Голубое марево

На следующем кругу выпадает отвечать и самой Батиш.

— Я, — говорит она, — в ссоре. Мне нужен сосед Сакып.

Вот тебе и благодарность, вот тебе и награда за все насмешки, за все побои, — предают тебя, ничего не приняв во внимание…

Теперь уже Быкену доводится испытать счастливое унижение. Затем — Бекену. Потом — Бокену…

Как-то вспыльчивый Бокен, когда его попросили подтвердить мир с соседкой, взял да и поцеловал Батиш насильно. Условиям игры это противоречило. Прильнувшие к ней против ее воли губы будто выпили из девушки всю кровь, и побледневшая Батиш, как только высвободилась, ударила джигита по щеке. Такое правилами игры тоже не предусматривалось. Бокен хотел было тут же расквитаться с девушкой, но руку его перехватил Секен. Джигиты разделились на две группы, девушки на три; едва не завершившись дракой, вечеринка в конце концов расстроилась окончательно.

После этого случая празднование дней рождений прекратилось. Джигиты тоже поубавили свою прыть. Стоит кому-нибудь заговорить о Батиш, простодушный Бекен краснеет и начинает ковыряться рукояткой плети в земле. Видно, крепко защемило у него сердце; говорят, завидит Батиш где-нибудь впереди — и еще издали переходит на другую сторону улицы. Вспыльчивый Бокен, только при нем упомянут имя Батиш, молча скрипит зубами. На следующий день после того скандального вечера он, говорят, напился до чертиков, смешав белое с красным, и со слезами на глазах поклялся, что не пройдет и месяца, он, дескать, хоть и силком, а женится на этой девчонке. Так утверждали знающие люди. Добродушный же. Быкен не краснел, не ковырялся в земле рукояткой плети, не скрипел зубами и ни в чем не клялся, только, говорят, когда потребовалось высказаться, поцокал языком: «Ай, и строптивая! Самая что ни на есть дикая среди строптивых. Уж я-то знаю, нет с ней сладу». И головой покачал.

Это оказалось правдой. В назначенный день и час была проведена операция по похищению девушки, но закончилась она полным провалом, и на вспыльчивого Бокена был повешен ярлык клятвопреступника. Но и Батиш, которую подкараулили в вечерних сумерках два джигита и поволокли к машине, а она все же, пинаясь и кусаясь, сумела продержаться до помощи, ободрав одному ногтями в кровь все лицо, а другому повыдергав все его волосы, тоже не поддержал никто. Напротив, ей пришлось разделить судьбу Бокена: хотя никто и не осмелился называть ее так в лицо, но за глаза Батиш окрестили так, как о ней сказал Быкен: строптивая.

Мало-помалу базар вокруг девушки стих, но число любопытных не уменьшилось. Затаившись, ждали, чем это все кончится.

Так и шел день за днем, наступила весна, скотина принесла приплод, а там наступило и лето, началась заготовка кормов. Джигиты, что имели виды на девушку, кто оседлал тихоню-гнедого и, гоня перед собой блеющих овец и ягнят да мемекающих коз, подался на пастбище, кто оседлал железного гнедого и пошел, глотая пыль, день-деньской жарясь на солнце, косить сено. Всех заняла работа.

Но хотя и забирала работа джигитов вроде бы без остатка, а все мысли их были о Батиш. Ни один не терял еще на нее надежды. Ведь никто из них не получил от нее отрицательного ответа — дескать, не нравишься ты мне, не люблю тебя, не подходи ко мне, убирайся. Правда, никто не слышал от нее и ласкового слова. Потому что сколько ни встречались джигиты с нею в сутолоке бегущих будней, а переговорить с нею наедине не получалось. Все как-то не подворачивалось случая. И все, естественно, сожалели об этом — близок локоть, да не укусишь.

А потом прошло еще какое-то время, и люди снова стали оседать в своих зимних жилищах, и в предвкушении перемен все влюбленные сердца вновь возгорелись надеждой. Предстоящая зима, казалось, обещала какие-то перемены… в общем, все верили, что не миновать какого-либо значительного события.

И в самом деле, вскоре в ауле Батиш произошло даже не одно, а целых два больших события.

Первое из них джигиты встретили с настоящим ликованием: в центр отделения прибыла постоянная киноустановка. Много возникло вокруг нее всяких разговоров.

Вторым событием было открытие в ауле медпункта. Но из приятного оно вскоре превратилось для джигитов в неприятность. В такую неприятность, что все лишились покоя и даже радость от прибытия киноустановки тоже померкла. Предметом «медицинских» разговоров, которые в ауле велись обычно о болезнях и о больных, стал теперь приехавший фельдшер…

Ах да, в ауле произошло еще одно событие. Вернулся из тюрьмы пьяница, шофер Жартыбай, который лет пять тому назад в пьяном виде разбил жене голову и сломал сыну руку. И если одни говорили на его возвращение: «Жартыбай перестал пить, исправился», — то другие, наоборот, возражали: «Конченым человеком он вернулся, у него теперь кровь испортилась». Разговоры вокруг Жартыбая велись в основном в одном плане: сойдется он или не сойдется с женой, подавшей на него в свое время в суд. Самые уважаемые сородичи того и другого вмешались в это дело, но примирения не вышло. Оказывается, жена сказала: «Не две же у меня души, чтобы жить с ним». Ну, а Жартыбай заявил на это: «Любую молодуху щелчком отберу, баба — на дороге, дитя — на поясе». На том все разговоры вокруг его возвращения, пустые, никому не нужные, и прекратились. Жартыбай, провозившись месяц, починил свою полуторку, которая все это время простояла в гараже и от которой ничего, кроме колес, не осталось, и начал развозить по зимовкам сено.

Кино показывали раз в неделю — по субботам. Иногда привозили новые картины, иногда старые. Случалось, что один фильм гоняли подряд три субботы. Но это никого не смущало, зал всегда набивался до отказа — и аульной молодежью, и приехавшей с ближних зимовок. Одни хотели просто кино посмотреть, другие — воспользоваться случаем, увидеть Батиш. Старались сесть рядом или хотя бы пристроиться где-то поблизости, чтобы перекинуться словечком, проводить потом, после кино, домой, поговорить наедине. Но — напрасные старания. Все оставалось по-прежнему.

И вдруг в один прекрасный день все увидели, как эта строптивая девушка, которая всех парней, пытавшихся заигрывать с ней, говоря фигурально — и кусала, и пинала, в зависимости от того, с какой стороны к ней подкатывались, которая и близко к себе никого не подпускала, на виду у всего зала, в самом центре маленького клуба уселась плечом к плечу с джигитом-фельдшером, тем, что недавно прибыл в аул. Увидели — и едва не лишились разума. Не просто они сидели, а по-настоящему разговаривали! Джигит смел, но и девушка вроде бы не отталкивает его. И никто из них не стесняется, не обращает внимания, кто рядом, слышит их — старшие ли, младшие ли, ровесники ли…

Те, что решили: девушка все же своенравна и лишь из вежливости разговаривает с фельдшером — чужой все-таки человек, ошиблись. В тот коротенький перерыв, когда кончилась первая часть и пока киномеханик, погромыхивая кассетами, менял ленту, готовясь прокрутить следующую часть, наблюдавшие за Батиш сумели заметить, что разговор между ними, начавшийся еще до фильма, не только не прервался, но, наоборот, пошел, кажется, по обновленному руслу. Теперь в клубе шло поочередно как бы два фильма, и зрители готовы были смотреть тот, что шел в самом зале, сколько угодно раз: если первый фильм, на экране, состоял из девяти частей, — так девять раз, а если в нем окажется одиннадцать частей, — так и одиннадцать раз…

С тех пор так и повелось: Батиш появлялась в кино в сопровождении джигита-медика. После кино он провожал Батиш до дому. Причем сразу они не расставались, долго стояли в пятне света, отбрасываемом из окна лампой старого Ирсая. Иногда, не останавливаясь у дома, уходили за аул. Что там происходило у них — не знал никто. Со стороны взгорья — густые заросли таволги, со стороны реки — обрыв.

А на следующий день после того, как джигит-медик впервые показался вместе с Батиш, все в ауле бог знает откуда уже доподлинно знали всю его биографию. Зовут Бейсен. Нынче только закончил медицинское училище. Двадцать лет. Отец с матерью умерли год или два тому назад. Сирота… То есть… то есть одинокий джигит.