Голод. Дилогия

Хеен вытащил из-за пазухи стеклянный флакон и, далеко отставив от себя руки, выплеснул его содержимое в лицо Зиди. Баль забился в путах от отвратительного запаха.

– Теперь мы точно равны, – ухмыльнулся корепт, отбрасывая сосуд. – Тебе осталось дня три-четыре, может быть – пять. Не больше. Постарайся что-нибудь придумать, чтобы утолить жажду мести. Я всегда готов сразиться с тобой. Единственное, что я не сделаю, так это не вытащу кляп и не развяжу тебя. Боюсь. Не тебя, заразы! Не могу прикасаться к тебе. Седд хотел, чтобы ты умер самой мучительной смертью из возможных. Колдун, который ему служит, придумал эту смерть, а я тебя с ней познакомил. На твоем лице кровь умершего от волнистой порчи. Завтра твое лицо вздуется буграми. Послезавтра вздуется все тело. Еще через день эти бугры начнут лопаться, и мясо будет отваливаться от тебя кусками, пока ты не сдохнешь! Это очень больно, Зиди. Мне жаль тебя, но это не лечится. Моли богов, чтобы холод усыпил тебя. Прощай!

Глава пятнадцатая

Сколько помнила себя Кессаа, всегда рядом с ней была Илит. Мамой ее Кессаа не называла, но только потому, что не знала этого слова, да и привыкла к звонкому «Илит». Никого больше не было у девчонки, лишь толстый опекун с пронзительными глазами Ирунг и тетка Тини.

Только поговорить все не удавалось у Кессаа с этой теткой, редко она появлялась в доме тана Стейча. А если появлялась, садилась в углу ее комнаты и молчала. Так молчала, что и у самой Кессаа желание поболтать пропадало. Иногда тетка что-то шептала, но Кессаа не могла разобрать слов. Просто голова наполнялась каким-то звоном и девочка словно засыпала на время.

Но тетка уезжала, и все становилось на привычные места. Если бы не Илит, которая учила Кессаа чтению, неумело выводя корявые руны углем на стенках камина, да не крохотный балкон, с которого был виден уголок сада, жизнь девчонки можно было бы признать тоскливой. Правда, Илит рассказывала Кессаа сказки и предания, а так как это были сказки и предания корептов и баль, то вскоре, сама того не понимая, девочка уже шустро щебетала и на этих языках.

Все изменилось, когда Кессаа исполнилось восемь лет. Ирунг принес синюю ленту, которую Илит вплела ей в волосы, и разрешил девочке выйти в общий двор и играть в саду. Проиграла Кессаа в саду до полудня. Сыновья Ирунга, один из которых был старше Кессаа на три года, а второй на год, все утро наблюдали за вторгнувшейся в их владения девчонкой. А когда Илит отправилась на кухню за обедом, повалили Кессаа на землю, содрали с нее одежду и попытались сделать с ней то, на что, по их мнению, единственно и годилось беззащитное существо женского пола. У них ничего не получилось. Не потому, что они были для этого еще слишком малы, а потому что, опомнившись от смешанного с изумлением ужаса, Кессаа завизжала и выкрикнула какие-то слова, что сами пришли ей в голову.

Уже потом Илит рассказала, что руки, которыми мальчишки держали ее, покрылись пузырями, словно их кто-то ошпарил кипятком. Остервенев от боли, молодые Стейчи принялись бить Кессаа детскими плетками, которыми они любили подгонять слуг. Только возраст и малое время помешали им превратить спину и ягодицы Кессаа в кровавое месиво. Но и без того лежать на спине и сидеть девчонка не могла после этого истязания месяц. Ее спасла Илит. Если бы она только коснулась пальцем одного из Стейчей, рабыня поплатилась бы жизнью. Но Илит бросилась под плети, легла на Кессаа, оперлась на локти, чтобы не раздавить рьщающую девчонку, и все то время, пока остервеневшие молодые таны секли ее, ласково успокаивала воспитанницу.

Ирунг не сказал девочке ни слова. Впрочем, он и раньше не разговаривал с ней. Кто она была для него? Оставленным на попечение диким зверьком с острым носиком, темными глазами и иссиня-черными волосами? Когда Кессаа немного оправилась и снова могла выходить во двор, он приказал выставить в саду стражу, хотя и смотрел на маленькую приживалку так, словно не сыновья его напали на нее, а она на них. Рослые стражники большую часть времени дремали на солнце, вполглаза приглядывая за младшими Стейча. А те, знай себе, забавлялись с деревянным оружием, пытались забраться на лошадей, уныло шуршали свитками в тенистой галерее, гнусаво повторяя за наставниками наставления и какие-то правила, изводили и мучили домовых рабов, да упражнялись с деревянными чурбаками и металлическими стержнями, по нескольку раз за день с натугой сгибая руки и меряясь подростковыми мускулами.

Стейчи и головы не поворачивали в сторону хрупкой девчонки, которая то сидела у каменного ложа дворового источника, то перебирала листья вьющейся лианы, то плела из витого шнура незамысловатые украшения. Они не смотрели на Кессаа, но она чувствовала, что это безразличие сродни спокойствию своенравных псов, не рвущих на части кусок мяса лишь оттого, что он заперт в ларь под замок. Рано или поздно хозяин оставит мясо без присмотра, и крепкие зубы сомкнутся на сочной мякоти. Главное – ждать.

И Стейчи дождались. Ирунг, отправляясь в храм, крикнул слуг, во дворе оказалась лишь Илит, ее-то старый маг и отправил с каким-то поручением на рынок. Рабыня тревожно оглянулась на Стейчей, что уже с утра вместе с тремя ровесниками и с седым наставником – стражником Ирунга – до изнеможения повторяли какие-то внешне нелепые движения с грубыми подобиями копья, и засеменила к воротам.

– Глазами без толку не хлопай, – бросила она Кессаа. – Выродки Ирунговы с приятелями под надзором пока, но лучше бы ты в комнату нашу ушла.

– Хорошо, – кивнула Кессаа, но что сказала ей Илит, толком не поняла. Она глаз не могла отвести от белобрысого мальчишки, который был на полголовы выше остальных. Он единственный не удостоился ни одного окрика от наставника, двигался легко и точно, явно превосходя сверстников и выучкой и силой. К тому же несколько раз улыбнулся открывшей рот девчонке и даже подмигнул ей. Кессаа зашлась краской, опустила глаза и принялась царапать прутиком руны на белом песке, мечтая, как парень подойдет к ней и удивится, что вот такая маленькая девчонка уже знает правила начертания столь сложных знаков.

Долго ли она мечтала, Кессаа потом и ответить не смогла бы. Всякий раз, когда она задумывалась о чем-то, весь мир затихал, Аилле останавливался, а среди ясного дня на небе вдруг начинали проступать звезды.

– Очнись, – в таких случаях всегда весело повторяла Илит. – Ночью сны надо смотреть, а не днем. Очнись, Кессаа, а то побежишь по лестнице, споткнешься и нос расквасишь!

Очнулась Кессаа от пронзившей руку боли. Прикрикивающий на подростков стражник разморился под лучами Аилле, и Стейчи не замедлили этим воспользоваться. Тяжелая жердь перебила Кессаа предплечье. Девчонка не закричала. Она охнула, согнувшись и прижав покалеченную руку к груди, и хотя видела уже занесенную над головой вторую жердь в руках старшего сына Ирунга, уклониться не могла. Стейча сбил с ног тот самый светловолосый подросток. Он грубо, не по-детски выругался и осторожно коснулся пальцами головы девчонки:

– За что они тебя?

– Не знаю, – едва выдавила Кессаа, понимая, что закричать в присутствии этого парня она не сможет, вот только слезы текли против ее воли.

– Уйди в сторону, Лебб! – рванулся к девчонке младший Стейча, пока старший отплевывался, поднимаясь с земли. – Уйди, сын дома Рейду, я должен убить ее!

– Разве она рабыня? – удивился Лебб. – Или ты считаешь доблестью победу над девчонкой?

– Уйди, Лебб! – почти завизжал младший Стейча. – Мой отец маг, но даже он не чувствует того, что от нее исходит опасность. Моя жизнь в опасности из-за нее! Весь Скир из-за нее в опасности!

– Правда? – удивился Лебб, не давая ему подойти к девчонке. – Вряд ли. Я не маг и не сын мага, но девочка не может угрожать воину. Тем более Скиру. Хотя, если она вырастет красавицей, готов с этим согласиться!

– Она сдохнет! – зло процедил старший сын Ирунга.

– В свое время, как и каждый из нас, – улыбнулся Лебб и подмигнул Кессаа. – Не плачь, твой опекун возвращается к обеденной трапезе, да и наш наставник протер глаза. Ирунг вылечит руку, он очень сильный маг.

Ирунг Стейча действительно вылечил руку Кессаа. Правда, и полсотни плетей приказал отвесить появившейся во дворе и побелевшей от ужаса Илит, хотя кто как не он отправил ее в город. Все то время, пока толстый маг мял руку Кессаа, вынуждая ее негромко выть от ужаса и боли, он не спускал с нее взгляда, который становился мрачнее с каждым мгновением. Затем передал ее старому жрецу, чтобы тот наложил на предплечье лубки, и молча ушел. Кессаа вздохнула с облегчением, словно самым страшным была не боль в руке, не ненависть, каплями кипятка брызжущая от разъяренных Стейчей, а именно эти колючие глаза мага.