Голоса
Шрифт:
Я вернулась домой, в пустой, осиротевший дом. Мне казалось, что жизнь моя кончена и что радостей больше не будет, а впереди много, много горя.
[16]
Но вернёмся к рассказу Андрея Михайловича, который как раз пояснял:
– Всё заняло не больше трёх минут, но психологически – минут пятнадцать, может быть, целых полчаса. Мы глядели как заворожённые: их действие захватывало полностью, и это вопреки тому, что, положи их слова на бумагу, всё стало бы невнятным, почти детским лепетом. Мера их нахождения внутри своих персонажей и, так сказать, актёрской отрешённости от нас – или от тех, кто стоял за дверью и подглядывал
Наконец, Наследник пошёл по направлению к своей лошади, смирно стоявшей у сенного сарая – я почти видел эту лошадь, уверяю вас, – а «маленькая К.» стояла и смотрела ему вслед. Тэд щёлкнул хлопушкой, и только тогда мы очнулись.
«Я же говорил, что собственного исторического значения в этом частном эпизоде не имеется», – тут же прокомментировал Альфред.
«Дядя Фредя, ты дурак», – ответил ему Кошт, переиначив русскую поговорку, снова достал свои антибликовые очки и снова надел их. Я успел подумать, что теперешний жест тоже раскрывает психологию встречи Гучкова и Государыни: в конце концов, ему могло быть просто неловко.
Лиза не таясь плакала, утирая слёзы и шмыгая носом.
Марта опустилась на ближайший стул и застыла в каком-то оцепенении. На её лице была слабая, отрешённая от нашего мира улыбка, глаза блестели.
«Марта, может быть, тебе водички?» – спохватилась наконец Лиза.
Марта покачала головой, верней, медленно повела ей из стороны в сторону.
«Нет, мне хорошо, – ответила она каким-то новым голосом. – Хотя… ты права, пойду умоюсь. Сделать бы ещё что с этой публикой у дверей». С этими словами она вышла из аудитории.
Штейнбреннер заговорил вновь:
«Я понимаю, что все сейчас находятся во власти эмоций, и именно поэтому мой долг как единственного человека, способного избежать этой самоиндукции и аутосуггестии, – поставить вопросы, которые остались вне поля нашего рассмотрения. Мне хочется познакомить со своими выводами пару-тройку человек, которые способны рассуждать безэмоционально».
Ада со вздохом пересела к нему, и они оба принялись о чём-то толковать вполголоса. Иван через некоторое время к ним присоединился (тоже, кажется, без большого удовольствия).
Алёша подошёл ко мне и, сняв, протянул мне свой китель, причём не просто так, а будто с некоторым смыслом.
«Вы можете его оставить на весь апрель», – предложил я.
«Нет, спасибо! – отозвался Алёша, какой-то повзрослевший. – Я точно не надену его сегодня, хоть вы меня режьте. А про весь апрель – я хотел с вами поговорить. После занятий, наверное…»
Я кивнул.
[17]
– Пока я разговаривал с Алёшей – продолжил рассказчик, – выяснилось, что «безэмоциональная», мозговая часть нашей группы, посовещавшись, решила готовить «суд истории над гражданкой Кшесинской». Я немного удивился, но не подал виду: в конце концов, этот метод мы ещё не использовали, а испробовать стоило каждый.
Как-то само собой стало ясно, что Ада будет председателем суда, а Альфред – обвинителем: это вытекало и из их собственных интересов, и из характеров их персонажей. Я не возражал, но отметил, что им лучше остаться совершать суд от лица своих героев: в конце концов, «министр юстиции Керенский» звучит куда представительней, чем «студентка четвёртого курса Ада Гагарина». Они оба с этим согласились.
Оставалось найти защитника. Алексею, казалось бы, сам Бог велел быть таким защитником, даже по греческому смыслу его имени, но он вышел, как только «рабочая мини-группа» из Ивана, Альфреда и Ады начала привлекать к обсуждению суда остальных. Вслед за Мартой, наверное. Это могло бы вызвать смешки, но нет. Напротив, Лиза, глядя на закрытую им дверь аудитории, произнесла вполне серьёзно:
«Если у этих двоих что-то сложится, то и слава Богу – Андрей Михайлович, правда?
Они ведь оба невинны, как… как…»«Как овцы», – закончила за неё Лина.
«Верно, как овцы, – согласилась Лиза, не замечая невольной грубости выражения. – Лёша, думаю, и с девушкой-то ни разу не был, а про Марту вообще молчу…»
Я вслух заметил, что теперь мы, кажется, потеряли естественного адвоката для подсудимой. Штейнбреннер немедленно возразил: дескать, Цесаревич никак не может выступить на суде адвокатом, во-первых, потому что никогда не имел юридического склада ума, а во-вторых и в главных, потому, что после Февральской революции личной свободой не пользовался, гипотетическое же судебное заседание с участием Милюкова и Керенского могло произойти только во временнoм промежутке от Февраля до Октября. Против такого крючкотворческого подхода можно было бы сказать многое, но у меня не было никакого желания с ним спорить. Вместо этого я позвал Герша:
«Василий Витальевич! Может быть, вы в качестве верного монархиста не откажетесь быть защитником?»
Борис Герш пожал узкими плечами (кстати, обращение к нему по имени его персонажа он счёл чем-то совершенно естественным, даже виду не подал). Вздохнул:
«Увы, неверного, то есть не оставшегося верным… Я не против, я бы даже хотел. Но у меня не немецкий ум, а самый что ни на есть русопятский! Я поэтому не смогу дать настоящего отпора господину Милюкову, который сейчас готовит обвинение… Андрей Михайлович, может быть, вы?»
Идея, кажется, понравилась: со всех сторон раздались возгласы одобрения. Ада, тоже улыбнувшаяся мысли, правда, заметила:
«Ради справедливости должна сказать, что Андрей Михайлович тоже должен взять на себя роль кого-то, кто был жив в 1917 году. Иначе это будет… несимметрично, что ли! Вот хоть этот – великий князь Андрей-как-его-там…»
«Андрей Владимирович, который не отличался особым умом, – тут же вставил Иван Сухарев и сразу покаялся: – Извините! Но я же не про вас».
Тут, замечу от себя, он, скорее, ошибся: письма великого князя не демонстрируют никакой особой глупости. Я, улыбнувшись, объявил группе, что принимаю обязанности защитника мадмуазель Кшесинской и буду на суде в роли русского религиозного философа Василия Розанова («Почему не отца Павла Флоренского?» – немедленно выскочил Штейнбреннер, но я не удостоил его ответом), что предлагаю всем остальным быть присяжными заседателями, наконец, что сейчас должен их оставить, так как вспомнил: Сергей Карлович просил меня к нему зайти. Предложил им: не хотите ли пока посмотреть исторический фильм на служебном ноутбуке, который могу принести с кафедры? Студенты заверили меня, что найдут, чем заняться, и без всякого фильма. Мы договорились встретиться после обеда, то есть после окончания большой перемены.
[18]
– При выходе, – рассказывал Андрей Михайлович, – я столкнулся с небольшой кучкой студентов разных курсов, которые шарахнулись от двери. «Подслушивать нехорошо», – буркнул я, и тут же поймал себя на мысли: а подсматривать? Ведь ещё хуже – а между тем мы, зрители «сценического эксперимента номер два», именно и подсматривали за чужой жизнью.
В своём кабинете декан с улыбкой протянул мне лист бумаги:
«Пожалуйте! Вот копия. Ваша лаборатория теперь существует de jure».
«Не знаю, как вас и благодарить, Сергей Карлович…»
«И вот ещё что: ваша работа среди студентов уже возбудила лёгкую сенсацию, – продолжил Яблонский. – А эта сенсационность и их отвлекает от учёбы, и вам совсем некстати. Думал сегодня весь день: как бы вам переехать куда подальше от любопытных глаз? И, представьте себе, придумал! Вы знаете, что у нашего университета есть собственная научная библиотека?»
«Ну, а как же! – подтвердил я. – По адресу улица Загородная роща, дом 1А».