Голова Медузы Горгоны

— Ну и ничего! Это не мое решение, так считают твои товарищи. И потом, Полномочное Представительство выделило тебе миллион рублей. Получишь их у Калугина.

— Спасибо, — смущенно ответил Моносов. — Деньги я возьму, это большая помощь. А обеды… Я ж понимаю, что товарищи от себя отрывают.

— Слушай, — Бухбанд нахмурился. — А если товарищу твоему будет плохо, ты откажешь в помощи?

— Что за вопрос, Яков Арнольдович!

— А если твою помощь, которую ты предложишь от чистого сердца, отвергнут? Как ты это воспримешь?

Моносов молчал.

— И потом не забывай: сам-то, как и мы, перебьешься. А это для детей. Им продолжать наше дело. Они должны быть здоровы. Понял?

— Понял. Спасибо!

— Ну слава богу! — облегченно вздохнул Бухбанд. — Теперь давай о деле. Ты бывал в Минводах? Знакомые там есть?

— Нет, знакомых не имеется. А бывать… Кажется, один раз, когда на «Тимофее Ульянцеве» служил. Бронепоезд тогда в Баку на ремонт отгонял. Часа три, не больше мы там стояли.

— Вот и прекрасно, — сказал Бухбанд. — Есть тут одно поручение, Павел Сергеевич.

Они обсуждали детали операции недолго. Задача была предельно ясной, а остальное, как любил говорить Бухбанд, было делом техники. Но не успел он высказать Павлу свои напутствия, как в кабинет вошел дежурный. Вид у него был суровый. В руке зажата окровавленная бумажка.

— Убит Веролюбов…

Бухбанд растерянно поднялся.

— Где? Как?

— У самого дома. Шагов двадцать не дошел. В спину…

— Ограбление?

— Нет! — твердо ответил дежурный. — Два удара. Один — в сердце. Ножом вот это приколото. — Он протянул бумажку.

На заплывшем от крови клочке печатными буквами было выведено «Группа действия».

— Гады, — скрипнул зубами Бухбанд. — Где он?

— Труп в городской больнице. Вот освидетельствование врача.

— Я же еще вчера разговаривал с ним, — тихо прошептал Моносов. — Как же так?

Ему никто не ответил.

…Они шли через весь город. В Красную слободку, на третью линию. У дома, где квартировали Веролюбовы, белела табличка с номером 69. Остановились.

— Сюда. — Бухбанд тихо открыл дверь.

В полутемной неприбранной комнате разметалась на старенькой ржавой кровати Анна. Она безучастно смотрела на вошедших. По ее красивому, в одну ночь постаревшему лицу бежали слезы. Неподвижно стоял на коленях семилетний Колька, обняв босые материнские ноги и прижимаясь к ним мокрой щекой. Василек, которому исполнилось полтора года, голышом ползал по полу и недоумевал, почему это вдруг на него никто не обращает внимания, почему мать не смеется над его шалостями. А четырехлетний Витька тут же подошел к Бухбанду и, глядя ему в глаза, не по-детски твердо сказал:

— Я тоже буду чекистом. Возьмешь?

— Возьмем, малыш, возьмем. — У Бухбанда дрогнул голос, и он отвернулся.

Моносов стоял рядом, крепко стиснув зубы. Взгляд его скользнул по голым стенам, комоду, на котором стояла новая фотография Веролюбова. Он сфотографировался недавно: на клапане левого кармана четко обозначилась тупоконечная звезда. Павел подошел к койке. Осторожно положил на смятую подушку рядом с растрепавшимися косами Анны небольшой сверток с только что полученным миллионом. Анна что-то хотела сказать, но голос ее сорвался, и она снова забилась в глухом надсадном плаче.

* * *

Связной Гетманова вместе с отрядом начальника штаба по борьбе с бандитизмом был уже в Курской. Туда же прибыл эскадрон чекистов и учебный взвод 45-го дивизиона войск ВЧК.

Чекисты обходили дома, предупреждали коммунистов и советских работников о возможном налете банды. Многие семьи забирали с собою скот, запрягали подводы и покидали насиженные места, чтобы отсидеться в пойме реки, в степи, в лесу. Люди уже привыкли к таким внезапным сборам, спасаясь от многочисленных банд. Все коммунисты и многие жители станицы примкнули к отряду. Курская готовилась к обороне.

А в нескольких верстах от станицы остановился Конарь. Скиба, возвратясь из разведки, рассказывал скупо, памятуя о недавно нанесенной ему обиде, но достаточно четко, чтобы представить позиции красных. А когда он упомянул об эскадроне, укрытом в пологой балке, Конарь кивнул Гетманову:

— Будет твоя забота. Бросишь против него тачанки. А сам с сотней — ко мне в резерв.

Атаку решили начать с первыми лучами солнца. А пока не завиднеет, Конарь приказал отдыхать и готовиться к утру.

Когда Яков пришел в свою сотню, далекие огоньки звезд едва мерцали сквозь белесую пелену рассвета. Бандиты давно повечеряли кто чем мог и теперь храпели на разные голоса. Яков прошел к тачанкам, черневшим у старого высохшего дерева. Здесь тоже лежали вповалку ездовые и пулеметчики. Лишь один, белый как лунь, старик Егор, прозванный в банде Молчуном, все вздыхал возле своих коней.

Он подвинулся, расправил на повозке дырявую обсмоленную по краям бурку, освобождая место для Якова. А когда тот сел, протянул ему свой кисет:

— Давно, паря, спытать тебя хочу… Ровно я где тебя видал.

— Все может быть.

— Вот и я говорю, ровно я тебя где видал. Обличив твое мне знакомо.

— А скажи-ка, дед, — спросил его Яков, чтобы отвлечь от ненужных и опасных расспросов, — чего тебя нелегкая сюда занесла? Ну ладно, я. А ты чего? Сидел бы со старухой на печи да семечки лузгал.

— Да ить как тебе сказать… Кони меня привели.

— Это как же? Век прожил, а головы своей нет?

— Голова-то на месте, да пуповина дюжее оказалась…

Яков давно уже присматривался к старику. Не мог понять, что привело к Конарю Егора, с которым разделил он когда-то на меже последнюю щепоть махры. Своими повадками Молчун здорово отличался от остальных бандитов: не грабил, когда все остервенело тащили из хат чужое барахло, не загорался в бою. Не было в нем той дикой злобы, которая отличала бандитов Конаря. Встретишь его где на стороне, кажется, мухи не обидит. Однако уже который месяц ездит он на своей тачанке. В сторону не прячется, хотя и вперед не лезет. И все молчит, все думает. За то и прозвали Егора Молчуном.