Голубые луга

— Руки за голову!

Дезертир руками вскинулся — и урони обрез. Нагнулся было, а Горбунов — рядом, сапоги стаскивал, — хвать оружие. И Николай Акиндинович из кустов сиганул да со всего плеча так двинул дезертиру по боку, что пришлось милиционерам везти задержанного в больницу; с ребром что-то.

Не герои, конечно, а жизнью рисковали. Дезертиру терять нечего, мог бы и застрелить. Потому и чувствовал себя Николай Акиндинович запорожцем. Тут еще на грех затянул Горбунов: «Из-за острова на стрежень, на простор речной волны…» Николай Акиндинович сграбастал Прасковью, целует. А она хохотнет-хохотнет, а губами-то в губы не дыша, тишком, чуть касаясь, и дрожит вся.

Ударила кровь Николаю Акиндиновичу в голову.

— Любишь? — кричит.

Прасковья в беспамятстве или как уж там:

— Люблю.

— Мужики, прочь из повозки! — вскочил в тарантасе на ноги запорожец Страшнов.

Горбунов кряхтит от хохота:

— Будет тебе, Николай Акиндинович!

— Выкинуть их, что ли? — спрашивает Николай Акиндинович Прасковью.

— Выкидывай! — вдруг вскрикнула Прасковья. — Выкидывай! С тобой хочу! С тобой! Хоть час. А потом — умереть не жалко!

— Вы что, оглохли?! — молодецки взвился Николай Акиндинович. Да и природа для злого геройства была подходящая. Небо в тучах, как в черной паутине, а у горизонта хоть и ясно, да не светлой ясью, багряно, словно налитые кровью глаза быков.

— Геть! — выхватил Николай Акиндинович кнут у Цуры и — стегать мужиков с плеча. Те и выкинулись из тарантаса, чтоб убитыми не быть.

Подхватил Николай Акиндинович вожжи.

— Геть! Геть! — укатил неведомо куда.

2

Цура бегом бежал в Старожилово. Прибежал к дому, а войти не смеет. Кинулся к Страшновым.

— Где Николай Акиндинович? — испугалась Евгения Анатольевна.

— Совещание у них там, я пешком, отпросился, — соврал Цура. — Федю бы мне. Рассказать ему обещал… сказку.

Федя отложил уроки и вышел к Цуре. Тот повел его на пустырь, к бузине.

— Здесь постоим, — сказал Цура, трясясь и стуча зубами.

— Ты озяб? — спросил Федя.

— Какое там! Я хоть сейчас в воду. Такие вот, Федька, дела… Ты молчи. Стой и молчи. А я тебе расскажу. Отец твой мою Прасковью в луга увез…

Федя спрятал голову в плечи. Он тотчас «увидал»: совещание, отец положил руку на талию Цуриной жены и улыбается ей. Задрожал Федя, как Цура.

— Ты его н-н-не вини! — стуча зубами, заикался Цура. — Он — мужик. Ему что? Я и свою — н-н-не вин-ню. Я, сам видишь, замухрышка. Полчеловека. Прасковья со мной и нн-настыдилась, и на-на-страдалась. Ох, настрадала-ась. Бог меня наказал. Я свою, старую, девчонку, ман-нюсенькую, кинул — и все! А Прасковья — меня кинула…

Цура обнял Федю, поцеловал. Щеки у Цуры были мокрые.

— Н-не! Федька, ты не бойся! — улыбался Цура сквозь слезы. — Он любит Евгению Анатольевну. В нем кровь бешеная, а моя подкатилась под бочок… Разве он вас, тебя и Фелю, оставит ради бабы?..

— Я умереть хочу! — сказал Федя. — Зачем я все это знаю?

— Федька! Брось ты, Федька! — Цура встал на колени, прижался к Феде. — У тебя вся жизнь впереди. У меня вон — и то… Я буду жить. Ради Прасковьи… Она бедненькая, право слово. А меня, брат, прости. Очумел с горя. К кому кинуться? К тебе вот и кинулся. Прости, Федя. Ты постой возле крыльца, а я сбегаю за ними. Они уж, чай, тоже опамятовались, домой едут. Уж теперь близко.

Цура привел Федю на крыльцо лесничества и кинулся бежать по дороге. Федя сидел и дрожал. Ни о чем не думал. Совсем ни о чем. Только дрожал.

Лошадь шла сама. Добрела до Цуры, стоявшего на дороге, и остановилась.

— Саша, ты? — окликнула из тарантаса Прасковья.

— Он самый! — веселым голосом прозвенел Цура.

Прыгнул на козлы, шевельнул вожжами. Прасковья поднялась в тарантасе, села возле Цуры на козлах, положила голову ему на плечо.

— Я теперь до самой смерти твоя.

Цура переложил вожжи в левую руку и погладил Прасковью правой рукой по простоволосой голове.

Николай Акиндинович сидел в тарантасе не шелохнувшись.

3

Федя проснулся и затаил дыхание. Пусть думают, что он спит. Совсем бы не просыпаться! Но ведь в школу надо. Сейчас мама подойдет будить. Как же он посмотрит ей в глаза, когда в нем от нее, от мамы, стыдная тайна, такая стыдная, что все-таки лучше умереть, чем так теперь жить. Теперь жить — значит лгать. Всегда, каждую минуту, потому что это в нем, и никуда это не денешь.

Федя замирает, слушает дом. В доме тихо. Только печь постреливает сухими дровами.

Федя соображает, как ему незаметно выскользнуть из-под одеяла, одеться, схватить ранец и убежать в школу. Только чтобы поменьше быть с ними, которым надо теперь всегда лгать.

Федя ползет под одеялом, к краю сундука, и вдруг — голоса, дверь распахивается.

— Сюда! — говорит мама. — Куда пальто? Я подержу. Мама Вера, повесь пальто доктора.

«Кто же это заболел? — пугается Федя, но тут злоба сжимает его маленькое сердце. — Это — он. Пусть болеет! Только это не болезнь — притворство. Он умеет притворяться. Как что натворит, так мама должна доктора звать».

Кто-то подошел, поднял Федю и отодвинул от края. Этот кто-то — мама. Федя, не открывая глаз, знает — это мама. Ему хочется, чтоб она его погладила. Мамина рука ложится на голову.

— Вставай, сынок! В школу тебе.

Федя открывает глаза. Ему бы броситься к маме, прижаться бы, заплакать, но в комнате чужие. Щелкает замочек саквояжа, пахнет лекарством.

— Папе сделают укол, и все будет хорошо! — успокаивает мама Федю.

Федя, прикрываясь одеялом, хватает одежду и выскальзывает на кухню. Стуча зубами от непонятного холода — из печи пышет горячо, огонь веселый, добрый, — Федя одевается. Приходит бабка Вера с ведром колодезной воды, Федя хватает ковш, пьет.

— Замерз, а воду холодную хлещешь! — удивляется бабка Вера.

Федя хватает ранец и, не оглядываясь, бежит из дома. В школу еще рано. Федя выбирает длинную окольную дорогу, через липовый парк.

Заря утренняя горит медленно, сама для себя — не греет землю. Черные от ночного дождя деревья пахнут корой, роняют с голых прутиков капли. Капли щелкают по листве, устилающей землю. Ни сесть, ни прислониться. Все против Феди: и люди, и растения. Есть еще лисенок, но дружбы и с ним не получилось. Скалит зубы, норовит откусить палец.