Голодная кровь (Рассказы и повесть)

Тому, что мастер назвал палку шутовским жезлом, как лишь однажды при ней и при Оленьке назвал её дядя Терентий, Варюха сильно удивилась. Но виду не подала. Зато почти все отложенные на поездку в Судак деньги, вручила мастеру со вздохом небывалого облегчения.

Притащив шутовской жезл в палату, Варюха поставила его тихонько в угол, как раз напротив закрытых глаз дяди Терентия, лежавшего уже не на спине, на боку.

Лицо больного за последние три дня слегка порозовело, силой и ровностью налился, искривившийся было рот, все эти дни в раскрытом виде придававший Терентию Фомичу вид обтрёпанного, серо-бурого, изгнанного из стаи волка…

Почувствовать себя жезлом человеческим! Ещё живым, ещё движущимся: вверх-вниз, вниз-вверх. Когда это было, и, – главное, – где? Рыже-пегий, отыскивающий следы над асфальтом русский охотничий спаниель, Колюся Простибоженко, арки-проёмы, вся целиком Стена Скорби и таинственные дневные огни, то плывущие, то замирающие над ней… Перенять у маротты скрытую силу. Почувствовать себя капельмейстером той жизни, что упрятана от досужих глаз. Хоть на денёк. Хоть на тридцать секунд…

Пудов Терентий приходил в себя тяжко, медленно, с дрожью и судорогами.

«Объегорить жизнь! Наловчиться проживать её из конца в начало», – сухими губами пришёптывал он, впрыгнувшие в ум и не уходившие оттуда слова. «Я хочу смеяться, – а я плачу. Им бы всем плакать, а они смеются. Эх, люди-людишки! Другой, не глумливый смех вам нужен! Чистый и рассыпчатый, как снег. Мягко-ласкающий, словно крылышко птенца-поршка…»

Живот, прорванный ребристыми ботинками, пробитый острыми каблучками ему зашили быстро, прилежно. Ногу загипсовали, правда, подвешивать для вытяжки не стали. Осматривали равнодушно, но регулярно. Беспокоило одно: не было с ним больше всегда приносившей удачу маротты, на которую, в последние месяцы, он Бог знает почему, взлютовал и ополчился.

Но и тут всё образовалось. Через несколько дней, утром, после сна, увидел он то, чего никак не ждал.

Абсолютно целая, а не переломленная надвое маротта, стояла себе преспокойно в углу. Рядом с шутовским жезлом переминалась с ноги на ногу и застенчиво улыбалась – чего с ней отродясь не бывало – посматривая, то на ослиные уши, мягко спадавшие с шутовского колпака, то на него самого, Варюха-горюха.

– Склеили, что ль?

– Ага! Я смычковому мастеру отдавала. Он, походу, не то, что смычки – всё, что угодно, клеит. И палку твою, дядя Терентий, всего за двое суток склеил.

– Как нашла?

– Бомжец какой-то сюда приволок. И денег, дурашка, не взял. Сказал: за настоящую красоту, деньги брать грех. Даже и для меня кое-что прибавил: чтоб не смела красоту свою на улицах продавать, – едва не пустилась в слёзы Варюха.

Шут Терентий сдержанно улыбнулся: давно, давно выхлесталось в канаву то время, когда все знакомые девчата мечтали уйти в содержанки и проститутки. Многим опять семьи захотелось. Чтобы девчонок нарожать побольше. А парней – тех поменьше. «Меньше парней, – стало быть, долгой войны не будет… Так женщины меж собой судачат. Только помогут ли их разговоры?». Мысль эта шута обеспокоила, но чтобы не переполнять улыбчивую девушку тревогой, вслух сказал другое:

– Спасибо тебе, Варюха. Вижу теперь, не Горюха ты, а счастливуха…

– Да чего там, дядя Терентий. Я и почистила вашу палку ещё раз. Слюной и бархоткой! Как мастер смычковый велел.

– А Оленька где?

Варюха передёрнула плечами и отвернулась.

Шут Терентий закрыл глаза. Из плотно сжатых век просочились тихонько две-три слезы. Захотелось и вовсе глаз не открывать. А пришлось-таки.

– Удочерил бы ты меня, дядя Терентий. А? – Услыхал внезапно Терёха. – Я и борщ могу, и вещи в детдоме лучше всех гладила…

Пудов Терентий глянул на бывшую оторву – справную, красивую, но в нынешний момент какую-то напрочь потерянную, – и по-утиному крякнул.

Обидевшись на кряк, Варюха ушла. Терёху повезли на перевязку.

Близилась выписка, Оленька всё не приходила, хоть из больницы ей несколько раз и звонили.

«Видно репетирует у себя, в цирковом. К вступительным экзаменам готовится…»

Зато снова пришла Варюха-горюха. Про удочерение больше не говорила. Просто слегка повздыхала, погладила всё так же стоявший в углу шутовской жезл, потом посмеялась, а после рассказала анекдот про Путина, как тот начал учить украинский язык, и тут уж рассмеялась так широко и беззлобно, что Терёха, сам не зная как, вдруг выпалил:

– Удочеряю тебя, Варвара… Как тебя по отчеству?

– Фёдоровна… А те, кто документы выправлял и всякие другие – Варварой Детдомовной окрестили.

– Удочеряю тебя, Варвара Детдомовна. Здесь и сейчас, удочеряю. Сегодня и навсегда! А документы потом оформим.

– А это ничего, что я замуж собралась? Раз такое дело – я замужество и отложить могу.

– Замуж? Так тебе ж ещё восемнадцати нет.

– Мне и семнадцати нет пока. А только сейчас разрешают раньше времени замуж. Это мне на курсах ранней половой близости разъяснили.

– Ну, раз хочешь выходить, – так нечего тогда и откладывать. За кого выходишь-то? Если не тайна, конечно.

– Так ведь за Паутинщика выхожу.

– Он же к семейной жизни не пригоден! Из паутины своей и на миг выпутаться не может.

– Ещё как пригоден. Я его на днях из паутины-то повытряхнула и по Москве прошвырнула: с живыми, а не компешными людьми он законтачил и, походу, опомнился. Не на раскладку буквенную, – на человека стал похож. Даже гниль паутинистая с мордашки и та облетела.

– Ладно Паутинщик, так Паутинщик. Правда, я его Трещиной про себя зову, но теперь это имечко могу и на помойку выкинуть.

– Ура, дядя Терентий, ура-ура-ура!

– Какой я тебе теперь дядя? Батяней, зови. Я тут, правда, тоже собрался в городок Во на месяц-другой смотаться. Шут-Самоха ключи от своей трёхкомнатной оставил, а недавно эсэмэску прислал, просил за квартирой присмотреть и ещё кой-чего просил. Неспокойно ему как-то в своей Гонопупе. Ну и ещё одного человечка повидать бы надо.

– Ура, ура, и мы с тобой! Навроде свадебного путешествия! Лады? Только чё эт ты, бать, город Воронеж всю дорогу так сократительно зовёшь?

– Потому что город этот – во!

Терентий Фомич до предела выгнул, и трижды поднял вверх большой палец. И тут опять вспомнил давнюю свою подругу Ташку-Наташку, лёгкую, нежно-звончатую, удивительно крутобёдрую, появившуюся у него после казашки Айгуль. Вспомнил, что совсем недавно Талка то ли приснилась ему, то ли он просто всю её в памяти восстановил и даже погладил легонько по выпуклой тёплой щеке.