Голубая рапана

Отлежавшись немного, я вспомнил про диспетчерскую порта и помчался туда. Меня пропустили.

— Не дрейфь, — сказал седоватый диспетчер с худым землистым лицом. — Спасатель вышел, со мной на связи. Найдем.

— Прошел входной Варзовский буй, — сообщил спасатель через несколько минут.

— Будешь мотаться, западнее мыса Зюк не ходи, — посоветовал диспетчер. — Тут один из членов этой экспедиции подошел. Ищи где-то около точки сорок пять градусов тридцать минут северной и тридцать шесть с половиной — восточной.

— Вас понял, — согласился спасатель. — Сорок пять и пять — северной и тридцать шесть и пять — восточной.

— К весту от Зюка пусть не ходит, — подтвердил я. — Линия сноса — по норд-осту. Гарбия работает.

— Гарбия-широккада, — уточнил диспетчер.

Я собрался было пристроиться на стуле, но диспетчер хмуро глянул на меня, чиркнул что-то на листке, вырвал его из настольного блокнота и протянул мне.

— Номер телефона по городской АТС. Постарайся звонить реже. У меня много работы. До свидания.

— До свидания.

Я долго еще бродил вдоль железной решетки портового забора, около проходной, смотрел на мутные огни далеких буев и думал о том, как отвратительно готовят в столовой нашего училища.

Я ходил и ходил по улице взад-вперед, но вскоре пошел дождь, ветер стал утихать, и я побрел домой, сжимая в кармане бумажку с номером телефона.

Когда я позвонил в четвертый раз, диспетчер прокричал:

— У меня два наших сухогруза на подходе, итальянец ждет лоцмана, пассажир из Жданова путается под ногами, вклинивается в связь да ты еще меня задурил. До шести утра не звони, отвечать не буду: это приказ. Пока обстановка без изменений. Темно. Сильно ограничена видимость. Если до рассвета не найдем, вызову вертолеты. Привет.

Тягостно тянулась подступающая ночь. Я не раздевался и то заходил во времянку, то выходил во двор. У Изабеллы Станиславовны матово светилось окно — она всегда спит при ночной лампе. А может, тетушка тоже не спала? Молилась? Полная луна мчалась над тучами, иногда врезаясь в их рыхлый сумрак, и тогда ярче светили уличные фонари. Что-то монотонно звякало о водосточную трубу: я подошел, присмотрелся. Оказался рваный женский поясок с пряжкой. Я почему-то со страхом отцепил его палкой — он показался мне похожим на Наташин.

Наконец я не выдержал: странная мысль пришла мне в голову. Я взял фонарик, открыл сарай, нашел сверток с раковиной, развернул его, принес рапану, положил на подоконник, разделся, выключил свет, лег в постель и стал смотреть на раковину. Мне было холодно, и я слегка дрожал.

Когда я уже отчаялся, рапана посветлела, и я увидел еле различимые линии лба, носа, излом губ.

— Ах, Наташа, Наташа, — шептал я, глядя на заголубевшую рапану: мне показалось, что вздрогнули веки в темных глазницах и еще ниже опустились уголки губ. — Ах, Наташа, Наташа, что я натворил!

Вскоре на дворе зашумел дождь, будто морской накат, я шагнул в воду и остановился. Ялик не догнать — его уносит быстрее. Я глянул на несущиеся низом тучи: баллов восемь, не меньше. Но если у меня и хватит сил на этот гигантский рывок, чем я помогу? В безвесельной лодке я стану мертвым балластом: увеличу осадку, и только.

На мгновение я вспомнил Назара Андреича, преподавателя морского дела: "Хорошая морская практика подтверждает, что решение должно быть быстрым, решительным и бесповоротным. А уж правильно ли оно — подскажет судьба".

Я поплыл.

Когда прибрежное мелководье осталось позади, ветер заработал на просторе в полную силу и погнал высокую пенную волну. Плыть стало тяжело. Хорошо использовать накатную волну, когда плывешь к берегу: чем ближе желтеющая вдали полоска, тем накат становится круче, волна вроде бы убыстряет бег, иногда приходится даже слегка отрабатывать назад, чтобы не свалиться почти отвесно с гребня. Плыть по волне, бегущей в открытое море, оказалось тяжело и тоскливо.

Когда я взлетал, распластавшись, на довольно уклонистые вершины и пошевеливал кистями и ступнями, будто рыба плавниками, я успевал иногда увидеть то кренящийся ялик, то лишь головы и плечи Грини и Наташи, — когда лодка падала между волнами. Мне казалось, что ялик все оседает и оседает: вычерпывать воду было нечем, я знал об этом.

Несколько раз я оглядывался: берег уплывал назад.

— Наташа! — закричал наконец я.

Они услышали. Гриня вскочил и радостно замахал руками. Ялик накренился, вал, прокатившись, шлепнул его под мокрое пузо. Гриня вскрикнул, и я упал с гребня волны к подошве. Когда я снова увидел море, ялик плыл на уклоне волны кверху килем, и Гриня лежал на днище, обхватив его могучими руками и ногами. На блестящем от солнца просмоленном днище он был похож на голую черепаху, которая вылезла и оседлала собственный панцирь.

— Руку! — крикнула вынырнувшая Наташа, и в это время вторая волна стала подымать перевернутый ялик и накрывать Наташу.

— Руку, труболет! — заорал я и яростно заработал ногами: мне показалось, что я дельфином помчался сквозь горько-соленые увалы.

Гриня руками и ногами вцепился в планшир под водой, и, наверно, теперь его не оторвал бы от скользкого панциря даже гигантский спрут своими страшными присосками. Я видел, как пальцы Наташи скользнули по загорелой Грининой икре и попытались ухватиться за широкую щиколотку. Гриня дрыгнул ногой, пальцы соскользнули и скрылись в белой пене, а ялик взлетел на гребень волны, упал, снова взлетел и снова упал: лодку уносило.

Мне показалось, что недалеко колыхнулись белые Наташины волосы — или это была морская пена? Я успел заметить, что солнце воздушным шариком вылетело из-за туч, все вокруг стало ясным и светлым, где-то крикнула чайка, и я нырнул.

Когда я вынырнул в третий раз, днище с намертво прилипшим к нему Гриней виднелось уже далеко. По лодке с одной стороны и по мелькающему обрыву берега с другой я определил, что меня сносит, и нырнул навстречу накатывающимся волнам. Я погружался долго, у дна вода стала светлее, были уже заметны полузанесенные песком камни и темный лесок водорослей. Стало трудно двигаться и дышать. Я задыхался, попробовал вдохнуть светлую воду, и это помогло — сил прибавилось. Я поплыл над донным песком, обогнул занесенный илом разрушенный остов старинной баржи с обомшелыми деревянными шпангоутами, потом встал на ноги и пошел по желтому от песка и солнца дну. За остовом баржи я повернул направо и увидел Наташу.

Она лежала на дне, опершись локтем на песок и положив голову на ладошку: из песка вокруг локтя торчали двустворчатые ракушки, похожие на мидий. Другой рукой Наташа пыталась погладить бычка, который игривым котенком тыкался ей в колени и тут же быстро отплывал. Это был бычок-кочегар, бычок-каменка. Недалеко действительно старинными мрачными памятниками чернели камни, обросшие водорослями, будто мохом. Стайка веселых хамсичек-черноспинок с любопытством издалека рассматривала Наташу. Старый седой судак выплыл было из-за камней, поглядел на меня, на прилегшую Наташу, подумал секунду-другую и уплыл обратно: береженого Бог бережет. Старые рыбы, как и люди-старики, осторожны и недоверчивы.