Гомер и Лэнгли

Разочарование оказалось настолько горьким, что я больше не мог думать о Жаклин Ру с радостью. В душе и сознании есть свои ставни, и мои были закрыты наглухо, когда я вернулся к тому, на что мог положиться, — к сыновней привязанности.

В это время и брат мой ходил как в воду опущенный. Только столь решительный поступок, как выплата по закладной, мог ввергнуть его в такое уныние. Тогда как я чувствовал облегчение: можно было больше не волноваться по поводу утраты дома — а брат воспринимал погашение, пользуясь военной терминологией, как поражение. Раньше мне казалось, что его заносчивость в делах с банком достойна похвалы, но он был способен думать только о конечном результате — деньги ушли. Так что он пребывал в унынии и не очень-то годился для общения. Ежедневные газеты оставались непрочитанными. Из ночных поисковых операций он возвращался с пустыми руками.

Я не знал, что поделать с этой ситуацией. Я объявлял (чтобы подбодрить его), что, по-моему, слух у меня улучшается — это была ложь. Переносной радиоприемник у моей кровати перестал работать, что вполне могло статься из-за его почтенного возраста: это был один из тех первых на транзисторах, тяжелых, с ручкой для переноса, которые были великим техническим достижением лет пятьдесят назад, когда люди воображали, будто пляж или полянка — идеальные места, чтобы послушать новости. «Можешь заменить его?» — спросил я, надеясь, что это, возможно, заставит его отправиться из дома в один из своих походов. Без толку.

По капризу благого случая, впрочем, однажды утром прибыло заказное письмо от юридической фирмы, представлявшей «Кон Эдисон» (новое гладенькое название «Консолидэйтед Эдисон компани»), которое мы сочли вполне откровенным и саморазоблачительным. Мне хотелось выразить свою признательность этим людям: пока Лэнгли читал вслух вопиюще грубое и угрожающее письмо, я чувствовал, как он восстает, как сбрасывающий дремоту лев. «Гомер, ты можешь в это поверить? Какой-то несчастный юристишка осмеливается в подобном тоне обращаться к Кольерам?»

Наша борьба с этим коммунальным предприятием длилась много лет и была вызвана нашим обыкновением оплачивать счета от случая к случаю, что было делом принципа, и теперь, когда с Лэнгли уныние будто ветром сдуло, я почувствовал, что все возвращается к норме. Взволнованно расхаживая по комнате и выражая в ругательствах свою неумирающую ненависть к этой, как брат ее называл, электромонополии, он не прекращал готовить к отправке обратной почтой приличную аккуратную пачку неоплаченных счетов за несколько лет, в которых он своей рукой исправил грамматические ошибки и которые в целом, по его словам, тянули на добрую четверть фунта. [35] «Гомер, — скажет он мне позже, — я счел для себя делом чести оплатить почтовые расходы».

35

113,4 грамма.

Больше никогда не бывать нам предметом оскорблений со стороны «Кон Эдисон», потому как совсем неожиданно весь свет погас. Я понял это по тому, что ждал, когда электрическая кофеварка завершит свой обычный ритуал, когда она булькнула и, плюнув мне в лицо капельками горячей воды, замерла. Мы обрели свободу, хотя и без света. Очевидно, какие-то тусклые лучи проникали сквозь решетчатые ставни, но этого не хватило, чтобы Лэнгли смог отыскать свечи. У нас был добрый запас свечей всех форм и типов, от свечей для обеденного стола до сакраментальных свечек в стаканчиках, но они, разумеется, лежали где-то под чем-то, где-то в особняке, но, хотя передвигаться ощупью мне было легче, чем Лэнгли, ни он, ни я не сумели вспомнить, хотя бы где начать поиски, так что пришлось пойти на расходы. Мы вышли из дома и купили морские фонари, походные лампы, фонари-прожекторы на длинных ручках, газовые фонари на пропане, ртутные лампы, фонари «молния», карманные электрические фонарики, сверхсильные фары на шестах, а для верхних коридоров с их верхним рядом окон натриевую лампу на батарейках, которая включалась автоматически, когда мерк дневной свет. Мы даже раскопали старую гудящую лампу для загара, которую когда-то использовали для того, чтобы поддерживать жизнь маминых растений, и сожгли их при этом дотла, так что все, что осталось от обожаемого ею питомника, это множество глиняных горшков да земля в них.

Когда все эти осветительные приборы включались по всему особняку, я представлял, как наваливались огромные тени, косо расходясь по разным направлениям, некоторые протягивали по полу от одной кипы газет к другой, другие взлетали к потолку, высвечивая каждую каплю в каждой щели. Для меня изменилось немногое, и мне хватило дипломатической вежливости не спросить Лэнгли о размерах наших финансовых вложений в независимое электроснабжение… не говоря уж о текущих расходах на замену батареек. Ключевой тут была опора на собственные силы, а я еще и радовался, что мы не нашли свечи, от которых так или иначе в наших переполненных помещениях что-нибудь, несомненно, да загорелось бы: стопки матрасов, связки газет, сложенные деревянные ящики, в которых доставляли апельсины для меня, старые висящие занавески, россыпь книг, пыльные мягкие игрушки, скрытые лужицы масла под «моделью Т», да бог знает что еще — и вновь привело бы к нам пожарных с их неуправляемыми шлангами.

Потом, словно вдохновленный злобной электрической компанией, город отключил нам воду. Лэнгли приветствовал это испытание взахлеб. Неожиданно и я сам с чем-то вроде мрачной радости стал участвовать в создании системы для обеспечения самих себя водой. Гидрант на тротуаре не годился: осторожно пользоваться с гидрантом невозможно. Каким же психологическим подспорьем для меня была совместная работа с братом, сотоварищем по заговору, если прямо перед самым рассветом каждое второе утро (или вроде того) мы шли тандемом с двумя детскими колясками: в его находилась молочная фляга на десять галлонов, [36] приобретенная уже давно с мыслью, что, может быть, когда-нибудь она и окажется полезной, а в моей — пара проволочных ящиков с пустыми молочными бутылками, которые забирали с крыльца во времена, когда молоко каждое утро доставляли к входной двери с двумя-тремя дюймами [37] сливок в горлышке каждой бутылки.

36

Около 38 литров.

37

Около 5–7,5 сантиметра.

В нескольких кварталах от нас с тех пор, когда вода стала доступной для лошадей, располагался старый водопойный пост. Представлял он собой здоровущий вентиль, вделанный в низкую вогнутую каменную стенку, утвержденную на бетонной тумбе, стоявшей на бровке тротуара. Лэнгли прижимал коляску к тумбе и так подгонял молочную флягу под вентиль, что не приходилось вынимать ее из коляски. Когда фляга наполнялась, мы лили воду в каждую из бутылок и каждую прикрывали крышечкой из алюминиевой фольги. Обратная дорога была самой трудной частью похода: вода оказалась намного тяжелее, чем мне представлялось. Избегая спусков с тротуаров и подъемов на бровки, мы шли прямо по проезжей части. В такой час на улице не было машин. Я шел в арьергарде, держа поднятый верх своей коляски постоянно упертым Лэнгли в спину. По-моему, тогда, при первом свете утра, нас обоих охватывало что-то вроде мальчишеской радости: вокруг, кроме нас, ни души, воздух своей свежестью доносил легкое благоухание сельской местности, словно мы везли коляски не по Пятой авеню, а по проселку.

В дом мы завозили свою контрабанду через дверь в подвал под ступенями крыльца. Воды нам хватало для питья, а ели мы с тех пор все на бумажных тарелках и с одноразовыми пластиковыми приборами, которыми, впрочем, пользовались не по одному разу, зато вода для смыва в туалете и для мытья — это другое дело. Мы постарались использовать ванную для гостей на первом этаже, которая, как и ванные комнаты наверху, давно уже служила складским помещением. Но обтирания губкой значились в распорядке дня, и после пары недель добровольного обращения себя в водоносов ощущение триумфа (над городом верх взяли!) уступило место тяжкой действительности нашего положения. Разумеется, совсем неподалеку, наискосок от нашего особняка в парке, имелся питьевой фонтанчик, и мы пользовались им для наполнения термосов и армейских фляг, хотя порой, по мере того как становилось все теплее, нам приходилось дожидаться своей очереди, поскольку стайки ребятишек проявляли непотребный интерес к водным фонтанчикам, делая вид, что их мучит жажда.

Не знаю, был ли кто из ребятишек, пристрастившихся бросать камни в наши закрытые ставнями окна, из тех, кто видел, как мы ходим по воду в парк. Скорее всего, слух разошелся. Дети — разносчики дьявольских суеверий, и в умах малолетних правонарушителей, начавших бомбардировать наш особняк, мы с Лэнгли не были чудаковатыми затворниками из некогда зажиточной семьи, как писали в прессе: нас превратили в призраков, бродящих по дому, в котором мы когда-то жили. Не имея возможности видеть себя самого или слышать собственные шаги, я пришел к той же мысли.

Все лето в самое неожиданное время начинался штурм, операция планировалась, и артиллерию доставляли заранее, потому как глухие, тяжелые и бухающие удары сыпались, как при шквальном обстреле. Я их чувствовал. Иногда слышал бельканто ребячьего ора. По моим прикидкам, было им от шести до двенадцати лет. В первые несколько раз Лэнгли совершал ошибку: выходил на крыльцо и грозил кулаком. Дети разбегались, визжа от восторга. Так что, разумеется, в следующий раз их становилось больше и летело еще больше камней.