Голубой дым

Шумно было, зябко и суетно в этой резко изменившейся, взъерошенной жизни. И чудилось, будто даже трамваи и автомашины застопорились, как и люди, среди метущихся листьев, пыли, дождя и угольно-дымных туч.

Татьяна Родионовна, поглядывая в окошко, очень разволновалась и повторяла то и дело, нагоняя страху на себя:

— Придется, наверное, ехать. Ну как же! Такой вдруг холод, а она в летнем платье. И даже зонтика не взяла. Надо ехать. Я, Дема, все-таки поеду. Как ты думаешь?

— Но ведь ты же звонила. И Дина права — нечего с ума сходить. Ты все время забываешь, сколько лет твоей дочери. Успокойся, пожалуйста, ничего с ней не случится.

А Татьяна Родионовна, достав из гардероба теплую кофту и плащ, измучилась совсем от своей нерешительности.

— Поеду я, пожалуй... Жалко ведь, простудится, сляжет. Чего ж хорошего-то? А твое легкомыслие меня просто удивляет. Надо все-таки ехать. У тебя есть трехкопеечная монета?

— Поздно, — сказал ей наконец-то Демьян Николаевич. — Ты уже не застанешь ее. И перестань сходить с ума.

Если бы Татьяна Родионовна выехала из дома сразу же, как налетел ветер и началась эта холодная рыжая буря, она бы, конечно, успела отвезти дочери теплую кофту, но прособиралась до сумерек, а теперь уж и в самом деле было поздно: впору встречать озябшую дочь горячим чаем с кагором.

Библиотека закрывалась в восемь, девочка, стоявшая на выдаче, ушла до времени, заниматься на подготовительных курсах, и Дина Демьяновна заняла ее место, хотя могла бы и не делать этого.

Маленькая районная библиотека, имеющая всего около пятидесяти тысяч книг, ютилась на первом этаже старого дома. Напротив, через улицу, был сквер, на скамейках которого вечно дежурили угрюмые, возбужденно-бранчливые, мрачные и отупевшие от своей беды мужчины, потому что в старом доме, кроме библиотеки, размещался большой продовольственный магазин с винным отделом. Они сюда приходили, как приходят, наверное, люди в какой-нибудь профессиональный клуб. А Дина Демьяновна помнила время, когда в этом скверике на тех же скамейках сидели женщины с детскими колясками. И теперь она ненавидела этих больных людей, каждый день собиравшихся здесь, под липами, захвативших милый уголок среди камня, железа и асфальта. Она понимала, что нет уже никакой силы избавиться от них, пока в магазине есть винный отдел. И это очень удивляло ее и злило.

Кроме магазина, была в доме сапожная мастерская. Входная дверь библиотеки с деревянным приступочкой и скромная, подслеповатая вывеска терялись на фасаде оштукатуренного дома рядом с дверями и вывесками магазина и мастерской. Шумные эти соседи с утра до вечера хлопали дверями, жужжали моторами, дребезжали пустой посудой, издавая запахи сапожного клея, хлеба и колбасы.

Впрочем, Дине Демьяновне, да и всем, кто работал в библиотеке, это шумное соседство вовсе не мешало. Все эти три заведения — магазин, мастерская и библиотека — за долгие годы совместной жизни странным образом скооперировались и, как это часто бывает у добрых соседей, выручали друг друга, живя по принципу: ты мне, а я тебе. Ребята из мастерской чинили туфельки и сапожки, получая взамен дефицитные детективы и хорошие куски мяса, а читающий красавец мясник и молоденькая продавщица из бакалейного отдела не забывали тоже и о своих соседках из библиотеки, придерживали и для них лакомые кусочки мяса, «челочку для супа», как говорил мясник, филейный край, растворимый кофе, если он вдруг появлялся, копченую колбасу или селедку хорошего посола, за которой давились люди в очередях.

Особой выгоды никто, конечно, не имел от этой подпольной кооперации, если не считать сэкономленного времени и нервов. Но, в общем-то, добрососедство процветало и было приятно всем, кто проживал в этом загадочном симбиозе, хотя Дина Демьяновна иронизировала порой, если была не в настроении.

— Накорми мою плоть, — говорила она, — а я накормлю твой дух. Тоже мне, миссионерки.

Но сама же пользовалась этими маленькими благами, всякий раз чувствуя себя в долгу перед добрыми людьми и не зная, как отблагодарить их за заботу.

Именно в этот день, когда налетел холодный ветер, она тоже купила две банки бразильского кофе, два невесомых жестяных цилиндрика с ярко-красной чашечкой и рассыпанными зернами на лакированном кофейно-коричневом фоне. И, главное, купила взаймы.

Она была смущена, но очень довольна собой, потому что, не имея денег, купила кофе. Отказывалась, но продавщица Настя заставила ее взять и сама принесла в библиотеку эти две банки в бумажном пакете. Кофе взаймы до зарплаты. Чудеса!

«Надо ей что-нибудь хорошенькое подобрать, — думала теперь Дина Демьяновна, — что-нибудь такое, чтобы ей обязательно понравилось. Надо, конечно, посоветоваться с девочками, они-то уж знают ее вкус... Что-нибудь, конечно, о любви...»

И вдруг подул этот промозглый и бешеный ветер, хлопнув форточкой с такой яростью, что стекло только чудом уцелело в раме. Отвалился и упал на пол кусок сухой замазки, обнажив ржавый гвоздик, а стекло не разбилось. После этого треска, похожего на выстрел, сразу все приглушилось, и послышался протяжный и все нарастающий сиплый шипящий шум сухих деревьев, которые, как огромные языки желтого пламени, искрясь, завалились под ветром и заколыхались, потрескивая и постукивая ветвями. Новый звук... Как будто заложило уши, и только этот унылый шум в целом мире. Ну вот и все. — подумала Дина Демьяновна. — Это, конечно, настоящая осень, и теперь надолго, до самого снега эти дожди и холода. Ну и ладно. Пора».

Она слушала шум деревьев, сидя в глухой, книжной тишине пустой библиотеки, в которой тепло еще пахло старым картоном, клеем и пылью истлевающих книг, и ей было так покойно, и так тихо было на душе, словно бы какой-то живительный ритм услышала она в себе, давно уже утраченный и забытый в суете дней.

«Господи, я ведь терпеть не могу жару! А это наконец-то осень. Колючие мои холода, здравствуйте. Наконец-то!»

В сумерках, когда она собралась уже уходить и достала из сумочки звякнувшие в тишине ключи, пришел запоздалый читатель.

— Принесите мне сюда всего Скотта, — возбужденно сказал он, взъерошивая волосы руками.

Это был Сыпкин, которого знали и боялись все. Он всегда взъерошивал свои хилые и чахлые волосы, вместо того чтобы пригладить их, как это обычно делают лысеющие мужчины, и, никогда не здороваясь, сразу требовал к себе самого глубочайшего внимания.

— То есть как это всего? — опешила Дина Демьяновна. — Всего, конечно, не понесу...

— Вы здесь, наверное, новенькая, а я-то отлично знаю, у вас там мало Скотта. Несите все.

— Это я-то новенькая? Ну-у, знаете, память у вас... А где ваши книги? Где вас прикажете искать?

— Книги еще не прочитаны. Полистал — ерунда какая-то. Ничего не могут! Так что уж ищите меня без книг. Я Сыпкин. Я не зачитываю книжки, не волнуйтесь.

— Когда вы были у нас?

— Разве я обязан помнить? Я Сыпкин... А чтой-то я вас раньше никогда не видел здесь? Вы все-таки, наверное, новенькая, но скрываете от меня.

— Я знаю, что вы Сыпкин, а вот искать-то вас где? — с раздражением спросила Дина Демьяновна, вдруг обидевшись на этого склеротика. — Вы бы еще попозже явились. Не знаю, не буду вас искать.

— Не имеете права, девушка. Вы обязаны меня искать. И вообще в библиотеке таким тоном не разговаривают, это учреждение Министерства культуры. А вот вы новенькая, должны это...

— Да какая я новенькая! Но... уже восемь часов, и библиотека закрыта.

— У меня тоже есть часы, — сказал Сыпкин. — На моих часах без двух минут восемь. Так что найдите меня и принесите сюда всего Вальтера Скотта.

Спорить с Сыпкиным было просто опасно. Его всегда очень трудно понять: шутит ли он или говорит всерьез. «Неужели он совсем не помнит меня?» — подумала Дина Демьяновна, почему-то очень обидевшись за это на Сыпкина. Впрочем, всякий раз приходилось убеждаться, что он еще никогда и ни по какому поводу не шутил, что юмор, даже самый безобидный, заказан ему навеки, и если случалось, новенькая, впервые слушая его, начинала добродушно усмехаться, он страшно возмущался и совсем выцветал, как рыба на песчаном дне.