Шрифт:
ЧАСТЬ I — ВХОД В ЛАБИРИНТ
Мне знаком один лабиринт (…) состоящий из одной прямой линии. На этой линии затерялось уже столько философов, что в нем с легкостью способен затеряться и обычный детектив.
Львов, вторник 9 мая 1939 года, пять часов утра
Над Старым Рынком вставал рассвет. Розовое сияние врывалось в просветы между халабудами, где бабы уже начали ставить свои котелки с борщом и варениками, оно же оседало на банках с молоком, которые еврей-торговец тащил на двуколке с молокозавода Эсфири Фиш, и отражалось на козырьках фуражек батяров [1] , что стояли в подворотнях и не могли решиться, то ли идти спать, то ли ждать открытия ближайшей пивной, где они могли бы бомбой пива [2] успокоить жгучую похмельную жажду. Отблеск зари окрасил и платья двух девиц, которые — не дождавшись за всю ночь ни одного клиента — молча возвращались в свои обиталища на Мостках, чтобы затеряться в домах на Миколаевской и Смерековой [3] ,
1
В настоящее время львовские батяры обрели "эстетико-исторически-краеведческий" флер (например, см.. Издаются книжки о них самих, об их жаргоне, диски и кассеты с их песнями; заметно желание львовян идеализировать батяров. Автор изображает батяров такими, какими они и были: бездельниками, шалопаями, очень часто — уголовниками. — Прим. перевод.
2
Бутылка объемом 0,8–1,0 л. Очень часто в таких продавали шампанские или игристые вина — Прим. перевод.
3
Ныне улицы: Фредро, Пыльныкарская, Смерековая. Кстати, в чтении книги весьма может помочь сайт с довоенными фотографиями Львова:за что автору сайта огромное спасибо!!! А еще — сайт с довоенными и современными названиями львовских улиц:— Еще: в Сети мелькнула информация, будто бы при написании этой книги Мареку Краевскому была оказана существенная финансовая помощь от львовской мэрии. Я считаю — очень нужные вложения! Подобного рода книги, рассказывающие пускай в чем-то и приукрашенную историю отношений наших двух народов — польского и украинского — ой как нужны! Опять же, если свои, украинские писатели не способны любовно рассказать о городе, пускай это качественно и профессионально сделает писатель иностранный! И за это ему стоит заплатить! — Прим. перевод.
Подкомиссар Францишек Пирожек, точно так же, как и его земляки, был далек от восхищений Гомера. Проезжая по улице Казимировской [4] на новеньком полицейском "шевроле", он с напряженным вниманием глядел на жителей этого рабочего квартала. Он искал в них признаков какого-то особенного беспокойства, высматривал группки живо дискутирующих людей, даже сбившихся в опасные кучи и вооруженных какими-нибудь орудиями. Таких, которые сами бы желали линчевать преступника. Только никого и ничего подобного ранее — ни на улице Коперника, ни на улице Легионов [5] — он не замечал. Не видел и здесь. Постепенно он успокаивался, а его вздохи облегчения делались более громкими. Никаких признаков волнений видно не было. "Какое же это счастье, — подумал полицейский, проехав мимо Большого Театра и останавливаясь на Жолкевской 4 [6] , что весь этот ужас обнаружил фармацевт, разумный, рациональный человек, который не мечется по двору и не визжит, заставляя всех жильцов вскакивать с постелей!"
4
Ныне: ул. Городоцкая (Городоцька — укр.) — Прим. автора
5
Улица Коперника с этим же именем и осталась; ул. Легионов — это часть проспекта Свободы — Прим. автора.
6
Ныне: ул. Богдана Хмельницкого — Прим. автора
Пирожек вышел из автомобиля, огляделся по сторонам и почувствовал, как стиснулось в горле. Вид постового перед аптекой не ушел внимания окрестных жителей, которые стояли вокруг и громко, можно сказать, даже нагло и настырно, размышляли над столь ранним присутствием стража закона в этом месте. Тот же сурово поглядывал на них из-под козырька своей фуражки, похлопывая дубинкой по штанине. В этом районе полицейские уважением не пользовались. Бывали времена, когда защитникам закона нужно было ходить по самой средине улицы, чтобы кто-нибудь не затащил их в подворотню и не избил. Теперь же постовой из третьего комиссариата обрадовался, увидав Пирожека, отдал ему салют и пропустил в аптеку. Подкомиссар знал, куда идти. Он направился за стойку, на которой стоял уже устаревший телефонный аппарат, прошел через темную прихожую, споткнулся о ящик, в котором лежали заржавевшие аптечные весы, и вошел на кухню квартиры на задах, которую занимал аптекарь с семейством.
Если сам аптекарь, пан Адольф Ашкенази, вел себя — как и предполагал Пирожек — очень спокойно, то в его жене не было ни капельки его хладнокровия. Она сидела за столом, втискивая худые пальцы в папильотки, покрывающие ее череп словно лыжная шапочка и громко выло, тряся при этом головой. Муж обнимал ее рукой, подсовывая под губы стакан с настоем валерианы, как можно было понять по запаху. На огне подпрыгивал чайник. Пар покрыл окна, что делало невозможным подглядывание какому-то зеваке, которого постовой на улице не успел прогнать. Духота буквально давила. Пирожек снял шляпу и вытер лоб. Пани Ашкенази вглядывалась в него с таким испугом, словно бы увидала дьявола, а не румяного, полного и возбуждающего всеобщее доверие полицейского чиновника. Пирожек пробормотал слова приветствия и воспроизвел по памяти телефонный разговор, который провел с паном Ашкенази всего лишь полчаса назад. Тогда аптекарь рассказал обо всем очень даже спокойно и подробно. То есть, Пирожеку не нужно было переспрашивать его об одном и том же, опять же, в присутствии перепуганной жены и приклеившегося к стеклу любопытного зеваки.
— Где выход во двор? — спросил Пирожек.
— Через сени и до конца, пан пулицай [7] , - совершенно неожиданно, ответила ему пани Ашкенази.
Пирожек, не размышляя над неожиданной активностью аптекарши, снова направился в темные сени. Из-за находящихся рядом дверей он слышал громкое похрапывание. "Наверняка маленькие дети, — подумалось ему. — У них всегда крепкий сон, которого не способна прервать даже разоряющаяся
вокруг смерть".7
Попытка передать львовский говор. Автор даже поместил в конце книги словарик львовских выражений и сленга — Прим. перевод.
Грязный дворик был застроен с трех сторон. От улицы его отделял железный забор, доступ к которому преграждали постовые. Вокруг же стояли трехэтажные ободранные домики с внутренними галереями. К счастью, большинство жителей еще спало. Лишь на втором этаже на стульчике сидела седая женщина и не спускала глаз с пржодовника [8] Юзефа Дулапы, который стоял рядом с уличным туалетом и курил. "Я вышел по надобности, — воспроизводил про себя Пирожек телефонное донесение Ашкенази, и нашел в сортире нечто ужасное".
8
Przodownik (пол.) В довоенной польской полиции соответствовал старшему сержанту. — Прим. перевод.
— День добрый, пан комиссар, — сказал Дулапа и затоптал окурок сапогом.
— Вы что творите, Дулапа! — крикнул Пирожек, что даже старушка на галерее подскочила. — Это место преступления! Поплюйте на окурок и в карман! Не затирайте мне следов, холера ясна!
— Так точно! — ответил Дулапа и начал разыскивать окурок под ногами.
— Где это находится? — Уже сказав это, Пирожек почувствовал неприятный осадок. Не следует о мертвом человеке говорить "это". — Ну, где тело? — поправился он. — Вы его, случаем, не трогали? Покажи пальцем и давай сюда фонарь.
— В сортире, так что, пан комиссар, вы там осторожнее. Там бебехи валяются, — беспокойно шепнул пржодовник, а затем, отдавая фонарь, прибавил еще тише: — Пан комиссар, вы без обид, только дело-то страшное. В самый раз для комиссара Попельского.
Пирожек не обиделся. Он внимательно осмотрел сырую, черную землю, чтобы не затоптать какие-нибудь следы, затем подошел к туалету и открыл дверь. Смрад перехватил дыхание. Картина же, открывшаяся в розовом свете рассвета, затуманила четкость зрения. Краем глаза комиссар заметил, как старушка сильно высовывается за перила, пытаясь заглянуть в глубину толчка. Он захлопнул дверь.
— Дулапа, — сказал он, втягивая в легкие испорченный воздух, — уберите-ка ту вон старуху.
Полицейский поправил заколку, удерживающую воротник, и с грозной миной направился к лестнице.
— Ну, живо, — крикнул он женщине, — домой, в хавиру, мигом!
— Человек уже и на двор сходить не может! — взвизгнула та, но послушно спряталась в жилище, предусмотрительно оставляя стул на галерее.
Пирожек еще раз открыл дверь и осветил лежащую внутри бледную массу. Тельце ребенка было изогнуто таким образом, словно кто-то пытался засунуть его головку под колено. Волосы на голове были редкие и склеившиеся. Кожа щек вздувалась под напором опухлости. На самом пороге лежали кишки, скользкую поверхность которых покрывали нерегулярные ручейки крови. Все тело было покрыто струпьями. У подкомиссара появилось чувство, будто гортань превратилась в заблокировавшую дыхание пробку. Он оперся на открытую дверь. Никогда еще не доводилось ему видеть что-либо подобное. Болезненное, покрытое коростой, поломанное дитя. На глаз, года три — не больше. Он выпрямился, сплюнул и еще раз поглядел на тело. То были не струпья.
То были колотые раны.
Пирожек захлопнул дверь туалета. Дулапа глядел на него со смесью беспокойства и любопытства. Издали, со стороны Грудецкой, зазвонил первый трамвай. Над Львовом вставал чудный майский день.
— Вы правы, Дулапа, — подкомиссар Пирожек произнес это очень медленно. — Дело в самый раз для Попельского.
Львов, вторник 9 мая 1939 года, четверть одиннадцатого утра
Леокадия Тхоржницкая вышла на балкон своей квартиры на Крашевского 3 [9] и какое-то время присматривалась к фрагменту Иезуитского Сада. Делала она это ежедневно, поскольку обожала ту подкрепляющую уверенность, что вокруг нее ничто не меняется и занимает надлежащее себе место: каштаны, буки, дубы, памятник Агенора Голуховского и статуя вазы с аллегориями жизни. Но в этот день, по сравнению с предыдущими неделями, кое-какая перемена случилась. Зацвели каштаны и появились матуржисты [10] из расположенной неподалеку гимназии им. Яна Длугоша. С высоты второго этажа женщина видела нескольких молодых людей в гимназической форме, которые шли вверх по улице с папиросами в руках, держа под мышками стянутые ремешком книжки, и жарко спорили о взаимных отношениях, как она расслышала, тангенсов и синусов. Она вспомнила свои собственные экзамены на аттестат зрелости сорок лет назад, а потом и счастливые годы занятий романистикой в Университете Яна-Казимира, где, как одна из четырех девушек в группе, она постоянно была окружена обожателями. Леокадия оперлась локтями на лежащей на перилах перине, подставила лицо солнцу и охотно приветствовала в мыслях собственные гимназические и университетские воспоминания. Под балконом с грохотом прокатился грузовик с ломом. Вот это было нечто неожиданное, а Леокадия терпеть нее могла неожиданных вещей, когда же те случались, она обвиняла себя в отсутствии воображения.
9
Ныне: улица Соломии Крушельницкой — Прим. автора
10
Подростки — выпускники, сдающие экзамен на аттестат зрелости (matura) — Прим. перевод.
Точно так же произошло и сейчас. Женщина вздрогнула, быстро прошла назад в квартиру и закрыла за собой балконную дверь. Последнее, чего бы ей хотелось, чтобы проснулся ее двоюродный брат, Эдвард Попельский, с которым она жила уже два десятка лет. В течение всех этих лет, единственные споры, что вспыхивали между ними, касались неожиданных пробуждений кузена: то сквозняк стукнул незакрытым окном по фрамуге, то коммивояжер слишком громким голосом рекламировал во дворе собственные товары, то служанка слишком громко молилась на кухне. Все эти события резко прерывали сон Эдварда, который ложился спать в пять утра и не привык вставать до часа дня. Обеспокоенная Леокадия подошла к двери в спальню кузена, окна которой выходили во двор, точно так же, как и окна спальни его дочки Риты, и кухонное окно. Пару минут она прислушивалась, не привел ли чудовищный грохот старых железяк к результату, которого она опасалась. Что ж, произошло то, чего она боялась. Ее двоюродный брат уже не спал. Он стоял у входных дверей и держал в руке телефонную трубку. Ой, не надо было класть трубку правильно, упрекала Леокадия саму себя, так что было делать, если с шести утра Эдварду названивали из отделения? В конце концов, он бы проснулся и устроил ей Голгофу.