Голодные Игры: Восставшие из пепла

– Нам это ни к чему, но Элмер настаивает на «Огненном морнике».

– Звучит глупо, – говорю я, – Хотя символично: морник – порождение неповиновения, огонь – начало революции.

– Идем, революционерка.

Гейл оставляет мотоцикл в одном из переулков между двух капитолийских многоэтажек, и пускается в легкий бег, петляя меж домами. Я замечаю, что вся окружающая среда пропитана серостью и безжизненной коркой холодного отречения: в окнах не горит свет, на улицах нет прохожих, припаркованные машины стоят у окраин тротуара.

– Комендантский час, – откликается Хоторн, ныряя в очередной переулок.

Когда же передо мной встает чернота заброшенного завода, я опасливо кошусь на Гейла. И в этой рухляди собираются повстанцы? Не большие у них денежные средства.

– Не суди по «обертке», – будто читая мои мысли, говорит Гейл.

Мы проходим внутрь, и я думаю о том, как хорошо Хоторн успел изучить меня. Он знает чего ожидать от меня – и разве это не утомляет? Но дело, кажется, не в моей предсказуемости – напротив, он ожидает одного, а мой несгибаемый характер преподносит ему все новые и новые «сюрпризы». Гейл считал нас парой, пока я все это время грезила о настоящей дружбе. Предлагая сбежать в тот злосчастный День Жатвы – он сознавался в своих чувствах ко мне, а я воспринимала это, как жест неповиновения.

Широкая железная лестница, кажется мне хлипкой и я неуверенно кошусь на Гейла.

– Нет, нам не наверх.

Я оглядываюсь по сторонам, но вновь попадаю впросак.

– Кискисс, ты такого плохого мнения об Огненном Морнике? – с напущенной серьезностью спрашивает Гейл.

– Просвети меня. Где вход? Лестница? Лифт? – негодую я.

– Он у тебя под ногами, – Гейл нагибается к земле, и я замечаю ручку от погреба.

Теперь здание заброшенного завода кажется мне раем. Революционеры расположились под землей, где наверняка было слишком сыро, глухо и темно для нормальной жизни. Я чувствую, как пакет с провиантом дрожит в моих руках. Гейл помогает спуститься по винтовой лестнице и мы, в кромешной темноте, движемся вниз. Мне становиться стыдно – через пару часов я окажусь в теплой кровати, и, укрываясь от кошмаров шелковыми простынями, буду думать о том, каких креветок нам подадут на завтрак.

Держась за липкие и холодные стены туннеля, мы продвигаемся вперед. Гейл шлепает рядом со мной – я ощущаю прикосновение его руки, которое сплетает наши пальцы. Теперь я ощущаю былую уверенность. Где-то вдалеке я слышу мерные постукивание некого предмета о железную поверхность. Думаю, это жестяная банка с консервированной фасолью, о которую бьется алюминиевая ложка, подобная тем, которыми пользовалась наша семья в Двенадцатом. Вцепляюсь в руку Гейла еще сильней – мне привычно видеть голодающих людей, которые с обессиленной верой смотрят на меня, как на последний луч надежды. Вот только после провала с «Безликими» мне страшно говорить на людях.

Я вижу слабый огонек где-то в глубине тоннеля. Он мерцает, словно маяк, помогая нам не сбиться с пути. Я испытываю хлипкий страх, при виде кирпичных стен штольни. Воспоминания накатывают на меня волнами боли – Финник. Жизнерадостный, полный жизни, неувядающий Финник погиб в стенах подобного тоннеля, и я не могу не связывать ассоциаций с этим местом.

Переродки. Боль. Ужас. Страх. Отчаянье. Слабый вскрик зеленоглазого.

– Ты привыкнешь к свету, но пока что, прикрой глаза, – говорит Гейл.

Я пытаюсь понять, о чем он говорит, когда замечаю его руки на размашистом рычаге. Дверь с характерным скрипом открывается и в глаза бьет яркий больничный свет. Я ослеплена и дезориентирована. Кроме монотонного звука лязгающего металла, который теперь был слышен намного отчетливее, я не слышу абсолютно ничего.

Когда боль прекращает разжигать глаза, я едва приоткрываю веки, и дыхание перехватывает от дикого, распирающего восторга. Мы словно на окраинной точке города – нависли над размашистым селением, тянущимся на многие километры вокруг нас. Я вижу рабочих; огромные машины, вбивающие в пласт земли монументальные сваи; гражданских: загорелых и бледных, с черно-смоляными и вьющимися светло-русыми волосами. Есть те, которые едва отличны друг от друга; есть те, которые являются полной противоположностью. Это значит только одно – новая, возрожденная нация, не живущая отдельным кланом своего Дистрикта, а принимающая друг друга, как верного и недостающего собрата. Мы одна семья.

– Добро пожаловать в логово Сойки, Огненная Китнисс, – выкрикивает кто-то над нашими головами.

Я отрываюсь от панорамы города и перевожу взгляд к ступеням по правую руку от меня. Выступы вроде нашего, огибают селение, словно соты строго по кругу. На одном из таких я замечаю улыбающееся и просветлевшее лицо Элмера Хейса.

_____________________________

Уважаемые Читатели, большая просьба оставляйте о себе какую-нибудь весточку - хоть точку в комментариях, просто, чтобы я знала, что вы есть.

========== Глава 24 : Солдат Эвердин ==========

– Не воспринимай его всерьез, ладно? Он, по большей части, выделывается, – сипит Гейл.

Напарник раздраженно, но примирительно хмурится – мол, все, что мне остается: мириться с этим. Неожиданно замечаю, как ноги Элмера перемахивают через железную оградку, и я пытаюсь остановить его прежде, чем тело упадет в бездну ухающих гидравлических молотов. Но он, кажется, и не собирался останавливаться – прежде, чем мой крик растворится в металлической обшивке огромного куполообразного бункера, он окажется ровно напротив меня, упершись обеими ногами в перила ограждающие выступ.

– Я же говорил, – повторяется Гейл.

– Не бухти, старик, – спускаясь, отвечает Элмер, – Кто знал, что ты такая трусиха, Сойка.

– Я – Китнисс.

– Теперь придется объясняться, – не обращая внимания на мои слова, отвечает напарник Гейла.

– Объяснятся с кем…?

Но прежде, чем он успевает ответить, я оглядываюсь к городу. Кажется, тишина забилась в каждый сантиметр логова – все взгляды революционеров обращены ко мне. Счастье или разочарование; боязнь или вера; расположение или скептицизм – сложно сказать. Я знаю только одно: мне нужно поприветствовать их. Они ждут от меня слов поддержки, а в голову не приходит ничего, что бы могло действительно поддержать их. Сойка с вами? Сойка рядом? Что за ненатуральность, навеянная излишним празднеством Капитолия?

Думай, Китнисс. Думай.

И неожиданно, в памяти всплывает забытая картинка Тура Победителей. Я стараюсь отстраниться от этих мыслей – повернуть их в другое, более безопасное и менее болезненное русло, но все что выходит в результате, заставляет меня вернутся в прошлое только быстрее.

Я не могу поверить в это: кажется, нельзя действовать так слажено, но толпа, словно по мановению невидимого указчика, протягивает ко мне три пальца – давний и забытый жест Дистрикта-12. Так провожают значимого, а главное, любимого жителя нашего дистрикта; так я провожала Руту.

Слезы застилают глаза, но я уверена, что это не слезы радости. В голове страшным клеймом все еще раздается назидательный голос Сноу: моя цель утихомирить публику, и я не справилась с ней. Это единодушное приветствие девушки, которая бросила вызов самому Капитолию? Это жест неповиновения? Это объединение одного селения, которое так старательно пыталась рассоединить столица? Ради общей цели? Ради общего блага?

Тщетно пытаюсь сообразить, как исправить подобную ситуацию. Судорожно соображаю, какие слова могли бы разрядить обстановку , но слышу затворнический щелчок – микрофон выключен, а назад пути нет. Мэр продолжает речь, а Пит, хватая под руки, уводит меня прочь со сцены, не обращая внимания на прощальные аплодисменты. Прим права – все изменилось. То, что прежде давалось Дистриктам в мизерной дозе, ныне обуревает сердца каждого жителя Панема. Надежда – теперь она в каждом из них.