Голубь и Мальчик
Шрифт:
Холод сочился из его костей и растекался по телу. Сердце наполнял блаженный покой. Кажется мне всё это или я еще чувствую? Он подтянул плащ повыше, укрыл бедра, обхватил руками грудь и, лежа вот так, на спине, с широко открытыми глазами, продолжал следить за взлетающей птицей. Сначала она казалась удаляющимся светлым пятном, потом взмыла вверх и начала темнеть и была так прекрасна, с этой своей нежной широкой грудью и сильными крыльями, что ему вдруг нестерпимо захотелось, пока он еще не умер, схватить ее в руки и поцеловать, но он лежал далеко внизу, на земле, а она уже поднялась высоко вверх, в небо. Какая тишина. Только затихающие взмахи белых крыльев, только их мерные, удаляющиеся удары.
— Домой, — сказал он ей, — лети выше, лети подальше отсюда, здесь ничего уже больше не увидишь и ничего не сделаешь. Не оборачивайся.
И она торопилась и поднималась. Над снарядами, над дымом, над выстрелами, над криками и стонами, к синеве, к тишине. Домой, к ней, пересекая великое воздушное море, которому нет границ и в котором нет иных звуков, кроме ветра, свистящего в твоих перьях, и шума крови, и вопля моих слов на твоей ноге.
То было весеннее иерусалимское утро, прохладное и ясное. В садах квартала, окружавшего монастырь, цвели лимоны и кусты жасмина, сменившие на посту вечерний первоцвет. Глаза бойцов на миг оторвались от прицелов, их пальцы от спусковых крючков — все смотрели только на нее. Сначала она казалась черным пятнышком на светлом фоне, потом начала таять в бесконечном небе, шум ее крыльев затих, и она стала голубовато-серой, пока не растворилась совсем в таком же серо-голубом, как она, небосводе. И тогда на смену тишине опять пришли выстрелы и вопли, и война вернулась опять.
Дул легкий ветерок. На склоне холма, между сегодняшними качелями и краем травы, в проломе стены лежал Малыш — верхняя половина тела снаружи, нижняя внутри. Потерянная кровь и вытекшее семя намного уменьшили его вес, и, лежа так, наполовину на спине, наполовину на боку, он обнаружил, что этого легкого дуновения ему достаточно. Невесомое и слабое, его тело сначала взлетело, покачиваясь на легком ветру, как семена крестовника, а потом понеслось по ветру, как несется перо, пока не окрепнет, а тогда поднимается и начинает кружить и парить.
А голубка, несмотря на его твердый и ясный наказ, все-таки обернулась, посмотрела назад, но увидела, что он поднимается и летит за нею, и успокоилась. Даже не описав тот круг, который все почтовые голуби делают перед тем, как выбрать нужное направление, ни секунды не колеблясь, устремилась напрямую домой, словно быстрая и точно нацеленная стрела. Пустыня и горы позади, море впереди, а за ней, несомый ветром, — Малыш. Невысокий парень в плаще с двумя дырами, в разрезанных штанах, и земля в его сбитых волосах. Тело в багровой корке засохшей крови, но глаза открыты и всё видят: вот голубка, а вон там, вдали, — полоска морского берега, а тут, внизу, деревня и сад, гора и ущелье. Серебрится оливковая роща, крестьянин медленно едет на осле по тропинке, спускаются, скользя по скалам, козы. Разбросанные камни в пересохшем ручье. Вчера еще по нему текла и бурлила дождевая вода, а сегодня лишь последние глазки луж посверкивают и гаснут на лету. Вот ручей Сорек, а вот Кастель, а вот и наша база в Кирьят-Анавим, вдруг разволновался Малыш. Вот коровник, столовая, палатки Пальмаха. Вот кладбище в вади. Двое его товарищей орудуют там киркой и мотыгой. Слабый звук металла, бьющего по камню, донесся до него, такой знакомый и ясный в прохладном воздухе. Он слышал, и видел, и знал: это его могилу они копают.
А вот и голубятня, которую он построил вместе со столяром, ворчливым и франтоватым. Вот сменивший его голубятник открывает дверцы, и его голуби возвращаются из утреннего полета. Белый флажок опущен, голубой уже поднят им навстречу. Малыша охватил страх, что голубка Девочки тоже спустится к нему. Но она даже не глянула вниз, не замедлила крыла. Продолжала лететь — всё дальше и дальше, в том единственном направлении, на которое указывает голубиный компас.
Домой. Крылья не перестают загребать воздух, глаза — проверять и узнавать, сердце — выталкивать и втягивать снова. Домой. Над извилистыми путями тех, кто не смеет идти прямо. Над следами тех, кто уже не способен взлететь. Над древними колумбариями, что давно покинуты былыми жильцами. [59] Над трубами домов, и над голубятнями, и над трещинами в скалах — надо всем, что служило им убежищем. Над
этой маленькой страной, чьи небеса голуби пересекают с быстротой молнии, а люди спотыкаются о ее камни, и падают на ее землю, и возвращаются в ее прах. Домой. Голубятня и девичье лоно уже ждут, и зовут, и сигналят, маленькие белые весла в пробирке подгоняют ее со спины.59
Над древними колумбариями… — Слово «колумбарий» (от лат. columba — голубь), хранилище урн с прахом после кремации, первоначально имело значение «голубятня».
«Птичий Одиссей» — и даже более того. Эту ничто не свернуло с пути — ни Цирцея, ни Калипсо, ни циклоп. Ни ястреб, неожиданно упавший сверху, — она увернулась от него, сделала кувырок и ушла в пике, — ни склад комбикорма, ни зерна, рассыпанные и забытые на гумнах. Ни игривое завихрение воздуха, приглашавшее ее потешиться в свое удовольствие над скалами у входа в ущелье. Ни ручей-искуситель: спустись, голубица моя, чистая моя, приходи омыться и напиться.
А Малыш то летел за ней, то, не прилагая усилий, парил рядом. А то, будто развлекаясь, в такт ударам ее крыльев: я мертв — я здесь — я жив — я с ней. И уже свыкся с полетом, и даже радовался высоте, и переворачивался, и взмывал, и пикировал. Уши слышали шум ее крыльев, и ветер, свистящий меж перьев ее хвоста, и сдавленные крики радостного ужаса из футляра, который он привязал к ее ноге. Ноздри вдыхали запахи воздушного моря, глаза озирали страну, проносившуюся под ним. Как мала она при нашей жизни, думал он, и как велика, когда мы умираем: обнаженные холмы, и ступени гор, и пустошь, сражающаяся за свою жизнь в последнем бунте зелени. Желтые знамена победы, весна отступила. Горы уменьшились и округлились, холмы стали равниной.
Голубка летела над маленьким городом, заметила белую башню, возвышающуюся над ним, вспомнила, что уже видела ее в прошлом, и поняла, что дом близок. С этого места земля начала прихорашиваться, широко расстилая под нею рукотворные ткани светло-зеленых виноградников и темно-зеленых цитрусовых плантаций. Воздух прогрелся. Запах цветения поднялся к Малышу, как последняя милость, как доказательство, что и мертвым дано порадоваться, они тоже могут наслаждаться, они тоже помнят, им тоже знакома благодарность. А вот уже и золотистая полоса дюн, и синее море, и вдали Тель-Авив. Как он красив, подумал Малыш: синее, розовое, золотое. Волны, крыши, пески. Ее глаза, ее кожа, ее волосы.
Голубка ринулась вниз, Малыш за нею, и вот уже под ними известковый холм. Сикоморы по его краям, плавательный бассейн на вершине, и маленький огороженный зоопарк прилепился к его склону. Голубка понеслась к голубятне, а он остановился, застыл в воздухе и смотрел: вот клетки животных и сами животные — те, что спят и видят сны, и те, что бодрствуют, вот гигантские черепахи, и бассейн с водоплавающими птицами, и даже лев и медведь. А потом он увидел ее, свою любимую, выбегающую из голубятни. Рука поднимается навстречу, на лице — надежда и радость.
Голубка опустилась на полку вертушки и ворвалась в отделение, что за ней. Девочка встретила ее нежной, опытной рукой, поднесла свежую воду и зерна канабиса, погладила и развязала. Малыш видел, как она вынимает пробирку, смотрит, открывает, приближает к носу. Ее рот распахнулся. Его имя выстрелило в него. Ее крик разорвал воздух. Нет и нет и нет и нет. Но его уши уже не слышали ничего. Он был мертв.
Глава восемнадцатая
В то утро Девочка попросила себе работу попроще: проверить мешки с кормом, почистить кормушки, отскрести пол голубятни. Когда на сердце тяжело от тревоги, не стоит заниматься спариванием голубей и уж тем более — запускать их или обучать молодое поколение. В таком состоянии даже в заполнении карточек можно ошибиться.
Молча и прилежно выполняла она свою работу, успокаивая себя рутиной, как вдруг услышала удары голубиных крыльев прямо внутри своей головы, такие громкие, что все животные в зоопарке разом умолкли и вместе с ней навострили уши и глаза и застыли, каждое на своем месте. Мартышка не тараторила, лев не рычал, лань не дрожала, а Девочка вскочила, выбежала наружу и подняла руку и взгляд.