Голодные призраки

Когда Ника родилась, он был уже жив, ее старший брат. Она оказалась моложе его всего и только-только, но на целых два года. Она, когда открыла глаза, и увидела что-то вокруг, уже после того, как мать ее, невидящую, еще ласкала и баюкала, перво-наперво она заметила его, маленького длинноволосого, беленького – у кого-то на руках, – того самого, потом любимого, своего брата. И дальше все продолжалось так, как и началось в том роддоме, -где она родилась человеком и женщиной. Он был Богом, отцом и матерью, и братом, и тем, о ком мечтала она еще внутри у матери, – любимым и единственным. Год за годом чувство росло, оно становилось осмысленней и совершенней. Ника просыпалась в ужасе, когда ей снилось, что длинноволосый красавец-братик отвернулся от нее, не ушел, не исчез, а просто отвернулся. В шесть лет Ника уже не позволяла матери стирать брату белье, и гладить его, она делала все сама, с радостью, с упоением, сгорая от удовольствия и любви. Она повторяла про себя, а то и вслух, каждое произнесенное им слово, копировала его походку, его мимику, движения. Старалась одеваться точь-в-точь как и он, донашивала за ним его одежду или клянчила у матери такую же куртку, такие же брюки, джинсы, ботинки, кеды, рубашки, майки.

Но вот годам к девяти в ней все активней и активней стала проявляться женщина. Ника начинала чувствовать и понимать, что ее туалеты лишают ее девичьей привлекательности, и для того, чтобы понравиться брату, чтобы он относился к ней не как к дружку, а хотя бы просто как к обыкновенной девчонке, она должна была изменить свое отношение к собственной внешности. Как ни трудно и тяжело и непривычно это было, но она перестала вскоре носить брюки, мужские рубашки и куртки и перешла на короткие юбки и воздушные прозрачные блузки. Она отпустила волосы и понемногу, очень осторожно стала пользоваться косметикой, незаметно на первый взгляд, но тем не менее очень эффективно в результате. Вслед ей теперь оглядывались – и мальчики, и мужчины, и девочки, м женщины. Кто с удовольствием, кто с раздражением, кто с завистью, кто с сомнением, кто с любовью, кто-то осуждением. В первый раз увидев ее такую, как-то днем придя из школы, брат опешил; долго рассматривал ее, щурился, ходил вокруг нее, а дотом, видимо, не зная как реагировать и что сказать, ударил ее неожиданно по щеке, грубо и сильно, и убежал из дома, и пришел только к ночи, и не разговаривал потом с Никой целую неделю. Прошло время, и все как-то уладилось само собой. Брат, видимо, привык к новому облику Ники и уже не возбуждался так, как в первый раз, разговаривал, конечно же, с ней, помогал ей делать уроки, но все же в отношении его к Нике теперь сквозила некая тихая настороженность. Казалось, что он общается не с родной сестрой, а с какой-то просто очень хорошо знакомой девочкой, одноклассницей, с сестрой друга, приятельницей сестры.

Но все-таки Ника заметила, что, несмотря на то, что брат вроде бы как и привык к ней, к новой, в те дни, когда она особенно хорошо выглядела, он несколько раз сдерживал себя, чтобы не ударить ее. И ей очень нравилась (непонятно для нее, почему) такая его реакция. В одиннадцать лет она впервые ощутила незнакомое жжение внизу живота, когда увидела брата голым в ванной, мокрого, покрытого блестящими капельками, стройного, мускулистого, узкобедрого, с крупным, чуть возбужденным, качающимся в такт его движениям членом. Разумеется, Ника видела брата голым и раньше, но никогда до этого момента не охватывало се такое острое желание. Она испугалась такого неожиданного и неизвестного ей еще чувства. А испугавшись, растерялась. Она не знала, как вести теперь себя с братом. Она не знала, как вообще теперь вести себя, где бы то ни было и с кем бы то ни было – в школе, на улице, дома. Она хотела рассказать обо всем кому-то. Она едва сдерживалась, чтобы не рассказать. И все же не рассказала, потому как интуитивно понимала, что она не должна никому рассказывать о своем желании, о своем страстном желании близости с родным братом. Она решила забыть о случившемся. Напористо и агрессивно она занялась спортом. Стала много читать и начала старательно и с отдачей учить все уроки, что задавали ей на дом. Она распределяла день так, чтобы ей не хватало времени думать о брате, вспоминать его, желать его,

…Однажды ночью она встала с постели, подошла к кровати брата, сняла с него, спящего, одеяло и принялась нежно целовать его тело. Когда губы ее добрались до члена, брат проснулся. Увидев сестру, склонившуюся над его членом, он оттолкнул ее от себя и несколько раз больно ударил ее по лицу. Матерился при этом отборно. Ника не вскрикнула ни разу. Она все стерпела. Она покорно ушла к себе на постель и тихо пролежала там до самого утра. Вечером того же дня она подлила брату пипольфен в стакан с чаем. И ночью всласть обцеловала брата, всего, от макушки до кончиков пальцев на ногах, несколько раз, переворачивая брата без устали то на спину, то на живот. Наслаждение, которое она тогда получила, было удивительным и доселе ни с чем не сравнимым. После той ночи Ника, к великой своей радости, перестала бояться брата. И что еще более ее обрадовало, она перестала бояться себя. Теперь Ника старалась как можно чаще раздеваться и одеваться при брате, оставляла дверь открытой, когда мылась в ванной, носила только маленькие узкие трусики, только мини-юбки и старалась как можно чаще при брате задирать свои длинные тонкие нога, чтобы он видел, как мелькают под маленькой юбкой ее белые или черные трусики.

Она не обращала внимания на своих сверстников. И на старшеклассников тоже не обращала внимания. А любые притязания со стороны мальчишек грубо и оскорбительно отвергала. Ее не любили в школе. Никто. Ни школьники, ни учителя. Хотя у учителей к ней претензий не имелось. Училась она отменно.

Когда брата по вечерам не было дома, она не находила себе места. Буквально. Она слонялась по улицам или по квартире. Не в состоянии ни остановиться, ни присесть, ни прилечь. Она не могла ни смотреть телевизор, ни читать, ни слушать радио, ни разговаривать с родителями или с одноклассницами. Все злило ее. Все раздражало ее. Все вызывало в ней ненависть… Несколько раз она следила за братом. Она чуть не потеряла сознание, когда однажды увидела его гуляющим по улице с девочкой. Она не пришла домой, когда увидела его целующимся с той же девочкой. Она всю ночь просидела на лавочке в парке. Осенью. В дождь. В холод. Не заболела. Любовь и злость не дали ей заболеть. Злость и любовь. Девочке, с которой встречался ее брат, она разбила лицо железным прутом, найденным на какой-то стройке. Она сломала девочке нос и выбила несколько зубов. Бедная девочка не узнала ее. Ника была в мальчиковой одежде и в шапке, натянутой на самые глаза. Брат, конечно же, перестал встречаться с той девочкой. Кому нужна девочка с перебитым носом да еще и без зубов.

В то время очень трудно было достать где-либо порнографические открытки. Их продавали, как правило, инвалиды у вокзалов – осторожно и озираясь, и подозрительно глядя на покупателя. Ника очень боялась ехать на вокзал. Но желание пересилило страх. Желание всегда пересиливает страх. Ника теперь методично и регулярно подкладывала порнографические открытки в портфель к брату – каждый раз новые партии. На открытках, обыкновенно, симпатичные мужчины и женщины занимались групповым совокуплением, как правило, втроем – два мужчины и одна женщина или две женщины и один мужчина… Разглядывая открытки, Ника приходила в откровенное и неуправляемое возбуждение. И брат, наверное, тоже. Потому как с каждым днем он все внимательней разглядывал Нику, чаще украдкой, реже открыто. (Когда забывался, когда не мог не смотреть.) Ника иногда ловила его взгляд и радовалась этому взгляду искренне и искренне пугалась его. Во взгляде брата она читала и любовь и желание, и злость и жажду боли, и острую тоску. (Конечно, тогда двенадцатилетняя Ника не могла сказать, что же она читала во взгляде брата. Это теперь она может разложить все по полочкам, да и то с большой мерой условности., а тогда она просто чувствовала, и все.) Она заставала брата несколько раз в его классе в тот момент, когда он с мальчишками, красный от возбуждения, с сияющими сумасшедшими глазами лапал какую-нибудь симпатичную девочку на последней парте. Ника, конечно, могла бы и этой или другой девочке расколоть лицо припрятанным на всякий случай железным прутом, но не делала этого, инстинктивно понимая, что брату сейчас неважно, какую девочку лапать, – ему просто надо было снимать возбуждение, и все.

Так случилось, что пришло время, когда все, что можно было, сложилось удачно. Так бывает редко. Но тем не менее. И когда так бывает, это и означает, что именно то, что сейчас случится и должно было случиться в твоей жизни и случай такой всегда, даже если потом он и не несет удачу, случай такой все равно доставляет удовлетворение, и сейчас, и потом, когда вспоминаешь его! когда думаешь о нем, когда прикидываешь, а как бы твоя жизнь развивалась, если бы такого случая не произошло, – лучше, наверное, несравненно лучше. Но если бы начать все сначала, ты все равно бы желал, чтобы все произошло именно так, как произошло тогда. Одним словом, в тот вечер все необходимые условия для выполнения Никой задуманного были соблюдены. Родители ушли в гости. И Ника и ее брат остались вдвоем. Брат был возбужден и суетлив. И Ника догадывалась от чего. Хорошенькая девочка из параллельного класса сегодня на перемене ударила брата ногой в его промежность. Это был ее ответ за то, что тот задрал девочке юбку. Брат впился пальцами в промежность, застонал и свалился на колени… Ника делала вид, что ей скучно. Она слонялась по квартире. Смотрела в окно. Включала и выключала телевизор. Жевала шоколадные конфеты и демонстративно громко вздыхала. И сказала, то, что наметила только тогда, когда брат крикнул на нее довольно грубо, мол, что ты все вздыхаешь, прекрати, надоело. И Ника тогда сказала, что ей грустно и что надо что-то придумать, и сказала, что она, собственно, уже все придумала. А придумала она, сказала, вот что. Она сказала, что никогда не пила вино. А очень хотела бы попробовать. И у нес как раз есть сейчас вино. Она купила его у грузчиков в соседнем магазине. И Ника достала бутылку из-под своей кровати. Брат усмехнулся снисходительно и согласился, ну что ж, мол, попробуй, я-то сам не раз пробовал, но за компанию с тобой и еще разок выпью с удовольствием. Они приготовили закуску. Выпили. Повеселели. Ника сказала, что сейчас покажет ему свою новую юбку и блузку. Появилась через минуту-другую из комнаты. Брат вытянулся невольно, увидев ее такую соблазнительную, душисто пахнущую, накрашенную. Они выпили еще. Говорили громко. Перебивали друг друга. Сидели рядом на диване. Смеялись. Спорили о чем-то. Смеясь, принялись возиться. Поцеловались. Ника задрала юбку и села брату на колени. Целовались долго. Неумело. Но истово, сладко. С дрожью. Со странным чувством. Не испытанным ранее. Удивительно острым, ярким, счастливым. Брат, казалось, сейчас заплачет. Или закричит. Он закричал. Он расстегнул свои брюки. А Ника сама сняла трусики. Они легли на диван голые, прижались друг к другу. Вжались друг в друга. Впились друг в друга.

Теряющие сознание. Потерявшие сознание… Ника закричала, когда все свершилось. Она кричала до того самого момента, пока брат не кончил. Она кричала, и крик ее пронизывал каждую пору ее тела, каждый волосок. Вся она превратилась в крик. В какой-то момент она поняла, что оставшаяся ее жизнь теперь будет посвящена тому, чтобы снова и снова переживать тот момент, когда она вся превращается в крик.

Потом пришло сожаление, но поздно. И стеснение, но незачем. И они не смогли больше лежать рядом, близко, на одном диване. Они вообще не смогли лежать. Они встали и, не глядя друг на друга, оделись. Разошлись по разным углам комнаты. Молчали. Ника читала газету, а брат плел ремешок из цветных проволочек. Вдруг Ника встрепенулась, сощурилась, не вставая с места, вгляделась в ткань дивана, засмеялась, встала, подошла к дивану, и, увидев что-то, тотчас побежала в ванную и принесла воды и стирального порошка, и стала затирать то, что увидела – кровь. Подошел брат, принялся деловито помогать. Они снова смеялись, перешучивались, целовались, возились, разлили ведро, упали в воду и в воде, мокрые, опять целовались и опять любили друг друга. Когда разжали объятия, уже не стеснялись друг друга и не сожалели о содеянном – радовались, радовались, радовались, радовались.

Они занимались любовью каждый день. Раз от разу все лучше и лучше. Уверенней. Раскованней. Нежнее. Грубее. Узнали друг друга. Научились понимать друг друга. Изменились. Похорошели. Повзрослели. Стали спокойней. Жестче. Усмешливей. Со сверстниками общались снисходительно, устало, и чаще всего неохотно. После школы спешили домой. Не могли насытиться друг другом. Не получалось.

…Родители застали их в самый момент совершения любви. Неожиданно. Случайно. Ника забыла закрыть дверь на цепочку. Мать не сказала ни слова. Не смогла. Она оперлась спиной на стенку и сползла вниз, не мигая, стеклянно глядя поверх детей. Отец, побледнев, снял старшего сына с дочери и ударил его несколько раз по лицу. Парень отлетел далеко назад, стукнулся затылком о подоконник… Сидел у радиатора отопления, оттирал кровь с губ, молчал. А Ника орала. Орала и дубасила отца кулачками, что есть силы, плакала, судорожно дергала головой.

На следующий день отец отправил брата в Ленинград – к своему брату. Ника неделю пролежала с температурой. Без признаков простуды или гриппа. Острый невроз, констатировал врач. Более или менее придя в себя, Ника вернулась в школу. Учиться продолжала отлично. Но ни с кем, кроме учителей, которым отвечала урок или отвечала на их вопросы, не разговаривала, ни с кем: ни с одноклассниками, ни с родителями, ни с владельцами частного транспорта, ни с врачами, ни с продавцами в магазинах, ни с кондукторами, ни со служителями зоопарка, ни с кассирами в кинотеатрах, ни с канализационными рабочими, иногда вылезающими из железных люков и что-то неприличное кричащими ей вдогонку, ни с шоферами, ни с медсестрами, ни с больными, ни с милиционерами, ни с военными, ни с фарцовщиками, толпами шастающими по центру города, ни с проститутками, которые то и дело зазывали ее в свои скромные и нескромные ряды, ни с вахтерами, ни с официантами, ни со сторожами, ни со смотрителями библиотек, ни со стекольщиками, ни с работниками средств массовой информации (она не отвечала даже телевизионным дикторшам, которые каждый вечер говорили ей с экрана, лицемерно улыбаясь; «Спокойной ночи»); ни с кошками, ни с собаками, ни с мышками, ни с таракашками, ни с поросятами, ни даже со своим соседом Альфредом… А еще через две недели Ника исчезла. Милиция поймала их с братом в Пскове на вокзале. Их объятия не могли разжать четыре дюжих постовых. Они так и привели их, обнимающихся, в отделение. Мать с отцом теперь ссорились беспрестанно. Громко, оскорбительно, уничтожающе. И вскоре отец ушел. Он поехал в Ленинград, забрал у своего младшего брата своего старшего сына и обосновался на постоянное место жительства в каком-то городе. В каком, Нике об этом, конечно же, не сообщили. И Ника опять болела. И выздоравливала. И снова болела. Мать возила ее по самым известным неврологическим клиникам, показывала ее самым квалифицированным московским психиатрам. Но Нику вылечили не врачи – ее вылечило время (Вылечило ли?).

В шестнадцать лет она переспала со своим учителем, прямо в классе, а потом занималась любовью – втроем – с ним и своей подругой, и впервые тогда забыла на какое-то время о существовании брата… А в восемнадцать лет она влюбилась (она тогда уже училась в институте), а потом еще влюбилась и еще. А потом поняла, что может любить сразу двоих, троих, четверых – и искренне и нежно, – и что может и спать одновременно с двумя, или с тремя, или четырьмя партнерами, – без стеснения, достаточно страстно и даже удовлетворяясь, но… не превращаясь в крик – вся целиком, как -тогда, когда занималась любовью с братом (Она любила его так, как никого никогда, ни в прошлом, и ни в будущем, и ни в настоящем, единственного, родного, сладко пахнущего, придающего силы, дарящего счастье). Когда ей исполнилось двадцать два, Ника решила, что все, хватит, надо что-то делать. Она была умная девушка. И она стала думать. Если любовников двое, трое, четверо, думала она, и правильно думала, то она не может концентрироваться на любви, на удовольствии, на самом акте совокупления, и она не имеет также возможности через этот акт вызывать в себе и иные чувства к мужчине, не совсем эротические, хотя на эротике и возросшие, как то – уважение, доверие, восхищение, благоговение. Значит, ей нужен только один любовник, только один партнер для любовных игр. Тогда, может быть, она сможет влюбиться по-настоящему. Через год она встретила того, кто, как ей показалось, дал ей возможность еще раз пережить момент превращения всей себя в крик. И вслед за тем подарил, ничего не требуя взамен, преклонение и любовь. И еще предложил ей выйти за него замуж. Ника не ответила тогда ничего. Она только пожала плечами и рассмеялась. Но потом случилось вот что. Мама дала ей письмо. Письмо от брата. Ника не поверила, что это действительно письмо от брата – столько лет прошло. Она боялась его открывать. Несколько раз откладывала его. Хотела выбросить. И выбросила. И пошла подобрала потом. И открыла. И ничего необыкновенного не произошло. Письмо было тихим и спокойным. Начиналось с приветствия, а продолжалось коротким рассказом о себе. Брат писал, что он закончил институт, работает инженером, женился, завел ребенка – девочку, доволен, счастлив. И в конце он прощался с ней, и писал, что послал ей на память свою фотографию. Ника еще раз заглянула в конверт и обнаружила ту фотографию. С фотографии на нее смотрело заурядное, чуть испуганное, безвольное, некрасивое лицо молодого человека. От прежнего, от того красавца не осталось ничего, ровным счетом. И Ника тогда засмеялась. Впервые свободно и искренне с того момента, как в Пскове на вокзале в отделении милиции крепкие сержанты разжали их с братом объятия. Конечно, того, кто был изображен на фотографии, которую Ника сейчас держала в руках, она не могла любить теперь – глупо, нелепо и действительно смешно. И Ника смеялась. И затихала на какие-то мгновения и снова смеялась. И смеялась…