Гоген в Полинезии

морфием, да и то ненадолго. В декабре 1898 года положение было таким же отчаянным,

как год назад, и Гоген с тоской спрашивал себя и Даниеля: «Разве не в сто раз лучше

умереть, если нет надежды на выздоровление? Ты укорил меня за безумный поступок

(попытка самоубийства), считал это недостойным Гогена. Но если бы ты знал, что

делается у меня на душе после трех лет мучений! Если я буду лишен живописи -

единственного, что у меня есть в жизни теперь, когда жена и дети мне безразличны, - на

сердце останется одна лишь пустота». Здесь же Гоген, как всегда неожиданно и нелогично,

сам отвечал на свой вопрос: «Итак, я осужден жить, хотя у меня нет больше для этого

никаких духовных оснований». В январе 1899 года от Даниеля поступила еще тысяча

франков; это позволило Гогену расстаться с нудной службой и уехать в свой дом в

Пунаауиа.

К его безграничному удивлению - и, конечно, большой радости, - Пау’ура, как ни в

чем не бывало, тотчас пришла и деловито принялась вместе с ним убирать и приводить в

порядок дом, основательно пострадавший от крыс и термитов. И ведь, в сущности, в их

отношениях ничего не изменилось; покидая Папеэте, Пау’ура уезжала не от Коке, а от

городской жизни. Она была уже на пятом месяце, и тут пришел ее черед удивляться: Гоген

искренне радовался тому, что вскоре опять станет отцом. «Это счастливое событие для

меня; может быть, ребенок возвратит меня к жизни, сейчас она мне кажется

невыносимой». Девятнадцатого апреля Пау’ура родила ему сына, и Гоген настолько

воодушевился, что назвал его, как старшего сына от Метте, Эмилем187. И в этот раз, как в

декабре 1896 года, когда Пау’ура родила впервые, он написал две очень похожие картины,

одну из которых назвал «Материнство», хотя Пау’уре отведено куда более скромное место,

чем на прежних полотнах с тем же сюжетом. В глаза бросаются две стоящие таитянки,

одна в красной, другая в синей набедренной повязке, а Пау’ура неприметно сидит на

корточках у их ног и кормит ребенка грудью. И в этом случае одна из параллельных

картин очутилась в СССР (в Эрмитаже), другая - в США.

Но не радость отцовства наполнила новым смыслом и содержанием жизнь Гогена, а

представившаяся ему вскоре возможность отыграться за частые унижения.

Все началось с открытия, что за десять месяцев, пока он жил в городе, из дома

исчезло гораздо больше того, что взяла Пау’ура, причем воры по старой привычке

продолжали наведываться по ночам. Но на месте преступления ему удалось схватить

только одну женщину (вероятно, какую-нибудь из подруг Пау’уры, а то и его собственную

знакомую), и проступок ее был столь же незначителен, сколь необычен: она, по словам

самого Гогена, «среди ночи ходила и подметала веником между кустами на участке, со

всех сторон огороженном стальной проволокой». Гоген решил для острастки примерно

наказать ее и обратился в полицию, но туземный полицейский и французский жандарм

пальца о палец не ударили.

Тогда он поехал в Папеэте к прокурору Шарлье, который прямо сказал, что из чистого

доброжелательства выбросил иск в корзину, так как предыдущий иск против Пау’уры уже

сделал Гогена посмешищем. И вообще, нельзя обвинять во взломе человека, который

подметал участок веником. Гоген пришел в ярость и, потрясая кодексом, стал доказывать

Шарлье, что есть много подходящих параграфов. Обвинение в некомпетентности,

естественно, возмутило прокурора, и он выставил заявителя за дверь.

К сожалению, ночные посещения и кражи продолжались именно потому, что жулики

остались безнаказанными. Гоген опять пошел в полицию и снова обратился к прокурору.

На сей раз Шарлье переслал его заявления туземному полицейскому в Пунаауиа и велел

основательно расследовать дело. Полицейский, понятно, не был склонен выступать за

европейца против своих земляков и без конца оттягивал расследование. Тогда взбешенный

Гоген написал длинное письмо на имя прокурора, но отправил его не Шарлье, а редактору

ежемесячника «Осы», выходившего в Папеэте под гордым девизом: «Право выше силы»188.

Редактор поместил письмо в июньском номере, однако в редакционном примечании

предусмотрительно снимал с себя ответственность. Название журнала подходило к

случаю, потому что Гоген был зол, как шершень, и решил как следует ужалить Шарлье.

Уже первые строки задавали тон:

«Мсье Шарлье,

Я не знаю, обзавелось ли наше правительство колониями для того, чтобы освоить их.

Зато я знаю, несмотря на свое невежество во многих вопросах, что есть люди, у которых

хватает смелости стати поселенцами. Как поселенец я ежегодно плачу немалые налоги, и

как поселенец я требую, чтобы мое владение было ограждено от незваных гостей, ибо по

закону у меня есть не только обязанности, но и право на защиту.

Допустим, власти колонии просто не могут предотвратить мошенничество и кражи, а

также расследовать их, когда они совершены. Однако всех поселенцев Таити несомненно

удивит, что Вы отказываетесь карать воров, пойманных нами на месте преступления. Эта

процедура, введенная Вами, возможно, кажется Вам гениальной, нам же она, к

сожалению, приносит большой ущерб. Благодаря Вашей защите туземцы безнаказанно

обкрадывают нас... Здесь в области всякому известно, что меня можно грабить и

преследовать, и этим пользуются ежедневно. Кончится тем, что власти окажутся

повинными в нападении, а мне расплачиваться за это.

Полагаясь на здравый смысл и силу общественности, я решил высказаться на этих

страницах, ибо я хочу, чтобы закон защищал меня, - как он меня покарает, если я окажусь

преступником. Я владею и пером и шпагой, и я требую, чтобы все, в том числе прокурор,