Голубая акула

«Я тоже», — подумал я. Но сказать не осмелился, просто спросил:

— И вы дали жениху отставку?

Она вздохнула:

— Это оказалось куда тяжелее, чем я ожидала. Понимаете, было похоже, что он возится со мной из одного чувства долга. И понял, что настоящего толку не будет, но считает, что теперь уже не вправе оставить меня без руководства, такую суетную, взбалмошную, недалекую… Мне казалось, если я уйду сама, освобожу его от скучных хлопот, он испытает облегчение.

Я хмыкнул. Бедный желторотый ментор, варшавский студиозус, набитый принципами! Представляю, что ему пришлось пережить, когда… Будто продолжая мою невысказанную мысль, она призналась:

— Это было ужасно. Я ни разу его таким не видела. Он даже начал говорить невероятные вещи… что лучше меня на свете нет и все такое. Но уже ничего нельзя было изменить. Зато когда начались беды, я сто раз его вспоминала. Он многому меня научил. Без его науки я бы сгинула непременно. — Елена тряхнула головой и, нахмурившись, внимательно поглядела на меня: — Что за чепуха? Зачем я вам это рассказываю?

— Все, что касается вас… — залепетал было я.

Но она оборвала жестко:

— Все, что касается меня, имеет мало значения. Давайте прощаться. Не обессудьте, что гоню. Устала.

Я шел домой под глазастыми декабрьскими звездами. Меня вытолкали чуть ли не взашей. А я еле сдерживался, чтобы не затянуть какую-нибудь громкую победную песнь. Если б не риск переполошить уснувших обывателей, то и запел бы, дико фальшивя в ночной тиши. Ведь произошло небывалое. Она говорила со мною о любви!

ГЛАВА ТРЕТЬЯ 

Встреча у «Красной»

Как ни странно, под началом свирепого товарища Сипуна жить стало вольготнее, чем при бедняге Мирошкине. Мирошкину было не лень вести изматывающую позиционную войну, скрупулезно подсчитывая мелкие успехи и поражения. А Сипун — максималист: коль скоро провалилась попытка раз и навсегда выстроить подчиненных во фрунт, застращав до полусмерти, он приуныл и почти перестал нас замечать.

От того, что он несведущ в вопросах дела, о чем мы так веско распространялись поначалу, приводя в пример разные типы выдвиженцев, вреда тоже не заметно. Ведь, положа руку на сердце, отсутствует само дело как таковое, а потому и повредить ему довольно затруднительно. Бумажки, кои мы с утра до вечера перебираем да перекладываем из одной папки в другую, никогда никому не понадобятся. А если и пригодятся, то, как деликатно выражается Ольга Адольфовна, разве только «для абстрактных нужд». Абстрактные же нужды тем хороши, что одна бумажка вполне стоит другой.

Итак, я по-прежнему предаюсь пороку сочинительства не только дома, но и в конторе. Один лишь раз Петр Фадеевич рискнул осведомиться, что это за посторонняя тетрадь у меня на столе. Подражая Корженевскому, я смерил его самым уничтожающим взглядом, на какой только был способен, и с идиотской важностью произнес:

— Я пишу воспоминания о борьбе с царизмом в Блиновской губернии. Полагаю, что для революционной истории эти сведения имеют бесспорную ценность. А вы что же… э… имеете что-нибудь против?

— Нет, конечно! С чего вы взяли? Уж и спросить нельзя… — стушевался Сипун.

Мне даже захотелось сказать ему что-нибудь ободряющее. Но я подавил искушение. Слишком хорошо я знаю, как ведут себя субъекты подобного пошиба, стоит им приободриться хоть малость.

Второй день моросит острый холодный дождик. Но в середине дня тучи вдруг разошлись, и город засверкал под лучами еще не остывшего сентябрьского солнышка. Не стерпев, я все бросил и вышел пройтись. Петр Фадеевич недовольно сопел, ерзал, но сделать замечание летописцу блиновских классовых битв остерегся.

Шел я не спеша, не думая ни о чем определенном, прощаясь с летним теплом и грустно мирясь с неотвратимой осенью. Из этого состояния полусонной созерцательности меня вывел оглушительный крик, раздавшийся, казалось, у самого моего виска, как раз когда я проходил мимо гостиницы «Красная».

— Ба, кого я вижу! Алтуфьев, мать твою!

Шикарное авто кофейного цвета остановилось за полшага от меня. Пассажир, плотный мужчина в кожанке, выскочил из машины и так хлопнул меня по плечу, что я с трудом удержался на ногах.

— Не узнает! Ну, что ты скажешь?! Вовсе очумел! — опять заорал незнакомец, придвигаясь вплотную и обдавая мое лицо горячим несвежим дыханьем. — Разуй глаза, дурило! — Сомнение мелькнуло в его остреньких зрачках. — Ты ж Алтуфьев?

— Да.

— Ф-фу, чертяка! А я тебя сразу… Ты не переменился почти, подсох немного, и вся недолга. А рожа и всегда такая была, кислая, лопоухая, уж не взыщи, брат, за прямоту, я по дружбе… И теперь не признаешь?

— Нет.

Пассажир кофейного авто вдруг мелко затрясся от удовлетворенного утробного смеха:

— Ну да, ну да, кто ж ожидать мог, что мы так встретимся? Вы меня и в компанию принимать не желали, такие гордые были, ан вот как все обернулось! Ну, хватит дурака-то ломать, вспоминай живо! Москва, девятая гимназия, третья парта у окна…

— Залетный?

— Он самый! — Не слушая возражений, Залетный уже тащил меня к подъезду гостиницы. — Сейчас в ресторанчик, отметим встречу однокорытников! Да не кобенься, какая, к свиньям, служба? Как начальника зовут? Сипун? Не помню такого. А повыше? Зельц? Нет, и этого не знаю, еще выше хватай. Толстуев? Вот и ладно. Мы Ваську Толстуева за бока: так, мол, и так, товарищ Толстуев, встретились друзья детства… кстати, скажем мы ему, а на что нам сдался товарищ Сипун?

— Как это «на что сдался»?

— А кто он такой, что над моим закадычным дружком начальствовать выискался? Зав инвалидной конторы? И сколько вас там гавриков? Пять голов? С Сипуном шестеро? Ну, это не зав, а хрен моржовый. Мы лучше товарища Зельца попросим: извини-подвинься, товарищ Зельц, иди куда знаешь, а стульчик Кольке Алтуфьеву освободить изволь, пока добром просят…

— Ты с ума сошел! — крикнул я, тщетно пытаясь высвободить локоть из цепких пальцев Залетного. — Оставь Зельца в покое! Он приличный человек (я в этом не слишком уверен, но не такой был момент, чтобы предаваться сомнениям). Да и никакие стульчики мне вообще не нужны.

— Что так? — игриво спросил Залетный.

— Со здоровьем скверно. Мне скрипеть осталось месяца два, много три, — с нелепым, но явственным облегчением сообщил я.

Залетный оглядел меня быстро, недоверчиво, но мой вид, кажется, убедил его, что я не вру. Нимало тем не удрученный, он ответствовал жизнерадостно:

— Тогда и ладно, не судьба, значит. А ты струхнул за Зельца этого, ну-ка, признавайся! Струхнул, брат, со мной не виляй! Сразу, значит, видно, что мне ничего не стоит твоего Зельца раз — и к ногтю? То-то! А Толстуева, как ты думаешь? Могу я взять к ногтю товарища Толстуева?