делает его почетным членом созданного им во Франкфурте ученого общества «Музеум» и назначает ежегодную ренту в тысячу гульденов, которую выплачивает из своих средств.

Но это происходит в 1809 году, когда жан-полевское политическое сочинение «Проповедь мира Германии» уже появилось (да будет это сказано, чтобы не дать повода для неправомерного упрека в продажности). Друзья отечества в Берлине разгневаны, как выбалтывает Фарнгаген, когда сообщает о посещении Байройта, во время которого он, к своему удивлению, нашел Жан-Поля «немецким до мозга костей». Это вовсе не столь удивительно: в «Проповеди мира» достаточно четко выражено национальное сознание. Но прусским патриотам не хватает в ней антифранцузского элемента, не хватает национализма, которым они все в большей или меньшей степени заражены. Когда, например, Фихте в «Речах к немецкой нации» пытается доказать ей ее мнимое превосходство над всеми другими нациями мира, ссылаясь на древность ее языка, Жан-Поль в рецензии на «Речи» называет это «догматическим фанатизмом» и говорит, что все эти разглагольствования о языке и в особенности о превосходстве — чистейший вздор. «Для земли было бы так же плохо, будь она заселена одними немцами, как если бы их вовсе не было, и ни один народ не заменяет другого». Он говорит это спокойно (даже с большим уважением к национальному духу Фихте и его мужеству), гораздо спокойнее, чем мы сегодня воспринимаем проявления этих шовинистических преувеличений. Ибо в них, в том числе и в Фихте, но еще больше в Арндте и прежде всего в Яне, — один из духовных корней немецкого фашизма. (Фраза: «С давних пор зародыш великого и доброго был заложен в германском народе, как в некоторых народностях заложен зародыш низменного и дурного» — принадлежит не Адольфу Гитлеру, а Эрнсту Морицу Арндту.)

Жан-Поль не собирается оплакивать ни поражение Пруссии, ни крушение империи. Всю свою писательскую жизнь он боролся против положения дел в этой империи, как же ему сейчас скорбеть? «Прошлое мы потеряли раньше, чем проиграли наши сражения, — говорится в „Проповеди мира“, — а новое — это скорее противоядие, чем яд». Пруссия и Австрия, никогда полностью не принадлежавшие к имперскому союзу, все больше отдалялись от него. Действуя с двух сторон, они раздавили разобщенную Германию. Теперь она может заново возродиться «под защитой Наполеона и длительного мира в виде союза княжеств», освобожденного от пагубнейшего расчленения на мелкие государства. Таким образом, «новое» — это Рейнский союз, и наименование это вовсе не ошибочно. Ибо под французским давлением здесь вводится то, что с таким трудом дается в Пруссии, но заполняет книги Истории священными именами: гражданские реформы — политическая цель романов Жан-Поля.

Ко времени появления «Проповеди мира», с ее призывом к дружбе с Францией, с ее надеждой на будущее Германии в составе Рейнского союза, почти все государства Рейнского союза получили конституцию, в них было отменено крепостное право, уничтожены привилегии дворян, введена свобода промыслов и провозглашено равенство всех граждан перед законом: завоеватель принес в Германию плоды революции. Это вселяет в Жан-Поля, который всегда сильнее связывал себя с социальными, чем с национальными планами, надежды, заставляющие его на время забыть о недоверии к Наполеону. Жан-Поль провозгласил намерение вселить «Проповедью мира» в немцев мужество, и это заставляет его не замечать или замалчивать, что Наполеон навязывает немцам общественный прогресс не из любви к прогрессу, а ради усиления своего военного и экономического потенциала. Оптимизм Жан-Поля пропал сразу, как только обнаружилось, что реформы служат подготовке войны и их преимущества для граждан стран Союза сводятся на нет тяготами войны. Героическая смерть в наполеоновско-немецких войсках десятков тысяч саксонцев, баварцев, вюртембержцев в России или под Лейпцигом — слишком дорогая цена для этой реформы.

Намекая на то, что опущено, вторая фраза предисловия к «Проповеди мира» гласит: «Однако тот, кто верит во все, что он говорит, потому и не говорит всего, во что он верит». Но это вряд ли относится к Наполеону. Все, что в наследии Жан-Поля сказано злого о нем и что вычеркнула бы цензура (с ней, очень активной и во времена Рейнского союза, Жан-Поль постоянно боролся), относится ко времени, когда император походом на Россию показал всему миру свою страсть к завоеваниям. О многом Жан-Поль умалчивает из уважения к другой, стороне — к патриотам Пруссии, чувства — но не мысли — которых он во многом разделял. Он скрывал мысли гражданина мира, человека эпохи Просвещения, каким он все еще был.

Подобные мысли определили всю «Проповедь мира», но все же он избегает в ней таких несвоевременных уточнений своих взглядов, как следующее: «Если в человеколюбии есть смысл, то его нет в патриотизме, разве что он проявляется по отношению к врагам, ко всему, что угрожает людям, независимо от того, кто эти люди — мы или американцы. Отсюда возникает вечное противоречие между моралью и политикой (вечный мир означал бы установление на земле всемирного государства); наш разум ясно свидетельствует об этом. Иначе — чем больше патриотизма, тем больше несправедливости». Или: «Кто же должен победить? Германия? Франция? Европа? Победить должно человечество, на это работает все». Или: «Несущественно, какой народ будет господствовать, был бы он лишь образованным. Пусть слово „я“ среди народов значит так же мало, как среди индивидуумов».

В «Проповеди мира» это не сказано так четко, но написана она с этой невысказанной позиции. Еще одна фраза из заготовок не напечатана, но она очень характерна для настроения Жан-Поля, настроения интеллектуала, испытавшего поношения, отвергающего всякий фанатизм, потому что фанатизм ослабляет способность к суждению. («Он не хочет быть ослепленным любовью, — пишет Жан-Поль в рецензии на Фихте. — Зрячий видит свет и тень».) Фраза эта гласит: «Я не столь односторонен или надменен, чтобы всеми помыслами встать на сторону одной партии».

34 ОБЪЯВЛЕНИЕ ВОЙНЫ

Жан-Поль, таким образом, не присоединяется к национализму, который стал во времена наполеоновского господства, согласно закону о действии и противодействии, ведущей идеологией, особенно в Пруссии; это вызывает ярость Арндта («гигантской глотки», как его назвал Жан-Поль в «Фибеле»). В книге «Письма к друзьям» (1810) Арндт мечет громы и молнии: «Первый среди тех, кто стремится преступно размягчить людей, вырезать из них нерв, управляющий их силой, анатомирует сокровенную святыню сердца, кто принадлежит к равнодушным гробокопателям, — это Жан-Поль Рихтер, который губит своей чрезмерностью все прекрасное, завлекая чувства и устремления человеческой души за пределы умеренности и спокойствия; его делает опасным горячая кровь и высокий дух, сверкание божественных молний; он к тому же опасный соблазнитель и отравитель, из-за которого тот, кто следует за ним, лишится собственного образа и подобия, потеряет свое мужество».

Жан-Поль не мог ставить собственную нацию над другими, так же как Гёте, который в 1830 году на вопрос Эккермана, почему он не писал тогда патриотических песен, ответил: «Как мог бы я писать песни ненависти, не испытывая ненависти! А французов я, между нами говоря, не ненавидел, хотя и благодарил бога, когда мы избавились от них. И как мог бы я, для кого только культура и варварство имеют значение, ненавидеть нацию, которая принадлежит к самым культурным нациям земли и которой я обязан столь большой частью собственного образования! Национальная ненависть — это вообще дело особое. Всего сильнее и яростнее она на нижних ступенях культуры. Но есть ступень, где она полностью исчезает, и где в известной степени оказываешься над нациями, и где счастье или боль соседнего народа воспринимаешь так, словно речь идет о собственном народе. Эта ступень культуры соответствует моей натуре, и я долго укреплялся на ней, прежде чем достиг шестидесятилетия».

Примерно то же мог бы сказать о себе и Жан-Поль, который решительно вступается за благо немцев, но который равнодушен к новому учению о национальной государственности. Человечность и культура для него более высокие ценности. А война — их главный враг. Против нее и выступил очень определенно Жан-Поль. В следующем политическом произведении, в «Сумерках и рассвете для Германии» (1809), самая важная глава посвящена только борьбе с нею. «Объявление войны войне» — так называется эта глава.

Уже в «Леване», в главе о воспитании князей, он призывал к миру и раскрывал свою общую, связанную не с нацией, а с человечеством, исходную позицию, назвав «всякую земную войну войной гражданской». Теперь он действует более систематично и точно. Он знает, что проповедями мира мира не установить, но все равно их произносит, ведь и трубадуры войны не молчат.

Как не молчит, например, Арндт, который в год выхода «Проповедей мира» произносит свою «Речь о мире», где стремится убедить немцев («пуп» и «сердце») Европы), что войны необходимы, «потому что иначе мы погрузимся в ничтожность, изнеженность и лень». Он напоминает о великих временах германцев, этих «благородных варваров», чьи военные достоинства, к сожалению, утрачены не без вины классической литературы: «Мы дали себя убаюкать и обмануть лжеучениями о чувствительном гуманизме и филантропическом космополитизме (так возвышенными иностранными словами называют это убожество), будто военной доблести мало, будто храбрость слишком отважна, будто мужественность тупа и стойкость тягостна; полулень и бабские добродетели выставляются нами как высочайшие жизненные образцы — потому мы и ищем тщетно те прежние достоинства».