Голодная бездна Нью-Арка
Шрифт:
Свирель, попав в руки, ласкалась.
И Тельма поймала себя на том, что ей ужасно не хочется расставаться с вещью столь чудесной. Да и зачем? Разве не Тельма ее услышала когда-то?
Свирель позвала.
Выбрала.
Из всех, собравшихся в доме, выбрала именно Тельму, ничем непримечательную девочку, и хранила верность выбору годами.
Ждала.
Терпела прикосновения чужих рук, не способных оценить этого совершенства. Смиряла гнев. И дождалась. Тельме надо лишь поднести свирель к губам и дунуть.
Легонечко.
Всего-то один вдох,
И сделает все, что она попросит.
Он сам покарает своего брата… или приведет его туда, где Тельма сыграет еще одну песню. Она может играть долго, бесконечно долго…
— Нет, — Кохэн ударил по руке, и сила удара была такова, что Тельма не удержала свирель. И та, выпав, зазвенела громко, обиженно.
От этого звона стакан на столе Мэйнфорда взорвался, брызнули осколки.
Хрустнул графин.
Люстра и та качнулась…
— Нет, — Кохэн перехватил руки Тельмы, в голове которой билась одна-единственная мысль: она должна добраться до свирели первой.
Масеуалле навалился, прижав Тельму к столу. Она извивалась, рычала, пыталась высвободиться, но проклятый был слишком силен.
— Мэйни, да сделай что-нибудь! Я долго ее не…
Свирель плакала.
И звук нарастал. Почему никто не слышит, как дребезжат запыленные стекла, и бьются пойманными бабочками старые снимки под покровами их? Как звенит окно, по которому вот-вот поползут трещины… как сам камень гудит.
Тельме нужно успокоить свирель.
Спасти.
Всех спасти.
Но ее оторвали от стола, тряхнули и, отвесив пощечину, велели:
— Очнись.
Голос этот перекрыл звук свирели.
И все исчезло. Кроме, пожалуй, разбитых губ.
— Мэйни, вот ты…
— Сам просил что-нибудь сделать, — буркнул Мэйнфорд, как показалось, виновато. — А мне больше ничего в голову не пришло…
Он все еще держал Тельму, и хватка была стальной: захочешь — не вырвешься. Тельма больше не хотела рваться. Она вдруг осознала, что пуста.
Вычерпана до дна.
И вот-вот отключится. В ушах гудело, сердце бухало громко, тревожно.
— Я… — Тельма слизнула каплю крови. — Уже… в… норме…
Каждое слово давалось с трудом.
— Пить… только… если… можно.
— Присядь, — Мэйнфорд просто поднял и перенес ее в кресло. Усадил. Огляделся… — Из графина будешь? Стакан… немного того…
Тельма кивнула.
Будет. Она так хочет пить, что, кажется, и всего содержимого графина будет недостаточно, чтобы утолить ее жажду.
Графин был тяжел, и без помощи Мэйнфорда Тельма его не удержала бы. Она пила, жадно, захлебываясь, не обращая внимания на то, что вода течет по шее, по груди. Запоздало вспомнилось, что сменной одежды при себе нет, а блузка промокла насквозь…
— На вот, — Мэйнфорд графин отобрал, намочил платок и протянул Тельме. — Лицо оботри, легче станет…
И смущенно добавил:
— Он чистый.
— Спасибо, —
от платка пахло табаком и лакричными леденцами, и Тельма, прижав его к лицу, трусливо пряталась за этим запахом.Она едва…
…ее едва…
…в школе ведь предупреждали, что далеко не все артефакты безобидны…
…дремлющие ловушки…
…резонанс по ауре…
…рассеивание внимания, как отвлекающий фактор…
А она взяла и забыла.
Дура!
И сейчас у Мэйнфорда появился замечательный повод выставить Тельму.
Профессиональная непригодность… Боги Бездны.
Но Мэйнфорд не собирался выгонять. Он медленно, как-то слишком уж медленно развернулся к Кохэну, который, присев на корточки, изучал свирель.
— Встань.
Масеуалле подчинился. И от удара заслоняться не стал. Согнулся. Захрипел. Сглотнул слюну. И задышал, пусть далеко не сразу.
— Понял, за что? — поинтересовался Мэйнфорд, ласково похлопав масеуалле по плечу.
— Д-да.
— Точно понял? Или еще поучить?
— Н-не стоит… я… п-понятливый…
— Ну смотри… — Мэйнфорд повернулся к Тельме и та сжалась: на подобные методы воспитания она согласна не была.
Мэйнфорд вздохнул и почесал затылок.
— Ты… как?
— Нормально. Почти…
— Есть хочешь? Хочешь, конечно. Кохэн…
— Понял. Только уберусь сначала, а то мало ли… ты сам как?
— А никак, — Мэйнфорд, наклонившись, поднял свирель. — Я-то вообще ни хрена не понял. Так что… давайте, объясняйте… нет, сначала вот ее накорми, а потом объясняйте… и переодеться возьми, а то мокрая, как дохлая мыша.
Великолепно.
С мышью ее, конечно, сравнивали, но вот чтобы с дохлой…
— Извини, — Мэйнфорд ущипнул себя за ухо. — Но… ладно, вали за едой. А ты сиди уже… на вот.
Из старого шкафа появился старый же, если не сказать, древний плед. От него разило нафталином, и еще пылью, и кажется, виски, но сам факт заботы умилял.
Как ни странно, вернулся Кохэн быстро, с подносом, на котором уместился фарфоровый кофейник, тройка чашек, сахарница на тонких паучьих ножках, кувшинчик со сливками…
Экая роскошь.
Тельма, если бы не была так вымотана, удивилась бы.
Поднос поставили на стол, и Мэйнфорд, стоило ей пошевелиться, буркнул:
— Сиди уже… а еда где? — этот, исключительно вежливый вопрос адресовался уже Кохэну, и тот ответил кивком, вышел и вернулся, но уже не с подносом, а с парой промасленных пакетов.
— Надеюсь, ты не на диете? — запоздало поинтересовался он, протянув пакет Тельме.
Диета?
Да она за один запах жареного мяса, который из пакета сочился, убить готова.
— Не на диете… не спеши, никто не отберет.
Ели молча.
Тельма сосредоточилась всецело на гамбургере, на мягкой булочке, щедро посыпанной кунжутом, на салате, листья которого не успели превратиться в мокрые тряпки, на сочной говяжьей котлете и куске сыра, что расплавился ровно настолько, чтобы тянуться тончайшими нитями, но в то же время не растекаться.