Гоголь-студент

– Превосходно! – похвалил граф Александр Григорьевич, когда последний умолк. – Но благодарить надо прежде всего, конечно, вас, господин профессор, потому что главная заслуга все-таки ваша.

Никольского от такого одобрения покоробило, но на душе у него вместе с тем немного полегчало.

– Осмелюсь доложить вашему сиятельству, – заговорил он, оправляясь. – Сочинение сие в основе своей хотя и противоречит коренным началам эстетики, но как выразился наш неподдельный стихотвор Сумароков:

Трудолюбивая пчела себе берет Отвсюду то, что ей потребно в сладкий мед, И, посещающа благоуханну розу, Берет в свои соты частицы и навозу.

Для диспута я дозволяю иногда молодым людям защищать и парадоксы…

Прелесть стихов «неподдельного стихотвора» что-то не пленила молодого попечителя. Он слегка даже поморщился и возразил холоднее обыкновенного:

– Со своей стороны я в этой прекрасной диссертации не вижу никакого парадокса и полагаю, что и вы, господин профессор, присудите молодому человеку высший бал?

– Как угодно будет вашему сиятельству… – смутившись, покорился Парфений Иванович.

– Да, мне угодно! А каков он по латинской словесности? – спросил граф директора.

– О! Он у нас первый латинист, – отвечал Ор-лай. – Завтрашний день ваше сиятельство изволите в том сами убедиться.

– А нельзя ли нам убедиться в том сегодня же, сию минуту?

– Сегодня, ваше сиятельство, нам предстоит еще переспросить многих по российской словесности…

– А для какой радости? – заметил граф, конфиденциально понижая голос. – Приватными репетициями каждый профессор и без того, я полагаю, определил с достодолжною точностью познания каждого воспитанника по своей части. Супсонировать добросовестность господ профессоров я отнюдь не считаю себя вправе. Публичный же экзамен должен, так сказать, пустить только пыль в глаза посторонней публике и мне, попечителю, – с тонкой улыбкой добавил граф. – Это раз. А потом, у меня, сказать между нами, терпения, пожалуй, все-таки не достанет просидеть этак несколько дней подряд, слушая целые курсы давно знакомых мне наук. Поэтому я просил бы вас, достоуважаемый Иван Семенович, в виде личного для меня одолжения, сократить сию пытку и мне, и другим.

Хотя желание молодого попечителя было выражено в форме просьбы, но Иван Семенович хорошо понял, что это – приказание, против которого прекословить не приходится. И «пытка» была сокращена с полутора недель до трех дней.

В латинской словесности Любич-Романович действительно отличился: на задаваемые ему как профессором, так и директором, классиком по-латыни, вопросы он отвечал точно так же свободно на языке древних римлян и, прочтя вслух открытую попечителем наугад страницу истории Тацита, без запинки пересказал прочтенное по-латыни же своими словами.

На экзамене всеобщей истории особенно поразил графа Александра Григорьевича необыкновенными познаниями Редкий, причем на выраженное графом удивление, что неужели у нас на русском языке имеется столь подробное руководство, профессор Моисеев объяснил, что предписанное руководство – то же, что и в других заведениях – Кайданова, и что самому себе он, Моисеев, может приписать разве одну заслугу – умение возбудить в студентах интерес к предмету. По собственной охоте они изучали крестовые походы по Мишо, тридцатилетнюю войну – по Шиллеру, которую общими силами почти всю перевели на русский язык, как перевели и целый том истории Ролле-на-Кремье.

– Честь и слава! – одобрил попечитель. – Но меня, признаться, в истории древних народов интересовали всегда не столь внешние, политические события, сколько гражданский строй, семейный быт…

– В этом отношении я на моих лекциях следовал именно взгляду вашего сиятельства, – подхватил молодой инспектор Белоусов. – Предмет мой, римское право, воспитанники изучают в подлиннике, по юстиниановым конституциям, которым комментариями служат мои словесные объяснения о римском общественном и семейном быте.

– Очень вам благодарен. Вы все, господа, я вижу, умеете возбуждать в молодежи любовь к науке, а аппетит является во время еды. Эти птенцы ваши совсем, можно сказать, оперились. А птицу не спрашивают, умеет ли она летать. Засим, я полагаю, как по римскому праву, так и по остальным предметам мы можем ограничиться немногими общими вопросами. Не так ли, господа?

Дипломат-попечитель, по неизменной своей вежливости, как бы советовался, но на деле выражал свою тайную волю, а воля попечителя была законом. Дальнейшие экзамены гнали, как говорится, на почтовых, и впечатление по всем предметам было мимолетное, но одинаково благоприятное. Несколько долее сам граф остановился лишь на французской словесности и в самых изысканных выражениях высказал профессору Ландражену свою особенную признательность.

Впечатлительный молодой француз был окончательно очарован и искренне восторгался:

– Европеец до кончиков ногтей! Аристократ, как алмаз, чистейшей воды! И выговор-то какой – настоящий парижский! Это счастливейший день моей жизни!

Глава двенадцатая «Ныне отпущаеши раба твоего»…

Предстоял еще последний экзамен – из политических наук – у профессора Билевича. Но уже накануне вечером на общее светлое настроение набежала зловещая туча. Директор и инспектор были внезапно потребованы к попечителю. Тот принял их хоть и любезно, но все же как будто суше обыкновенного и стал расспрашивать что-то очень уж обстоятельно о заведенных в гимназии распорядках. Потом, словно мимоходом, упомянул, что по предложению министра до приезда еще в Нежин побывал в Казани, чтобы ближе ознакомиться на месте с внутренним строем тамошнего университета, который, по мнению министра, после недавнего попечительства Магницкого мог в некотором отношении служить образцом высшего закрытого учебного заведения. Действительно, все – и мебель, и постели, и белье воспитанников – оказалось-де там в самом образцовом виде. Еда – вкусная, сытная. Но зато же и порядок! К родным студенты отпускаются только по билетам. У каждого своя комната, но входить туда они могут лишь для сна. Все остальное время дня они проводят либо на лекциях, либо в «занимательных» комнатах (то есть в рабочих залах), либо в саду, и везде под непрерывным надзором субинспектора.

– Правда, строгость, пожалуй, чрезмерная, для молодежи удручающая, но порядок образцовый, идеальный! – заключил с легким вздохом зависти граф Александр Григорьевич и поднялся с кресла. – Mais revenons a nos moutons [24] . Вам и так ведь довольно хлопот с вашей молодежью? Простите, господа, что обеспокоил. Вы, я думаю, тоже утомились?

С тою же официальною любезностью он пожал обоим подчиненным руку и проводил совершенно озадаченных до дверей.

Перейдя через вестибюль к себе в квартиру и кабинет, Орлай обернулся к последовавшему туда за ним Белоусову с вопросом:

24

«Возвратимся к нашим баранам», – говорит судья по поводу тяжбы о баранах в одном французском фарсе XVI или XV века неизвестного автора, позаимствовавшего сюжет свой у римского писателя Марциала.

– Ну, что вы скажете, Николай Григорьевич? Тот только руками развел.

– Что сказать тут? Нет дыма без огня.

– Вы полагаете, что с чьей-либо стороны против нас были наговоры?

– Всякое бывает. И у вас, Иван Семенович, и у меня, грешного, есть тайные враги.

– Нет, Николай Григорьевич, вы ошибаетесь! – горячо возразил Орлай. – Среди нашего благородного ученого сословия мнения могут быть, конечно, разные. Но рыть яму своему собрату никто из нас не станет, о нет!

– К сожалению, Иван Семенович, я в этом не совсем убежден и кое-кого даже подозреваю.

– Лучше и не называйте!

– Пока окончательно не удостоверюсь, – извольте, я буду молчать. Доброй ночи!

Пять минут спустя Белоусов, сильно взволнованный, снова ворвался в кабинет к Орлаю.

– Теперь, кажется, нет уже сомнений! Яма для нас вырыта. Вопрос только в том: лезть нам в нее или нет?

– Да что и как вы узнали?

– А вот, лишь только я вышел от вас на площадку, как из дверей его сиятельства навстречу мне его гайдук. «Тебя-то, братец, – говорю, – мне и надо. Не был ли давеча у графа кто-либо из профессоров?» – «Как же, были». – «Кто был?» – «Как их, бишь? Фамилию свою велели еще доложить. Би… би…» – «Билевич?» – «Они самые».