Гоголиана. Писатель и Пространство

Нужно признать, тем не менее, что какой бы драматической и даже трагической ни казалась эта вера в подобие работы над подобием поэмы, она все-таки помогла Гоголю выстоять – замедлить умирание.

Семь лет он уклонялся от послушного таяния и угасания, скрываясь от тех неумолимых «Мертвых душ», о свойствах которых ему было известно абсолютно все и которые ни в чем не нуждались, кроме воли Бога вернуть автору «способность творить».

Невозможно сказать, в какое именно время Гоголю открылась тайна того, чем кончатся «Мертвые души» – то есть, конечно, не сама поэма, чуждая по своей небесной природе финальной точки, а углубленная работа над ней. Может быть, это случилось еще в самом начале – той осенью 1836 года, когда в Париже сочинялись первые главы первого тома под диктовку «кого-то незримого». Или позднее – зимой 1843 года в Ницце, когда Гоголь «набрасывал на бумагу», радуясь ясным и безветренным дням, «хаос» второго тома и сообщал между делом в письме к Жуковскому об открытиях, связанных с погружением в поэму:

«Поупражняясь хотя немного в науке создания, становишься в несколько крат доступнее к прозрению великих тайн Божьего создания. И видишь, что чем дальше уйдет и углубится во что-либо человек, кончит все тем же: одною полною и благодарною молитвою».

Да, именно так: кончит молитвою… За «полною и благодарною молитвою» последует оставление углубленной работы, а за оставлением работы – смерть.

В последние дни Гоголь часто и подолгу молился, уже не помышляя о какой бы то ни было работе над поэмой, а тем более о спасении медициной или дружескими беседами. Он давно и хорошо знал, что «Мертвые души» – это то творение, от которого умирают, если оно не пишется.

Таково было пятое – главное – свойство поэмы.

Гоголь и кошка

Кошку Гоголь утопил в пруду, чтобы меньше было на Земле потустороннего. Глаза у кошки были зеленые. Они «искрились недобрым светом» в то время, как она подкрадывалась к Николаю Васильевичу. На Яновщину опускались сумерки. Было тихо.

Кошка выпускала когти, когда ставила лапы на половицы, и от этого слышался слабый стук. К стуку когтей прибавлялся стук маятника настенных часов, который, как чувствовал Гоголь, «был стуком времени, уходящего в вечность». Гоголь был тогда маленьким мальчиком – был Никошей.

По дороге к Гоголю кошка лениво потягивалась – не спешила подойти к нему. Родители Никоши на тот час отлучились. Отлучилась и страруха-няня. Гоголь был в доме один.

Он сидел на полу возле дивана и смотрел на кошку. Она появилась в пределах ощутимого им мира словно ниоткуда, и ее мяуканье «нарушило покой». Мира покой или Гоголя – это не важно. Рассказывая историю, Гоголь выразился так: «Мяуканье кошки нарушило тяготивший меня покой».

«Тяготивший» – это важно. Беспокоится было легче.

Беспокойство заставило пятилетнего Никошу залезть на диван – ему «стало жутко». Но в следующую минуту, когда беспокойство, разрушившее морок покоя, разыгралось в полную силу, Гоголь спрыгнул с дивана, схватил кошку, побежал с ней в сад и бросил животное в пруд.

Потом он вдавил кошку в воду длинной палкой, чтоб она не выплыла на берег – чтоб уменьшилось в мире «недоброго света», который искрился в ее зеленых глазах.

Кошка не выплыла. Она бесследно исчезла в водах усадебного пруда Васильевки. Но грозный и прекрасный «недобрый свет» остался в мире – мире Гоголя – навсегда.

Свет – повсюду. Он вспыхивает ослепительным заревом в «Старосветских помещиках», где имя ему «злой дух»:

«Я иногда люблю сойти на минуту в сферу этой необыкновенно уединенной жизни, где ни одно желание не перелетает за частокол, окружающий небольшой дворик, за плетень сада, наполненного яблонями и сливами, за деревенские избы, его окружающие, пошатнувшиеся на сторону, осененные вербами, бузиною и грушами. Жизнь их скромных владетелей так тиха, так тиха, что на минуту забываешься и думаешь, что страсти, желания и те неспокойные порождения злого духа, возмущающие мир, вовсе не существуют, и ты их видел только в блестящем, сверкающем сновидении».

Свет светится, называясь «адским духом», в «Невском проспекте»:

«Красавица, так околдовавшая бедного Пискарева, была, действительно, чудесное, необыкновенное явление <…> Она бы составила божество в многолюдном зале, на светлом паркете, при блеске свечей, при безмолвном благоговении толпы поверженных у ног ее поклонников – но, увы! она была какою-то ужасною волею адского духа, жаждущего разрушить гармонию жизни, брошена с хохотом в его пучину».

Свет горит – живой и страшный – в «Мертвых душах», притворяясь безжизненной иллюминацией:

«Театры, балы; всю ночь сияет убранный огнями и плошками, оглашенный громом музыки сад. Полгубернии разодето и весело гуляет под деревьями, и никому не является дикое и грозящее в сем насильственном освещении, когда театрально выскакивает из древесной гущи озаренная поддельным светом ветвь, лишенная своей яркой зелени, а вверху темнее, и суровее, и в двадцать раз грознее является чрез то ночное небо, и, далеко трепеща листьями в вышине, уходя глубже в непробудный мрак, негодуют суровые вершины дерев на сей мишурный блеск, осветивший снизу их корни».

Самое дорогое и заколдовывающее в гоголевских повествованиях – чувство-видение грандиозной борьбы между «адским духом» и «гармонией жизни», борьбы, которая порождает колоссальные взрывы, вспышки света и вихри энергии, спасающие мироздание от тягостного покоя. От равновесия. От смерти.

Душа Гоголя была той таинственной областью, где силы Неба и силы Ада – божественная гармония и «неспокойные порождения злого духа, возмущающие мир», – сближались, точно наэлектризованные облака, что вызывало разряды молний – «блестящие, сверкающие сновидения», такие, например, как «Вий» или «Нос».

Утопление кошки было, конечно, событием реальным. Но в то же время это было событие, исполненное сновидческого «сверкания» и «блеска».

Кошка и Никоша находились в особом измерении, недоступном для горя и моральных оценок, пока длилось «возмущение мира», вызванное дьявольским светом зеленых глаз, – это надо помнить любому, кто надумает горевать и оценивать.

Но как только возмущение прекратилось, как только вихри улеглись, а искрящийся свет угас, мир вместе с прудом, Васильевкой, садом, пятилетним Никошей и утопленной кошкой мгновенно вернулся в обычное состояние – стал доступен для горя, оценок и слез.

Рассказывая фрейлине двора Александре Осиповне Смирновой историю о кошке, «недобром свете» и «времени, уходящем в вечность», Гоголь предельно ясно описал то, что происходило с ним в момент «возмущения мира» и в момент, когда мир совершил обратный скачок к равновесию:

«Мне стало жутко. Я вскарабкался на диван и прижался к стене. “Киса, киса”, – пробормотал я и, желая ободрить себя, соскочил и, схвативши кошку, легко отдавшуюся мне в руки, побежал в сад, где бросил ее в пруд и несколько раз, когда она старалась выплыть и выйти на берег, отталкивал ее шестом. Мне было страшно, я дрожал, а в то же время чувствовал какое-то удовлетворение, может быть, месть за то, что она меня испугала. Но когда она утонула и последние круги на воде разбежались, – водворились полный покой и тишина, – мне вдруг стало ужасно жалко “кисы”. Я почувствовал угрызения совести. Мне казалось, что я утопил человека. Я страшно плакал и успокоился только тогда, когда отец, которому я признался в поступке своем, меня высек».