Голубая рапана

Меня самого шатало и подташнивало, и я весь был в липком поту.

— Рапана в аш-два-о была, и вдруг — фосфор, — равнодушно возразил я.

— Не знаю, — Петька вяло пожал плечами. — У меня у самого по химии трояк.

Мы пошли в огород к водопроводному крану и пили воду, пили… Нас рвало.

— Что-нибудь снилось? — спросил я.

— Да нет вроде, — нехотя ответил Петька, наморщив лоб. — Так, чертовщина какая-то. А-а, — вспомнил он и зло ухмыльнулся. — Будто батя по уху меня огрел. Аж зазвенело, — он потер правое ухо.

— Черт те что, — хмуро удивился я, и мы пошли к Петьке, прихватив пакет с брюками и рубашкой его отца. — А мне кошмары про будущее снились, — опасливо похвастался я.

Петька насмешливо хмыкнул и зевнул.

Он жил через одну улицу. Мы шли и молчали: не хотелось ни о чем говорить, ничего планировать на будущее, на весь день и вообще ничего не хотелось. Мы поглазели на новую киноафишу, почитали цены на мороженое, вздохнули, Петька порылся в карманах, но у него тоже ничего не было.

— На продажу что-либо есть? — спросил он меня, когда мы уже подошли к его калитке.

Я не успел ответить. Из калитки вышагнул, как слон из джунглей, Петькин батя, вырвал у него из рук пакет, заглянул в него и вдруг с маху отвесил Петьке звонкую оплеуху. Петька отлетел в сторону, и мы побежали.

— Я в химчистку носил! — заорал Петька и постучал себе по лбу укоризненно и зло: мол, эх ты-ы…

— Петька, — шепотом спросил я, пораженный. — Звенит?

Петька недовольно посмотрел на меня, потом понял и тоже шепотом произнес, даже чуть заикаясь от удивления:

— З-звенит, — и потер правое ухо.

Мы хмуро переглянулись.

Вечером я поужинал, поболтал с Изабеллой Станиславовной о Жераре де Нервале, прочитал ей на французском начало вийоновской "Баллады о повешенных", и тетушка отпустила меня спать. Я пожелал ей спокойной ночи и отправился во времянку.

Вспомнив утренние мучения, я решил спрятать рапану в сарай, но предварительно зарисовать. Раскрыл мольберт, который когда-то сделал из комлей бамбуковых удилищ, приколол лист ватмана и выделил раковине место в левой нижней четверти листа: я решил скомпоновать раковину с рамным переплетением, которое вдруг показалось мне похожим на тюремную решетку. Я мысленно разделил рапану на три зримо различных части и чиркнул три линии на ватмане, потом легонько провел вертикальную ось симметрии, посмотрел на планировку пространства и удивился: все было так, будто я собирался набрасывать портрет. Вот три равных части: лоб, нос, рот с подбородком, вот ось-нос, вот линия глазниц, линия рта. Я глянул на рапану: ниже "подбородка" виделось что-то светлое, будто батистовое жабо.

Солнце садилось и теперь освещало раковину с другой стороны, не с той, что утром, а как-то снизу, да еще снизу на нее падал рефлекс от подоконника, покрытого белой эмалью, и рапана засветилась изнутри чужим розовато-голубым светом. Я присмотрелся.

В глубине темных пятен-глазниц сомкнулись две тени, будто веки, и линия рта горько и печально была изогнута. Вот височные впадины, вот тень от узких ноздрей… Слегка прижаты уши, а высокий лоб розовато и выпукло навис над ястребиным носом.

Я любопытно всматривался в странный световой эффект: где я видел это лицо? Кто-то из древних: философ, а может, воин? Я видел этот трагический излом губ, кажется, в учебнике по истории, а может, на репродукции чьей-то картины.

И в это время солнце село за холм Митридат: потухла раковина, исчезла тюремная решетка, и у соседей визгливо хрюкнул поросенок. Очарование исчезло.

Я глянул на будильник, записал на уголке ватмана время, чтоб не забыть, когда завтра начать работу: я решил оставить рапану до следующего вечера и, когда вставлял в окна сетки, боялся даже задеть раковину, чтобы не пошевелить и не нарушить завтрашний эффект.

Лежа на жесткой своей постели, вспоминал я картинки из учебников, книги, кинофильмы, репродукции картин, просто мысли и образы. Вдруг я вспомнил: пыльная дорога, уходящие вдаль кресты вдоль нее, распятые на крестах спартаковцы. Спартак! Но нет, не он. Дорога, нищий философ, рубище. Дервиш? Нет, пожалуй, нет. И потом — жабо. Но дорога, обязательно пыльная дорога. Или тюрьма.

— Выхожу один я на дорогу, — недовольный своей памятью, пробормотал я… и повернул направо.

Я повернул направо и вернулся на мост.

Все разошлись. Ушел и художник. Было тихо-тихо: не шелохнулись косы плакучих ив, молчали птицы, кое-где в бледно-фиолетовом небе мерцали звезды, над горизонтом уже выплывал месяц, но еще голубовато-розово потухал закат.

Вдруг на дороге показались двое: какой-то длинный и костлявый мужик на кляче, в рыцарских доспехах и с копьем в руке. Издалека на фоне заката было видно, что он в шлеме с поднятым забралом. Рядом трясся на осле круглолицый толстенький дядька с клочковатой бородкой и почему-то босиком и в шароварах. Дон Кихот и Санчо Панса!

Гулко зацокали копыта Росинанта по доскам настила и дробно — осла.

— Вы почему так печальны? — спросил рыцарь по-испански, подъехав ко мне и останавливая Росинанта: тот устало фыркнул и опустил голову. — Не нуждаетесь ли вы в помощи и, если она вам необходима, знайте, мощь руки еще не старика и верность его сердца помогут вам: вы не одиноки. Расскажите вашу историю.

Я глянул в лицо Дон Кихоту и оторопел: так вот где я видел этот трагический излом губ, а под ним — не батистовое жабо! Это совсем белая-белая, седая бородка. Высокий и благородный лоб, нависший над ястребиным носом, глубокие височные впадины и ввалившиеся щеки.

— Здесь утонул человек, — сказал я, кивнув на воду. — Люди смотрели и не помогли.

Дон Кихот опустил копье и задумался.

— И так всюду, — горько сказал он. — А вы?

— Я не успел расшнуровать ботинки, — ответил я.

— Разве можно думать о ботинках, когда тонет человек? — Дон Кихот потыкал кривым копьем в доски мостового настила, а Росинант пошире расставил ноги, отдыхая и тяжело дыша. — Ведь ему было страшно… он ждал вас. Знайте, когда человек гибнет, он всегда ждет кого-нибудь: или Бога, или другого человека.

Я опустил голову.

— Синьор мой, — воскликнул Санчо Панса и подмигнул мне. — Прыгать в воду в одежде и в ботинках — безумие: беднягу не спасешь да еще и сам утонешь. Вот однажды был такой случай…

— Ах, друг мой Санчо, — перебил его рыцарь. — Это не безумие, это светлый разум. Светлый разум и высокое безумие очень похожи: высота и свет — сестра и брат. Уж мне ль не знать, что такое высокое безумие?! А если ты не веришь мне, то при первой же дружеской встрече с Ланселотом можешь спросить об этом у него. Он тебе ответит то же самое, уверяю тебя.