Голубая акула

Когда умру, как тихий шум травы

Мой голос прозвучит и скажет вам уныло:

«Он вами жил! Его забыли вы!»

Смешное мальчишество — все примерять на себя, всюду выискивать намеки и каверзы шутницы-судьбы, хотя ей давно наскучило с тобой шутить. Зря я воображаю себя старцем, или, вернее, это еще одна ребяческая причуда. Вероятно, я действительно принадлежу к той малопочтенной в глазах следователя Спирина человеческой категории, представители коей, сколько ни проживут, все умирают недорослями. Подагрическими, морщинистыми подростками с незрелым умом и выспренними мечтаниями.

Да что мне Спирин? Ну его совсем, достопочтенного Афанасия Ефремовича, хоть и помог он мне когда-то. Такие люди будто нарочно созданы, чтобы внушать ближним чувство вины. Но мои-то прегрешения все в прошлом.

Любопытно: когда человек чистосердечно, без кривляния и подспудных расчетов отстраняется от суеты, жизнь сама начинает тянуться к нему. Будто хочет спросить, зачем он так. Словно жалеет или интересуется вызнать причину его отчуждения. Право, никогда, кроме разве что первых, как раз весьма суетных недель в Блинове, я не внушал приязни столь многим разным людям. Вот и Надежда Александровна специально приехала еще раз, привезла какую-то целебную настойку на травах: «Пейте это, ди-тя!» И даже Тимонин нежданно-негаданно пригласил заглянуть к нему.

Его флигель куда аккуратнее, прибранней моей комнатенки: по-видимому, Тимонин печется об этом сам. А над столом в самодельной рамочке маленький портрет, убранный под стекло. Совсем юная девушка в простом наряде из белого шелка наподобие туники. И держит скрипку. Черты лица, повернутого в профиль, так чисты, безупречно совершенны, что перестаешь понимать, есть ли, даже нужна ли душа там, где сама телесная оболочка так волшебно одухотворена.

— Кто это?

— Цецилия Ганзен. — Он ни разу не заикнулся, произнося это имя. Бесконечное благоговение звучало в его голосе.

— Вы с ней знакомы?

— В-вырезал из «Н-нивы». Ей с-семнадцать лет… б-было т-тогда…

— Когда?

— П-п-перед в-войной.

Вот, извольте, еще один затерянный в мире престарелый мальчишка со своей Снежной королевой. Может быть, по-своему он даже счастлив: эта уже не станет хихикать с юнкером.

— Что вы-то никогда ко мне не зайдете? — спросил я, поддаваясь теплому братскому чувству.

В ответ Тимонин впал в долгую мучительную речь, из которой я с изумлением понял, что у него бессонница и уже несколько раз он совсем было собирался меня навестить в ночную пору, даже к окну подходил. Но постеснялся: лампа горит, я, должно быть, работаю. И верно, я припомнил, что раз или два мне послышалось, как в поздний час будто палая листва шелестела под чьими-то шагами.

— Что вы, право? Если горит лампа, отчего же стесняться? Еще понимаю, если б она не горела, — это бы значило, что я сплю.

— Д-действительно…

Не подружиться ли с ним, в самом деле? Записки мои подходят к концу. Впереди долгие зимние вечера. Наверное, не стоило тратить лето на мемуар, чернильным делам больше пристали бы осень и зима. Да я все боялся не успеть. Теперь же, когда почти все сказано, чувствую себя опустошенным. И тянет к тихому обществу собеседника, мечтающего о скрипачке в белом, произносящего короткую фразу за пять минут и не изменяющего своей робкой учтивости даже тогда, когда в доме пожар: «М-мне бы м-мешок… П-поря-а-адочный…» Право, мы с господином Тимониным просто созданы друг для друга.

В дверь торопливо застучали.

— Да! — крикнул Я, избавляя Тимонина от надобности выговаривать: «Войдите!»

Вбежала Муся. За ней чинно следовала Светлана. Может быть, потому, что только что любовался Цецилией Ганзен, я впервые заметил, что эта хрупкая белокожая девочка была бы хороша, если бы ее лицо с длинными лучистыми глазами, тонким рисунком бровей и изящно вылепленным носиком не заканчивалось ужасным скошенным подбородком. Природа насмеялась над Светланой, словно капризный скульптор, что начал лепить Психею, да соскучился и оставил свой труд недоделанным. Нижняя губа девочки так коротка, что не закрывает зубов — они выглядывают наружу, как у зверька-грызуна.

От сих глубокомысленных наблюдений, которые больше подошли бы графу Муравьеву, меня отвлекла Муся.

— В Харьков приехал странствующий цирк! — с жаром объявила она. — Цирк-зверинец, и у него потрясающая афиша. Светлана видела.

— Берберийские львы-великаны! — торжественно провозгласила будущая циркачка. — И лев-лилипут! И еще эти… как их… монстры тропических вод! А наездниц нет, — прибавила она печально. — Наверное, нет, а то бы в афише про них тоже написали. Как вы думаете?

— Не знаю, — сказал я, силясь понять, какое отношение берберийские львы-великаны могут иметь к моей персоне. Они даже к Тимонину примчались, чтобы поскорей сообщить мне об этом. Зачем?

— Николай Максимович! — Голос Муси был серьезен, почти страстен. — Последнее представление послезавтра. Мы поздно узнали, они уезжают. А возвращаться придется затемно, мама ни в какую… Поедемте с нами! Иначе она меня не отпустит, и я не увижу льва-лилипута. А вы сами, неужели вы совсем не хотите посмотреть на водяных монстров?

ГЛАВА ТРИНАДЦАТАЯ 

Черный вестник

Больше я уж никогда не видел милую моему сердцу чету Добровольских, не целовал маленькую Наташу. Вернувшись из Тифлиса, хотел было зайти к ним, да вовремя одумался. Слишком свежи были в памяти непроницаемое лицо Нвард и ее тонкая безукоризненно прямая спина, выражающая подавленное раздражение хозяйки, утомленной присутствием загостившегося фронтового друга.

Времена все еще трудные. Матушка, когда я видел ее в последний раз, была снова в положении. Двое малых детей в такую пору — тяжкий крест. И тут являюсь я — полуживой, бездомный Наташин спаситель. Не выдержав сего душераздирающего зрелища, они бы принялись уговаривать меня остаться. Ведь кроме всего прочего в их глазах дело представилось бы так, что сам Господь послал меня к ним, ибо пришел их черед воздать страждущему благодетелю добром за добро. А я бы по слабости воли, пожалуй, еще согласился… Хотя в глубине сердца понимал бы, что не Господь, а собственное малодушие привело меня к их порогу.

И потом, мы квиты. Что бы ни думал по сему поводу отец Иоанн, он снял с моей души тяжесть, которой я, может статься, сам бы и не осилил. «Вы знаете, что надо делать»… — кажется, пустяк. Но подчас бывает куда как полезно напомнить смертному, что он об этом знает. И хотя спасительное решение запоздало, мне, как ни смешно, легче жить оттого, что я все-таки пришел к нему, единственно достойному…

Когда я сообщил родителям, что возвращаюсь в Блинов, мама горестно заломила руки. К тому, что я тихо гнию на Полянке, она, хоть и не без протестов, в конце концов привыкла.

— Николай ищет уединения, — говорила она значительно и скорбно. — После этой ужасной истории ему необходимо время, чтобы прийти в себя…

Бедная мама: она не понимала, что «эта ужасная история», хоть на первых порах и вызвала острое любопытство, в конечном счете повредила ей во мнении общества. Все выглядело, право же, нелепо и довольно вульгарно. Если она в самом деле поверила в подобную дикую чепуху, это не делало чести ее уму, если же сознательно морочила голову серьезным людям, такому даже названья нет!