Голубое марево

Держась за руки, они поднимаются по лестнице. Общежитие, погруженное в глубокий сон, кажется опустевшим. Приглушенное освещение в коридорах, непривычное безлюдье, тишина… Но, приглядевшись, повсюду можно различить силуэты парочек, неясные, расплывчатые — на подоконнике, в темном вестибюле, в любом укромном уголке…

Четвертый этаж. Вот и комната, где живет Гульшат, и овальная жестяная табличка-номерок «427». «Спокойной ночи, — желают они друг другу, — до завтра». Но ни тот, ни другой не уходит. Они повторяют эти слова множество раз, пока не расстаются наконец, вспомнив, что утром семинар или коллоквиум, библиотека или архив.

Бывали дни, когда они не ходили ни в кино, ни в театр, но ничуть об этом не жалели.

На каждом этаже в общежитии есть помещения, именуемые «бытовками». Здесь, поблизости от входа, установлены краны с горячей и холодной водой, вдоль обеих стен по всей длине протянуты высокие полки, над которыми в ряд, через небольшие промежутки, расположены электрические розетки; у той стены, что напротив двери, стоят два или три узких, обтянутых тканью стола. Здесь и гладят, и утюжат, и кипятят чай, и готовят еду те, кто питается из «общего котла». После десяти вечера, когда все хозяйственные дела закончены, «бытовки» пустеют, а точнее — превращаются в самые желанные места для свиданий…

На той половине третьего этажа, где жили аспиранты, «бытовка» всегда оставалась свободной. Когда общежитие стихало, Едиге и Гульшат, поглощенные весь день своими заботами, приходили в эту комнату. Здесь бывало тепло, чисто, им никто не мешал. Столы для глажки заменяли им стулья. Сидели, болтали — о том о сем. О событиях, которые приключились сегодня, о том, что упустили во вчерашнем разговоре. У них уже были свои воспоминания — они вспоминали, как познакомились и что каждый испытывал в первую встречу. Говорили, как это странно получилось — они встретились, а могли ведь и не встретиться?.. Как бы оба тогда жили — друг без друга?..

Иногда они тихонько сидели в обнимку, иногда, примолкнув, стояли, сплетя руки, опершись о подоконник. Разрисованные морозными узорами стекла холодили им спины, но они ничего не замечали. Слов не было, весь их запас казался исчерпанным, да и к чему слова?.. Они стояли так и час, и два, и дольше, порой слегка пожимая друг другу пальцы, отчего каждого кидало то в дрожь, то в жар.

Обычно в половине двенадцатого дверь «бытовки» раскрывалась и на пороге, с чайником в руке, возникала Батия. Каждый вечер она допоздна работала в лаборатории или занималась в библиотеке. А что в «бытовке» кто-то есть, и даже кто именно — знала наверняка. Потому, возможно, и дверь открывалась так осторожно, словно опасаясь нарушить уединение, вспугнуть… И оставалась открытой — Батие достаточно было лампочки, горевшей в коридоре, да она могла бы, по привычке, найти ощупью кран с горячей водой. Напор в это время ослабевал, приходилось дожидаться, пока жиденькая тепловатая струйка наполнит чайник хотя бы на треть. Между тем на фоне дверного проема проступал четкий, точно вырезанный из черной бумаги силуэт: стройная девичья фигура с плавным изгибом крепких, чуть тяжеловатых бедер, волосы, заплетенные в тугие косы, достающие концами до самых икр. Косы оттягивали немного назад голову на высокой шее, придавая Батие горделивое, даже слегка заносчивое выражение. При этом в темноте исчезали крупные оспины, густой рябью покрывающие с детских лет ее лицо, исчезал шрам между бровей, оставленный когда-то копытом жеребенка. Батия, постоянно сосредоточенная на занятиях, здесь, в полутьме «бытовки», словно вдруг обретала уверенность в себе. Не будь так несправедлива к ней судьба, она вполне могла бы считаться красивой девушкой, во всяком случае — симпатичной, не хуже других… Закручивая кран, Батия негромко вздыхала. Скорее всего от усталости, ведь не шутка — по многу часов смотреть, не разгибаясь, в микроскоп… Или, может быть, оттого, что и ей хотелось бы посидеть, помолчать рядом с парнем, преданным, верным, не чающим в ней души?.. Как бы то ни было, она вздыхает. И, выйдя из «бытовки», бережно прикрывает за собой дверь. В коридоре шаркают ее шлепанцы.

— Хорошо, что не заметила, — говорит Гульшат, уже не прячась за Едиге.

— Чего ты испугалась? Это аспирантка, такая же, как я.

— Она лекции нам читает.

— Ну и как?

— Очень хорошо читает. А знает сколько…

— Говорят, в ГДР какой-то научный журнал напечатал ее статью. Я слышал, у нее почти готова диссертация.

— Она — просто прелесть. Такой человек… Только строгая. Особенно к девушкам. Шелохнуться не даст… А недавно взяла и чуть не всей группе двойки выставила.

— Правильно сделала. Если ваши девушки думают больше о парнях, чем об учебе, только так и надо их жучить.

— Правда?.. А я тоже вот — и днем и ночью все думаю о тебе. Завалю, наверное, первую же сессию.

— И отлично. Я тоже брошу аспирантуру. Возьмемся за руки и махнем куда-нибудь подальше от Алма-Аты, заберемся туда, где ни мы никого, ни нас никто не знает.

— На целину?

— Слишком близко. Лучше на Сахалин или на Камчатку.

— Ой, это уж слишком далеко…

— Тогда поближе, например, на Алтай. Там, кстати, тоже есть казахи. Крещеные — ты слышала? Их крестили еще в царские времена…

— И что же мы там станем, делать?

— А вот представь. Избавились мы от учебы, забрались в лесные дебри и живем, одни-одинешеньки. Вокруг ни души — на двести, на триста километров, только лоси да медведи. Никакой цивилизации. Лес и только мы вдвоем…

— Ой, нет!..

— Глупенькая. Ты сама ведь говоришь, что думаешь только про меня… Выходит — нет?.. Одного меня тебе мало?..

Гульшат рассмеялась.

— И вправду я, наверное, глупая.

— Такое признание само по себе уже свидетельствует об уме… Сядь поближе.

— Сам садись поближе.

— Ну и баловница же ты… — Он придвигается к ней, хотя они и без того сидят вплотную.

— Я только с тобой баловница…

— Я только тебя люблю…

— Я только тебя боюсь…

Тронув девушку за подбородок, Едиге поворачивает ее к себе лицом.

— Если ты на самом деле меня любишь, тогда поклянись и скажи: именем аллаха, милостивого, милосердного…

— Не скажу.

— Тогда обними меня за шею.

Она обхватывает его руками.

— Теперь поцелуй.

— Не поцелую.

— Целуй.

— Не поцелую.

— А вчера целовала.

— Неправда…

— Тогда сегодня поцелуй.

— Не хочу.

— Смотри же, а то сам поцелую.

— Ах ты, какой хитрый… В честь чего я обязана тебя целовать?

— Вчера я целовал, сегодня — ты. Пора возвратить долг.

— Вот еще придумал!

— А как же? И долги твои с каждым днем будут расти.

— Это нечестно.

— Если хочешь, сделай меня своим должником.

— Ну, хорошо. В таком случае… Только один раз. А ты не смотри на меня.

Едиге смеется. В комнате и без того темно.

— Ты надо мной смеешься?..

— Нет. Просто здесь и так тьма-тьмущая, а ты говоришь — не смотри…

— Все равно — не смотри.

— Хорошо. Но предупреждаю: за один твой поцелуй я поцелую тебя сто раз.

— Я не согласна.

— Почему?

— Всего сто раз?..

— Тогда сто один.

— Всего сто один?..

— Сто три.

— Ладно, пускай будет сто три. Закрой глаза…

— Баловница моя…

Им кажется, пролетело всего какое-нибудь мгновенье. Ну, чуть больше… Смотрят на часы, думая, что уже двенадцать… Было, было когда-то двенадцать! Сейчас половина второго… Нет, не второго — третьего!.. Ступая на цыпочках, они пробираются по длинному коридору — туда, к двери с табличкой «427». В этот час в огромном общежитии, где обитает пятьсот человек, нет никого, кроме них, кто уже не спал бы, включая и вахтершу, которая, прикорнув на своем ответственном посту, тоже дремлет, смотрит свои старушечьи сны…

17

Новый год Едиге, Кенжек и Халел решили встретить своей компанией, без посторонних. В «новогодний фонд» вложили: Едиге и Халел, которые собирались пригласить девушек, — по тридцать рублей, то есть половину стипендии каждый, Кенжек же, как человек одинокий, — двадцать. Получилось порядочно. Втроем — а точнее вдвоем, потому что Кенжек, имеющий смутное представление о практических вопросах, все руководство доверил Едиге и Халелу, — долго совещались, пока не остановились на том, что самое лучшее — отпраздновать новогодие у себя дома, в триста первой комнате.