Голодные Игры: Восставшие из пепла

– В понедельник я еду в город. Хотите, испеку что-нибудь особенное? – улыбаясь, спрашивает она.

– С радостью приму в этом участие.

– Ты – гость…

– Чуть задержавшийся.

– Ох, перестань, – она улыбается, глядя на Финника. – Ты заботишься о нем, как не забочусь даже я. Он в тебе души не чает. Вы так часто проводите вместе время. Мне кажется… Кажется, когда ты уедешь…

– Я не уеду, – резко бросаю я, будто испугавшись.

– Не сейчас, конечно…

– Никогда, – отчеканиваю я. – Я не собираюсь висеть на твоей шее. И, как только тебя спишут с поста моей нянечки, я куплю дом, рядом. Буду помогать тебе во всем. Стану опорой твоей семьи, пока ты не найдешь достойного мужчину. Деньги и безопасность – не проблема для меня. Все, что угодно для тебя и Финника. Вы стали мне семьей, которую у меня отобрали…

– Но Двенадцатый…

– Туда я не вернусь, – никаких возражений.

– Пит…

– Не нужно.

В этот момент раздается звонок в дверь. Энни вскакивает со стула и уносится прочь. В ее глазах пляшет страх. Финник в кроватке, будто почувствовав состояние матери, начинает плакать. Я оказываюсь рядом мгновенно. Привычно качаю его на руках. Смотрю, как изумрудные глаза широко распахиваются, и он слабо улыбается. Мальчик умиротворенно прикрывает веки. Я опускаю его в кроватку, чуть покачивая его. Сын. Почему он не мой сын? Я ведь любил детей, верно?

Но все это в прошлом.

Новое сердце обиженно кольнуло в груди. Дыхание перехватило, а я, опираясь о быльце, усаживаюсь на свое место.

– Отличная из тебя вышла мамочка, парень.

Не сказать, что именно его я ожидал увидеть в светлой гостиной меньше всего. Просто запах перегара и теплого бриза с моря, не особенно совмещаются друг с другом. Я расплываюсь в улыбке, сквозь боль в груди и выдыхаю:

– Привет, Хеймитч.

***

You’ve got a second chance,

you could go home.

Второй шанс – вернет тебя домой.

Ментор говорит мало. Все больше пялится на горизонт, закуривая раз за разом. Серый дымок в лунном свете растворяется полукружиями витиеватых узоров. Может ему и невдомек, что курение – пусть и косвенное – вредит моему новому сердцу. Но так лучше: он не жалеет меня.С каких пор он курит? С тех самых, как я едва не погиб на операционном столе. В тот момент не спасал алкоголь, а под рукой – вовремя – оказалась пачка дешевых, офицерских сигар. Хеймитч был падок на слабости. Их у него было много, а главной стали близкие ему люди, которые и «привили» нездоровую любовь к алкоголю и желание выкурить две пачки за раз.

Меня устраивает положение вещей. Мы сидим на скамье перед домом. Впереди – штильное море. Запах сигар и морского бриза уже приелся. Где-то со стороны грохочет салют. Он мне сродни выстрелов на Арене, но это пустое. Арен больше нет. Игр – больше нет. Теперь – только салюты. Над головой гудит светильник. Мотыльки – мохнатые и большие – ударяясь о поверхность лампы, будто одержимые, вновь бросаются к ней. Свет их манит, но сжигает. Дотла. Так же, как огонь.

Энни уже лежит наверху. Может, прислушивается к шуму волн, а может, к нашему разговору. Хеймитч продолжает говорить бессмыслицы. Курит. Бросает окурки в урну. Зачастую, промахиваясь. Он изменился. Волосы с проседью стали редеть, а бородка – похожая больше на козлиную – стала едва заметной. Серое, исчерченное полосами морщин лицо стягивается к низу. Глаза пожелтели еще сильней. Время – не щадит людей.

Как и смерть.

Как и огонь.

– Хорошо устроился? – спрашивает он невпопад.

– Чего ты хочешь, Хеймитч?

– Сделать вид, будто мне есть до всего этого дело, – ухмыляется он, втягивая дым. – После ее ухода не особо хочется поднимать свой зад с дивана. Вообще ни черта не хочется.

Нервно сглатываю.

– Эффи?

– Нету больше нашей парикоголовой.

– Мне жаль, – говорю искренне, глядя, как очередная сигарета летит мимо урны.

– Все это бред. Люди уродливы, когда умирают. Никакой особой красоты. Отмыли от крови, собрали по частям, упаковали для опознания. Никакого таинства погребения. Да и что винить этих пройдох? Их же там сотнями вывозили, – не прислушиваясь ко мне, говорит он. – А я все бежал к Пэйлор за донесением о пропаже, об ошибке. Все пустое – война никого не щадит.

Мы молчим долгое время. Он все курит. Промахивается. Шмыгает носом, утирая лицо рукавом. Может, плакал. Но только это не удивление для меня. Ментор – мертв. «Выжжен изнутри».

И, когда минута молчания обрывается, пустота внутри наполняется удивлением и злобой:

– Тебе нужно в Двенадцатый.

– Нет, – резко обрываю я.

– Не будь, идиотом, – говорит он так, словно виноват здесь я. – Год, Мелларк. Пора бы очнуться.

– Не имеет значения.

– В этом-то и вся загвоздка: скоро у тебя не будет времени, чтобы наведаться в Двенадцатый, – говорит он, улыбаясь. – Не смотришь новостей нынче? Пэйлор отказалась от поста Президента.

– Нет…

– Да, парень. Власть – не ее конек. Она – солдат и пока «исполняющая обязанности» Президента до переизбрания новой кандидатуры. Угадай, кого она ждет в Капитолии со дня на день?

– Плутарха?

– Совсем рехнулся? Клоуна к власти? Люди не согласятся с этим.

– Джонатана Хейса?

– Бывшего мужа? Да, у них общее горе, но не до той степени, что она пустит его на пост президента, – он ухмыляется, разглядывая мое лицо. – Невдомек, кто будет следующим? Ты разочаровываешь меня, парень.

Я тщетно пытаюсь понять о ком говорит Хеймитч. В голове слишком много мыслей и все ни о чем. Перебираю всех политиков, офицеров, солдатов, сражавшихся рядом с Пэйлор. И ни один не осмелился бы пойти на это.

– Отупел совсем, – говорит он, заходясь в хриплом, истеричном смехе. – Пэйлор выбрала героя революции с механической ногой и чужим сердцем. Сделай одолжение, не подведи меня.

Я замираю. Все происходит слишком быстро. На пост Президента Панема Пэйлор – ненавидящая меня каждой клеткой своего тела. Президент. Президент Панема. Какой-то немыслимый. Пустой. Идиотизм. Я могу отказаться? Могу же? Нужно обдумать. Переговорить. Сердце колотится словно сумасшедшее. Даже спустя год, дает о себе знать ноющей болью в груди. Нервно выдыхаю. А инородный орган внутри меня замирает, когда Хеймитч, уходя, бросает:

– Она спрашивала о тебе, Мелларк.

***

Escape it all.

It’s just irrelevant.

Брось, ведь это больше не имеет значения

Не знаю, когда кончится этот путь. Разделенный болью и страданием. Идти на верную смерть. Искать спасения посреди сожженного поля. Доверятся зову болезненного разума и изношенного сердца. Так нужно? Я нужен. Ей нужен? Так нужно.

Слой пепла погряз под зеленолиственным покровом травы. Здесь была могила когда-то. Истрескавшаяся, вырожденная земля и километры пустынных прогалин, где теперь покачиваются молодые деревья. Лес ожил. Ему пришлось. Он простил нас за вечное желание быть «свободными». Вот только есть ли у меня эта свобода теперь? Я на прежней Луговине. Иду туда, где меня не ждут, где я не нужен, где я – излишнее напоминание о прошлом. Но иду, верно? Наверное, так нужно.

Кратеры от сброшенных Капитолием бомб покрылись цветами и порослью жимолости. Где-то в соснах перекрикиваются сойки, и я оставляю надежду, что среди них нет пересмешниц. Просто бреду и смотрю, как капитолийская, дорогая обувь увязает в грязи Двенадцатого. Это вызывает улыбку. Все, что пыталось сломить нас – сделало дистрикт только сильнее. Так и с одеждой, что не спасает от апрельского холода. Я не бывал здесь слишком долго. Дорога стирается из памяти. Дорога, которую нужно преодолеть в одиночку. Иду по наитию к озеру. К блестящей серебряной поверхности воды. Плоской, словно диск луны, утонувших в кратере.