Голова Минотавра

После опроса всех ортодоксов [106] — именно так Кацнельсон всегда называл религиозно ангажированных ветхозаветных евреев — я взял на прицел светские бурсы, а так же общежития, которые финансируются и управляются еврейскими общественными организациями. Директор Дома Еврейских Сирот, пан — он заглянул в блокнот — Вольф Тышминицер, предложил мне очень интересный след. Двадцатилетний обитатель бурсы, невысокий и худощавый брюнет по имени Исидор Дрешер, весьма охотно играл женские роли в школьных представлениях. После окончания коммерческого училища, он работал в фирме по продаже древесины "Ингбер и Винер", и на определенных условиях должен был проживать в бурсе, пока не найдет себе отдельной квартиры. Пан Тышминицер как-то застал его пьяным на лестнице. Он тут же отказал ему в проживании. Дрешер перебрался на Зеленую [107] . Там я расспросил дворника. От него я узнал, что прослеживаемый в этой фирме уже не работает, но сильно выпивает и является эстрадным артистом в находящейся неподалеку пивной Канариенфогеля. Позавчера вечером я поглядел эстрадную программу, показываемую в той тошниловке. Было чего поглядеть! 0- фыркнул он с презрением. — Дрешер с буйными усами и бородой, в женском платье, крутится в еврейском танце и визжит под клезмерскую музыку" "Ай, вэй!" А вокруг ржущая толпа солдат и унтеров из казарм на горе святого Яцека. После выступления я подошел к Дрешеру и подробно допросил его. Прежде всего, мне хотелось узнать, настоящая ли его борода.

106

Кстати, если перевести это слово с греческого языка, получится "правоверные" или "православные"! — Прим. перевод.

107

Как это ни странно, но сейчас эта улица тоже носит название "Зеленая".

— Зачем это? — спросил Зубик.

— Подозреваемый отличается женской красотой, так? — Кацнельсон выразительно поглядел на начальника. — Если бы у него имелась борода, тогда во Вроцлаве навряд ли бы его сравнили с женщиной, ведь правда?

— Ну, и что случилось с этой бородой, — допытывался Мок. — Вы ему ее оторвали?

— Ну, кое-что произошло. С моим лицом. — Кацнельсон коснулся скулы, на которой расцвел громадный синяк. — Мне не хотелось вам объяснять, когда сегодня вы расспрашивали про синяк, ведь вы же прекрасно знаете, как я люблю неожиданности. — Тут он терпко усмехнулся. — Так вот, когда я потянул Дрешера за бороду, оказавшуюся самой настоящей, на меня набросился какой-то здоровяк, приятель нашего актеришки, который думал, будто я желаю танцору зла. Вот я и получил в глаз.

— А где тот приятель, и как его зовут? — спросил Мок.

— Не знаю, — презрительно пожал плечами Кацнельсон. — Сбежал, а я не мог его задержать. Как раз в тот день не захватил с собой свой револьвер.

После каждого провозглашенного сегодня рапорта Мок все сильнее багровел, особенно со стороны шеи, а уж после рассказа Кацнельсона его шея приобрела пурпурный оттенок. Он вытянул вверх свою короткопалую ладонь — блеснула печатка с ониксом — и глянул прямо в глаза Зубику.

— Прошу, — кивнул тот. — Предоставляю вам голос.

— Благодарю вас, герр инспектор. — Мок поднялся и поглядел на собравшихся. — Мне бы не хотелось вас оскорблять, но очень жаль, что с нами нет комиссара Попельского. Я должен сказать кое-что важное, а он бы хорошо все перевел…

— Его нет, — раздраженно отметил Зубик, — потому что для него все слишком рано. И солнце сегодня светит. Так что он мог бы стать жертвой приступа болезни, которой никто никогда не видел…

— О, простите, пан начальник, — Заремба сорвался с места. — Я видел и ручаюсь…

— Господа, господа! — перебил его Мок. — Прошу прощения, что вмешиваюсь, но сейчас не время ссориться. Господа позволят, если я выскажу несколько критических замечаний о вашей работе?

— Прошу!

Зубик гневно повернулся к Моку, чуть не сбрасывая со стола переполненную пепельницу.

— Во-первых, — гость из Бреслау говорил уже спокойно, — все вы проводите самостоятельные расследования, а нужно ходить по двое! Это же полицейская азбука! На герра Кацнельсона напали. А что бы было, если бы тот Дрешер и вправду был убийцей? Он убежал бы вместе со своим защитником, а полицейский лежал бы без сознания где-нибудь в уголке. Во-вторых, — набрал он воздуха, — вы, господа, слишком легковерны и, прошу прощения, излишне наивны. Как можно идти к подозреваемому и не знать, ни кем он толком является, ни каковы его слабости, ни как его можно прижать, чтобы он во всем признался! Это сэкономило бы вам массу времени, если бы вы расспросили свидетелей про внешний вид подозреваемого, какой он: худой или толстый, есть у него борода или нет…

— Вот только не надо нас поучать! — буркнул Зубик. — Что означает "прижать"? Шантажировать? Мы здесь не применяем шантажа в отношении допрашиваемых, мы действуем в соответствии с законом! А то, что вы нам предлагаете… Это какие-то… Пытки, — вспомнил он немецкое слово. И, акцентируя, сказал: — То все фашистские методы, быть может, они хороши в Германии, но не у нас, понимаете, уважаемый пан криминальный директор?

Прежде чем Мок успел остыть и собрать мысли после такой резкой отповеди, открылась дверь, и в кабинет вошла панна Зося. Ее вид и милая улыбка подействовали успокоительно на всех мужчин. Зубик поправил жилетку на своем выдающемся животе, Заремба стал вращать зрачками, Грабский оторвался от заметок, Кацнельсон перестал массировать скулу, а Мок в одно мгновение забыл, что его чуть ли не прямо обозвали "фашистом".

— Я стучала, оправдывалась секретарша, — но вы, похоже, были слишком заняты совещанием и не слышали. У меня важная телеграмма из Катовиц. Ее только что расшифровали.

— Прочитайте, пожалуйста, панна Зося, — Зубик принял властную позу. — А вы, пан Заремба, переведите все нашему уважаемому гостю.

— В больнице для сумасшедших в Рыбнике — стоп — женщина с лицом, покусанным собакой — стоп — Мария Шинок, двадцать лет — стоп — утверждает, что ее покусал какой-то граф, — панна Зося прочла содержание депеши и поглядела на присутствующих.

— Благодарю, пани, — Зубик не скрывал разочарования, когда брал у секретарши бланк с подписью полицейского шифровальщика. — Что скажете, господа? — Он повернулся к полицейским, когда девушка уже вышла. — Кто из вас желает поехать в Силезию, допросить психически больную женщину, чтобы узнать, кто там ее укусил: граф или тигр? Быть может вы желаете, господин криминальный директор? Ведь оттуда так близко до Вроцлава…

— Вы меня отсюда не выгоните, — сквозь стиснутые зубы ответил Мок, — пока я не найду той свиньи! А в Катовице я поеду, поскольку не пропускаю ни малейшего следа, вы понимаете это, высоко уважаемый и высоко моральный герр инспектор?

— Вы должны сказать "найдем", а не "найду"! — Зубик поднялся. — Это не ваше личное дело!

Нижние челюсти полицейских двигались, словно перемалывали во рту ругательства и оскорбления. Оба они походили на готовящихся к нападению горилл. И в такой позе они находились добрые пятнадцать секунд. Ни один, ни второй даже не моргнул. В кабинете повисла тяжелая тишина.

Первым уступил Мок. Он отошел от стола, надел пальто и котелок, после чего очень медленно сказал:

— Да, вы правы. Я должен был применить множественное число. Мы "найдем" эту свинью. Но это "найдем" относится ко мне и еще кого-то. Но не из присутствующих! С этим кем-то мы вдвоем найдем то чудовище и принесем сюда его голову. Per fas et nefas [108] . Вам известно, что это значит? Судя по вашей мине, вы не знаете. Но тот, другой, латынь знает.

108

Всеми правдами и неправдами (лат.)

Сказав это, Мок вышел из кабинета полицейского начальника.

Львов, пятница 29 января 1937 года, час дня

На столе в гостиной с затянутыми шторами стояла плоская ваза с большими кусками пирогов с творогом и маком, рядом с ней — тарелки с овощным салатом, штангами [109] , украшенными крупной солью и тмином, а так же с селедочными филе на половинках вареных яиц. Слова добродушной Ганны Пулторанос: "селедки из бочки" вот уже много лет, каждую пятницу Эдвард Попельский поправлял, говоря: "А мне всегда казалось, что селедки берутся из моря". Это шутливое исправление входило в обязательную пятничную традицию, и оно вызывало у домашних одну и ту же реакцию: у Ганны — снисходительный кивок головы, у Леокадии — легкую усмешку, а у Риты — презрительно выдутые губы на скучающем лице.

109

Своеобразные прямоугольные коржики, в тесто для которых кладут вареный картофель — Прим. перевод.

Сегодня Попельский ни с кем в шутку не препирался. Он сидел за столом в своей вишневой тужурке с бархатными отворотами, во рту дымила папироса в янтарном мундштуке, а свежевыбритая голова пахла одеколоном, купленным день назад Леокадией в парфюмерной лавке "Под Черным Псом". Он не коснулся ни пирожных, ни салата, ни любимой селедочки. Комиссар застыл в особой позе дальнозоркого человека, который не желает надеть очков: в вытянутой руке он держал письмо, в другой руке — газету, время от времени переводя взгляд между текстами.