Голубь и Мальчик

Первые три дня Мириам держала своих голубей закрытыми в новой голубятне, кормила их в определенное время и лишь отселила двух больных, а третьего, заболевшего заразной горловой инфекцией, свернув ему шею, сожгла, а пепел похоронила в той же яме.

Она вела записи в «Дневнике голубятни», прогоняла кошек, если они проявляли к голубям интерес, превышавший обычное кошачье любопытство, убила лопатой упрямую и злобную черную змею, которая много раз пыталась проникнуть через отверстия оконной решетки. И, как все члены пальмаховского учебного лагеря, выполняла также те работы, которые требовались от нее в кибуце. А в конце дня она усаживалась, выкуривала свою единственную за день сигарету и дрожала своей коленкой.

Детям, которые интересовались не коленками, а новыми голубями — новая голубятня стояла прямо во дворе детского дома, — было сказано, что туда нельзя входить и нельзя кормить ее жильцов, а смотреть можно, но только издали. Этих запретов было достаточно, чтобы удвоить их любопытство и утроить количество их вопросов, потому что новые голуби были простые и обыкновенные на вид, но уж слишком много чужих людей крутилось вокруг них и было ясно, что в них скрыты секрет и тайна. В детском живом уголке уже были две пары голубей — декоративные белые голуби с оттянутыми назад шеями и широко развернутыми, как у павлина, хвостами. Никто не знал, кто из них самцы, а кто самки, потому что в своих привычках непрерывно прихорашиваться и кокетничать и те и другие были совершенно одинаковы и так много занимались собой, что не имели потомства, а потому невозможно было различить, кто тут ухаживает, и за кем тут ухаживают, и кто тут тот, что не откладывает яйца, и кто тут та, что не оплодотворяет.

Мириам сходила в поселок Менахемия и принесла оттуда еще несколько декоративных голубей, чтобы скрыть присутствие новых, почтовых. Их поселили в соседней голубятне, которая снаружи казалась соединенной с новой, но была отделена от нее внутренней решеткой. Были там якобины, которые выглядели и вели себя, как маленькие петушки с воротником из перьев, и горделиво ступающие французские дутыши, раздувавшие зоб при ворковании, и космачи, которых дети называли «башмачками» из-за мягких перьев, что покрывали пальцы их ног и скользили по полу.

Парни из лагеря Пальмаха тоже пытались добавить голубей в новую голубятню — больших и мясистых птиц, которых один из них принес из Мандиэля, со двора своих родителей, — утверждая, что выбрали птиц вовсе не ради их превосходного мяса, а потому, что они якобы лучше всех других пород подходят для маскировки почтовых голубей. Но на сей раз Мириам показала, что она совсем не такая молчунья и, если надо, может говорить, и не только говорить, но и кричать: она не хочет видеть этих голубей, и не только в своей голубятне, но и по соседству с нею! Она знает, что кроется за этим предложением, и она не допустит, чтобы какие-то недоделанные пальмахники совали руки в ее голубятню и вытаскивали оттуда голубей, вовсе не предназначенных на ужин.

— Это может их так испугать, что они улетят искать себе другой дом! — сказала она снова и повторила правило доктора Лауфера: — Голубь должен любить свой дом, иначе он не захочет в него вернуться. И Малышу, стоявшему рядом с голубятней в надежде, что Мириам, может быть, приблизит его к себе и позволит ему помогать в работе, этот день запомнился как день, когда голубятница выкурила две сигареты, одну за другой, и ее обычно спокойная коленка тоже дрожала.

А тут еще воспитательница детского дома выступила с замечанием по важному вопросу: она не может допустить — так она провозгласила, — чтобы «в живом уголке, так близко к нашим детям, висела ошибка в иврите!» — и когда ее спросили, о чем шум, с возмущением указала на слово «голубьятня», которое красовалось на табличке голубятни. На это Мириам ответила ей, что все, кто слышал речь доктора Лауфера, должны были понять, что это не единственная ошибка, которую такие опытные голубятники, как он, допускают в иврите.

Вот, вертушку они называют вертелкой. И она сама, Мириам, тоже говорит «вертелка», хотя знает, что это ошибка, и она никогда не снимет свою табличку с «голубьятней», потому что не только голубь должен любить свой дом, но и голубятница тоже.

И подумать только — совсем недавно я обнаружил эту же самую «голубьятню», и не в каком-нибудь захолустном кибуце, а в стихах Натана Альтермана: [24]

В лунном свете пустынно белеют поля и застыли деревья

с длинными шлейфами теней, и совсем заворожена ночь

голубиным круженьем над темным пятном голубьятни,

и для тебя зажигают вишни свой неистовый белый пожар.

24

Альтерман Натан

(1910, Варшава — 1970, Тель-Авив) — знаменитый еврейский поэт, писал на иврите. Перевел на иврит «Евгения Онегина».

Я был взволнован. Если это не опечатка, значит, голубятница Мириам была права. Никто ведь не осмелится утверждать, что Альтерман — сам великий Альтерман! — мог сделать элементарную ошибку в иврите. Впрочем, ошибся же он действительно в той же строке: голуби по ночам не летают! Я хотел было рассказать всё это маме и спросить, знает ли она, что было раньше — голубьятня в стихах или голубьятня в кибуце в Иорданской долине. Но мама уже умерла, а Биньямин, которому я позвонил и рассказал об этом, сказал, что мне пора уже кончать с этой дурью и что моя чрезмерная привязанность к кошельку богатой женщины и к воспоминаниям об умершей матери мало-помалу превращает меня в приживалу и кретина.

— Голубятня, голубьятня, какая разница! Эти поэты что угодно сделают ради размера и рифмы, — объявил он и, прежде чем положить трубку, добавил, что, если я затрудняюсь уснуть в два часа ночи, это еще не причина будить и его, для этого Бог создал женщину. Разбуди лучше ее.

4

В среду, когда новые голуби уже познакомились с голубятней, с ее запахами, с ее голосами и с ее порядками, Мириам выпустила их в полет. Первый в серии утренних и вечерних полетов, предназначенных разъяснить голубям, что, в отличие от скальных голубей, их диких братьев, которые в поисках пищи покидают свой дом, почтовые голуби именно для этого должны туда возвращаться.

Далее последовала серия тренировок. Каждое утро Мириам вставала, осматривала голубятню и ее окрестности и через несколько минут после восхода уже широко распахивала ее оконца и выгоняла голубей наружу взмахами белого флажка и похлопыванием в ладони. На мгновение они застывали на своих полках, а потом, обрадовавшись возможности расправить крылья, взлетали и принимались кружить над своим новым домом.

Спустя несколько минут, когда им уже хотелось вернуться обратно, Мирьям отгоняла их взмахами того же белого флажка, но еще через четверть часа сменяла его на голубой, переводила вертушку в положение «только вход», громко и сильно свистела и говорила детям: «Уходите отсюда, они хотят вернуться». Когда голуби снижались, она пела им: «Гули-гули-гули, прилетайте кушать» — и шумно тарахтела зернами в жестяной банке.

Голуби садились, вначале нерешительно, потом охотно, и Мириам старательно записывала, который сел первым, который последним, и кому не удалось пробраться сквозь решетки вертушки, и кто пробрался с легкостью. Тех, кто мешкали залетать и даже совсем отказывались, снова и снова, она отселяла в другой отсек, чтобы не показывали дурного примера другим.

В первые дни голуби, вернувшись, находили зерна разбросанными на полу, а затем Мириам начала неизменно подавать им еду только в кормушках. Голуби едят очень сухую пищу и каждую еду запивают водой. Когда хотя бы один из голубей кончал есть и начинал пить, Мирьям убирала остатки, и ни одного зернышка не оставалось для отстающих и запаздывающих и, уж конечно, для тех, кто остался на крыше голубятни. После кормежки она шла на работы, которые члены Пальмаха должны были делать в кибуце, а голуби сидели взаперти. После обеда она возвращалась, дверцы открывались, и белый флажок подымался опять — знак второго полета. По возвращении голуби получали свою главную пищу. Мириам заканчивала свои труды, усаживалась, выкуривала свою вечернюю сигарету и подрагивала коленкой, а затем шла спать в палатку Пальмаха.

Голуби быстро выучили белизну взлета, и голубизну посадки, и пронзительность свиста пальцами, и набор положений вертушки, и очарование многообещающего постукивания зерен о жесть. Через несколько дней Мириам продлила их полеты до получаса утром и до часа после полудня и, пока голуби были в полете, чистила голубятню, меняла воду и выбрасывала мусор.

Дети подходили, глазели и задавали вопросы, но Мириам хранила молчание и показывала им удалиться. Она сменяла флажки, и голодная стайка садилась вся разом, как одна птица. Все голуби тут же торопились в голубятню, и их хозяйка была очень довольна. Она осматривала их одного за другим и делала записи в разных журналах и карточках. И вот так день заднем она кормила, поила, запускала, свистела, махала, снижала, впускала, чистила, не отвечала на вопросы детей и не привечала их взглядом.