Голодная кровь (Рассказы и повесть)
Шрифт:
– Продумать твои слова нужно. Не могу я сразу трёхчастную эту драму осмыслить. А только замечу: как раз драматизм жизни и заставляет нас любить её безмерно. Трусоватая бездрамность – она для слабодушных. Сродни идиотизму или старческому тупняку она.
– Ты перебил, но я продолжу: созерцать рвано-кровавые отметины мира нам в наднебесье иногда просто необходимо. Но время от времени неплохо бы сопровождать это созерцание шутовским толкованием. На высотах наших тоже, знаешь ли, иногда не жизнь, а кисель застывший. Поэтому необходимо млечные пути расшевелить, кисельные берега раздвинуть. Хочется и нам грубо-едкую правду про землю, – стыдливо прикрыв крылышками лицо, – иной раз услышать.
– Зачем же лицо прикрывать? И почему вы сами едкую правду сказать себе не можете? Погостили
– Не всё так просто, Терентий Фомич, не всё. Поэтому и нужны нам, не тугодумы в ханжеские одежды рядящиеся, а грозные искатели праведности: грубо говорящие, нередко похабы творящие.
– Так это вам не шуты, вам юроды нужны.
– И они, конечно, тоже. Есть, однако, тонкая грань, между шутовством и юродством.
– Это какая же?
– Юрод – изначально Божий человек. И всегда под нашей защитой. А шуты – на свой страх и риск живут и умирают. И до Божьего заступничества им бывает ох, как далеко. Через шутов – реальную жизнь в её беззащитности хотим наблюдать! Нам такая беззащитность дороже заплесневелых слов, скрывающих порок одеяний и сытой отгороженности от мира… А ещё развита среди вас, шутов, полувоенная шутовская маскировка, мимикрия по-гречески. Применяют шуты и ещё одно важное оборонительное средство: покровительственную окраску. Такие способы борьбы со злом, сейчас, ох, как полезны. Ну, а юроды – те покровительственной окраски и защитной маскировки не приемлют. Дубасят и секут, кромсают и размахивают правдой, словно палкой с набалдашником: направо и налево. Они, конечно, тоже пригодятся, но не сейчас, позже… Ну, а касаемо тебя, – тут ведь как? Ты про Осипа Гвоздя вспомнил – плотный мыслеобраз по небесному Интернету к нам и прилетел. Потому-то и здесь я: предупредить и вразумить тебя.
– Значит, и ваши мозги «Ишак» законопатил!
– Какой ещё ишак?
– «Ишаком» мы Интернет Эксплорер зовём.
– Ну-ну. Доиграетесь вы с заимствованием слов и неоправданной подменой их смыслов! Скоро совсем без языка родного останетесь. А тупоголвым шутам на заразно-вирусном языке свои мыслишки вырабатывающим, у нас один путь – вниз! Ладно, заканчивать пора. Тяжелит меня воздух земной. Слишком он криками насыщен, воплями и воздушно-капельной кровью набит под завязочку. Поэтому – кратко: живи, смеши, выкругляй новые арены, слезами горючими радуй. Но и меру знай, не заносись, не калечь ближних словами. И помни: шутовство – серьёзное дело. А что до жезла твоего шутовского, то хоть роль его для тебя уже сыграна, не откидывай его, повремени. Иначе не Шутом Божьим – рабом низких помыслов можешь стать…
– Что же я тут один, Шут Божий, сделать могу? Должен образоваться новый Круг Божий. Я цирк, имею в виду. Жизнь на земле должна стать весёлой, воздушно-акробатической, как на хорошем цирковом представлении. А она, видишь, вокруг какая? Ни тебе дня без подстав и полдянок, ни тебе дня без ручейков и потоков крови.
– Эк, ты загнул, Терёха. Ранен ты, понимаю. Но ведь не в голову же. Шут Божий – это только на небе. Там только цирк Божий и возможен. И то в редких случаях. А что до земных дел, то запомни: нет мира без войны и нет войны без мира. Не противоположны эти понятия, а навек связаны. Нет человека без крови, и кровь эта должна и будет литься! Чтобы досыта напитать землю, которая человеческой крови ждёт и жаждет, хоть жёстко её и не требует. Ведь даже душа в небесах обитающая и та свою особую кровь имеет.
– Так значит, по-твоему, это не капиталюги загребистые, а сама земля требует кровь лить и лить? Как у нас на проспекте Сахарова? Как фашизоиды в Донбассе? Как пиндосы полосатые в Югославии? Смешно про землю и кровь ты сказал! Обсмею и опозорю и тебя, и мысль твою, как только на ноги встану. Так и знай!
– Смутил ты меня, Терёха. Я ведь святой и мысли у меня тоже должны быть святые. Есть, конечно, некий разлад между волей самой земли и своеволием человека. Что поделать, есть! Поэтому давай лучше о другом. Переведи взгляд выше. Видишь? Я теперь на дереве африканском и сладко мне. И ты воспари над реками земной крови. Тебе тоже сладко станет. На тонком плане
не всё ещё в жизни решено. На вашем земном плане – тем более. Поэтому через шутовство донеси мои слова до людей ваших.– А без шутовства – никак?
– Сам знаешь: без шутовства не поверят. Невосприимчив к праведным словам и поступкам стал нынешний человек. Вот через новый парад шутов и передашь кое-что из нашей беседы. Прощай, ухожу…
Тут снова увидел Терёха высокое и раскидистое африканское дерево. А на нём – шевелимых ветерками близко-далёких людей с бородами и без, в основном мужчин, но также и женщин в платочках и лазоревых длинных одеждах.
Дерево африканское росло, разрасталось! Не быстро, но всё ж таки заметно. Тщетно пытались выдраться на неохватный ствол готы и римляне. Напрасно карабкался император Деций Траян вместе со своей супругой Этрусциллой и свирепым правителем Фортунатианом. Впустую бегали рядом с узластым стволом, к шутовскому шествию Терёхой подготовленные, но в реальности так им и не отсмотренные: запроданец Имудоныч и наломавший дров Кукуцаполь. Горячились близ дерева и другие люди: несли к стволу приставные лестницы, подгоняли краны с выдвижной стрелой. Но не было им позволения влезть на облепленные бело-золотым цветом не слишком толстые, зато дивно прочные ветви! И поэтому становились людишки суетящиеся у толстенного комля меньше, тоньше, пока не превратились в шерстистых двуногих гусениц, то глядящих с вожделением на дерево, то со страхом на стаю красно-коричневых птиц, по виду напоминавших ибисов с серпообразными хирургическими клювами, уже готовых двуногих гусениц поддеть, подбросить вверх, на лету поймать и меж костями клюва своего расплющить…
Терёха встряхнулся, попытался убрать картинку, продолжить разговор. Он его и продолжил, но тише, глуше. Да и Святой Терентий исчез, хоть голос его издалека и доносился.
– Разволновал ты меня своими мыслями, Терёха. Потому я от тебя и отдалился. Но вопреки небесным законам снова голосом к тебе возвращаюсь. Доложу о тебе выше. Там разберутся с мозгами современными, которые мало что в жизни земной, подготовляющей жизнь небесную, постигли…
– До Бога далеко, а черти – они всегда рядом!
– Не так далеко до Бога, как думают. Иногда – очень даже близко. Протянешь руку, птица на неё сядет – это Бог. Глянешь на небо, опрокинулась радуга – опять-таки Он.
– Ты тоже меня не слушаешь! О другом я. Не будет мне покоя, пока чертей, хоть на время, подальше не отгоню, на земле жизнь бесслёзную не устрою. Пусть даже через несовершенный цирк наш: цирк не кончающийся, цирк без мучений, без смертей любимых зверей и зверушек, без прогнувшихся перед политиками клоунов-подлипал, готовых без конца лизать и нахваливать, нахваливать и лизать…
– Всё, прощай. Скажу ещё тебе напоследок. Если хочешь властвовать временем – опережай его. Опережая собственное время, окажешься в пневмо-потоках высшего бытия, в которых будущая жизнь твоя и отразится: как в небыстрой реке отражаются – если вглядеться – будущие войны, перемирия, а с перемириями – радость, не вмещаемая умом и сердцем!
Здесь Терёха дёрнулся, потянулся всем телом к далекому дереву, но от боли в разорванном животе, вмиг потерял сознание.
Маротта идёт на войну
Взмахи кончились. Скупых деревянных мыслей больше не было…
В эти-то мгновения, переломленную надвое, брошенную у Стены Скорби маротту и подхватили. Нижнюю её часть с наконечником, – прекрасно обученная, но на беду потерявшая хозяина собака. Верхнюю часть – подросток, заинтересовавшийся резной головкой с высунутым языком.
Впрочем, и собака, и подросток быстро оставили обломки маротты в покое.
Подросток вынул женское карманное зеркальце, показал заляпанной жиром поверхности язык, пупырчатым своим языком залюбовался и, бросив обломок маротты на асфальт, едва волоча ноги и путаясь в собственных мыслях, но при этом, продолжая неотрывно глядеть в зеркальце, двинул в Интернет-кафе.