Голубая акула
Шрифт:
Муся захлопала в ладоши:
— Это достойно дипломатического приема! Ну, а Кострова?
— Она уклонилась от объяснения, хотя было видно, что смущена. И зла, как цепная собака. Сказала, что нашими расчетами ведает ее племянник, говорить надо с ним.
Муся сосредоточенно потерла нос:
— С племянником тебе говорить не стоит. Он отпетый хам, тут никакая шляпа не поможет. Это разговор для меня. — Она вдруг подпрыгнула на одной ножке, совсем как маленькая, и насмешливо стрельнула глазами на Ольгу Адольфовну: — А зачем вообще ты затеяла ссору с Костровыми? Конечно, они нас нагло обирают. Но ты ведь недавно поучала меня насчет толстовства, помнишь? О непротивлении злу толковала. Как же так?
— Поди
Она ушла, провожаемая торжествующим Муськиным смехом. Девочка повернулась ко мне:
— Вот! Потому что я права, а Толстой нет. То есть когда ты граф, это, наверное, даже приятно — попрактиковаться в непротивлении. Но если не граф, да еще сдуру поверишь Костровым на честное слово… Слушайте! Когда явится племянник, я заберусь вон на то дерево. — Она ткнула пальцем в направлении старой черешни, на которой они со Светланой имеют обычай висеть, когда поспевают ягоды. — Там мне будет удобнее. Он такой, что и прибить способен, но туда ему не достать. Если вы сядете на эту скамейку, вы можете послушать, как я расправлюсь с ним. Я умею!
Я кивнул и пошел по своей любимой аллейке, той, что ведет мимо осиротевшей веймутовой сосны в дальний лесной конец участка. Что там происходит у Трофимовых с Костровыми, я толком и не понял. Какое-то недоразумение с дележкой урожая. Мне было, признаться, не до них. Бывают моменты, когда прошлое захлестывает с головой, лишая настоящее всех его назойливых прав. Элке, Боже мой, Элке!..
Опять шуршала под ногами опавшая листва, как тогда, когда мы с Костей удрали с «Фауста». Этот хрустальный осенний воздух, эта покорная грусть и дремотная тишь…
Шум ссоры грубо разрушил оную тишь, а заодно и мои мечтания. Из-за темно-зеленых кустов сирени (желтеет ли она когда-нибудь или так и облетает, храня свою летнюю свежесть?) раздавались восклицания, каких не принято переносить на бумагу. Мужчина орал что было сил, это была своего рода психическая атака. Встревожившись, я ускорил шаги.
Муся сидела высоко, это первое, что я отметил с удовлетворением. Ее поза была до крайности небрежна: на ветке дерева она умудрилась устроиться с таким видом, будто лениво раскинулась в кресле у камина. Психическую атаку племянника мадам Костровой она пережидала с видимой скукой.
— Ты у меня дождешься, сучка! — захлебнулся наконец племянник.
— Как много однообразных слов, — томно уронила Муся. — А теперь умного человека послушай. Ты отдашь нам все, о чем договаривались. Меня ты и пальцем не тронешь, иначе я тебя убью. Ты же просто колченогая гнида. Я тебя соплей перешибу, если захочу. Но драться с тобой я не стану. Ты мне слишком противен. Я возьму гирю и подойду сзади. Мне ничего не будет: я несовершеннолетняя. А теперь пошел вон.
— Дура ненормальная! — И племянник поспешно засеменил к калитке, озираясь так, словно опасался, что Муся уже подбирается к нему с гирей.
Спустившись на землю, девочка подбежала ко мне. Незримые победные штандарты развевались над ее круглой стриженой головой. Она присела рядом на скамейку, подняла на меня круто загнутые пушистые ресницы:
— Получилось? Они все отдадут, правда? Как вы считаете? — Она глубоко, озабоченно вздохнула. — Все же будет неприятно, если придется убить его.
Я помолчал, собираясь с мыслями. Тот факт, что у меня начисто отсутствует дар убеждения, с годами перестал меня уязвлять. Хорошо, если бы у меня недоставало только этого таланта! Однако неудача неудаче рознь. Когда я не сумел рассеять предубеждения извозчика Трофима Мешкова насчет христианских младенцев, задето было прежде всего мое самолюбие. Сейчас на карту поставлено нечто куда более существенное.
— Как
я понимаю, ты шутишь. Но все же, по-моему, ты слишком легко говоришь о смерти, об убийстве.Муся презрительно сморщила нос:
— Если бы я или кто-то другой пришиб этого вонючку, было бы только к пользе. Надежда Александровна — я вам о ней говорила — недавно на железнодорожной насыпи убила камнем какого-то оборванца. Вечерело, вокруг никого, вдруг она слышит, что за ней идут. Она нагнулась и подняла камень. Когда тот мужик бросился на нее, она его ударила в висок. Он упал, а она спокойно ушла. Она рассказывала об этом у нас дома за чаем. И сделала это, как вы сказали, легко. Мама спросила: «Надя, почему вы уверены, что убили его насмерть?» Знаете, как она ответила? «Ди-тя, я врач. Я знаю, как надо ударить». Вот это женщина! Даже больше: это — дама! Настоящая, не какая-нибудь мабаб. Он же хотел ее изнасиловать, этот мерзавец. Значит, он должен был умереть. Вы не согласны?
Ничего не скажешь: по сравнению с извозчиком Муська просто неотразимый оппонент. И главное, это ее романтическое воодушевление там, где нет — я-то знаю — ничего, кроме крови и грязи! Я снова впал в раздумье, но она не стала дожидаться, когда мой непроворный ум родит очередное возражение. Она заговорила опять и сказала такое, от чего все доводы мгновенно вылетели у меня из головы:
— Не говорите маме, она огорчится. Но я, кажется, тоже убила одного человека.
— Час от часу не легче! Ты меня разыгрываешь? Это глупо и невежливо, все-таки я тебе не матрос Петя…
— Не волнуйтесь так, — строго сказала Муся. — Я ничего больше вам не буду рассказывать.
— Прелестный выход из положения! Нет, раз начала, уж теперь изволь…
— Тогда перестаньте нервничать! А еще воевали… Я, правда, жалею, что заговорила об этом. Ну, кто знал, что вы так расстроитесь? Честное слово, человек был совсем плохой!
Смех и грех, право. Я овладел собой. Тому, кто уж пятый десяток лет живет в этом мире, в этом несчастном бедламе, давно бы пора не вскидываться, как пугливая барышня, даже при самых безумных известиях. К тому же наверняка это дурацкое вранье и только. Ах нет, «Марина слишком горда, чтобы лгать»… И лицо у нее такое серьезное, сосредоточенное… вот дьявольщина!
— Это был мальчишка. Сын одной медсестры в нашей больнице. Я в детстве все больше дружила с детьми больничного персонала. Так получалось, все же рядом жили, при больнице. Папа был главный врач, и ко мне… ко мне все очень хорошо относились. А я не понимала, что это из-за папы. Я была до невозможности добрая. Теперь не подумаешь, правда? Ну вот, а в детстве я была еще во сто раз хуже мамы. Всех жалела, всем лезла помогать… Смешно! Ну, как вам объяснить? Даже когда мне сказали, что в подвале водомер, я забеспокоилась, что ему там плохо. Я думала, он не устройство, а мужик с бородой. Стала следить за подвальной дверью, а там замок и замок. Я возмутилась и папе говорю: «Почему никто не приходит кормить водомера? Зачем его под замком держат? Отоприте, водомер гулять хочет!»
— Хорошо. Но при чем здесь убийство?
Она омрачилась:
— Потом папа умер. Мне было только девять лет, но я его очень любила. Я его на всю жизнь люблю! Было очень плохо. И тут я еще заметила, что ко мне почти все изменились. Я перестала быть дочкой главного врача, понимаете?
— Пожалуй. Дальше?
— И эти дети… ну, друзья, которые еще недавно вроде бы души во мне не чаяли, стали меня обижать и дразнить. Я не сразу поняла. Думала, какое-то недоразумение или кто-то на меня наговорил. Я еще разобраться пыталась, все как-то исправить. Но тот мальчишка мне все объяснил. «Теперь ты ничто, — так он сказал. — И теперь ты увидишь…» Какое у него при этом было лицо, как он торжествовал… нет, не расскажешь!