Гончарный круг (сборник)

– Ну, как там в санатории? – спросил один из них.

– Когда мы уезжали, вы считали «Майли-Сай» Бухенвальдом, а когда прошли его, он вдруг стал санаторием, – съязвил Гумер.

«Дед» глупо хмыкнул, а потом, будто бы вокруг его уже ничего не касалось: ни устав, ни командиры, ни армия и, что он вообще человек без пяти минут гражданский, равнодушно ответил:

– Вешайтесь, куски.

«Кусок» из-за тонких лычек на погонах значило на местном сленге «сержант».

– Сам вешайся! – брезгливо осмотрел неопрятного «деда» Гумер.

Тот, как старый и обрюзгший дворняга, такой немощный, что уже совсем не мог подняться на ноги и даже ходил по нужде под себя, по привычке рявкнул:

– «Бурые» нынче пошли «куски».

Однако никаких силовых мер к новоиспеченным сержантам старослужащие не приняли, потому как опасались за благополучие своего «дембеля». Бывало перед ним с наиболее усердными в неуставщине рассчитывались солдаты других призывов, более молодых. А самых ярых даже сопризывники сбрасывали с бегущего по безлюдной степи «дембельского» поезда. Вот таким иногда мог быть итог службы в Бетпак-Дале. В ней, как и при любом мужском сообществе, не прощалось ничего. Здесь человек раскрывался глубоко до своей сути, живя по неписанным законам, представлявшим страшный симбиоз устава и обыкновенной уголовщины.

Новоиспеченных младших командиров построили в канцелярии начальник первого производственного ракетного потока подполковник Ночеваленко и командир роты Похомов.

Ночеваленко, рослый и плечистый, остановился возле Гумера и спросил:

– Откуда, маш-помаш, будешь, сынок?

– С Кубани, товарищ подполковник!

– Земляки, значит, – заключил он.

После небольшой паузы Гумер обратился к нему:

– Фамилия у вас редкая, товарищ подполковник, да и обличьем кое-кого напоминаете. Не родственник ли вы нашему кубанскому Герою соцтруца Петру Семеновичу Ночеваленко?

Подполковник более пытливо рассмотрел его и ответил:

– Одна колодка! Брат он мне, к тому-же родной. Ты знался с ним?

– После института на работу к себе в станицу звал.

– А что же ты, сынок. Голодную степь, маш-помаш, на его колхоз почти санаторий променял. Он бы и бронь тебе состряпал?

– Все надо попробовать в жизни.

– Похвально, – отметил Ночеваленко. – Ко мне пойдешь, как вы говорите, – «умирать», замкомвзводом на первый поток. «Умирать» – значило «испытывать тяготы и лишения воинской службы».

– Есть! – ответил Гумер.

Валерия же назначили замкомвзводом на банно-прачечный комбинат, отчего бывшие курсанты, свидетели его драки с Рыскулом, едва удержались от смеха.

Касаемо слова сорняка в речи Ночеваленко, «маш-помаш», которое означало «понимаешь», то по нему солдаты данной войсковой части составили целую инструкцию поведения перед подполковником. В первоначальном, этом варианте, Ночеваленко использовал его, когда был спокоен и в хорошем расположении духа. Если же употреблял «пум-помаш», – начинал выходить из себя. «Машли – пынды-помашли-машли» – был апофеозом коверкания и признаком гнева. Провоцировать на это и попадаться под горячую руку в такие минуты к бывшему тяжеловесу – гиревику не советовали никому.

В Голодную степь пришло жаркое лето. Чтобы предохраниться от дизентерии, солдаты и офицеры пили отвар из верблюжей колючки, чай. По ночам Гумер плохо спал, но состояние бессоницы компенсировалось удивительной песнью пустыни, великой ночной песней Азии. В ней были вздохи, избавившейся от зноя земли, шуршание по полыни ветерка, мириады звуков, издаваемых насекомыми и зверьками, которыми была так непонятно богата Бетпак-Дала. Замиравшая днем природа, по ночам оживала, оживала и торжествовала. Изредка на постах, при смене, перекликались разводящие и караульные, и казалось, что они в дозоре не только за объектами, но и, как зеницу ока, оберегают это торжество. Гумер безвозвратно влюблялся в Голодную степь и чувствовал себя в эти минуты обветренным и лихим кочевником, чья душа, не нуждаясь в горячем ахалтекинце, летит и летит в полную таинств ночь.

При этом Гумер не мог смириться с потерей и забыть Айгюль, с которой так нелепо расстался «Впрочем, – как-то рассудил он, – когда два человека любят друг друга, их расставание всегда кажется нелепым. Разочаровал ее? Нет, вроде не давал повода. Разлюбила? Тоже, кажется, нет. Послушалась свою мать? Может, женщины более просты и благоразумны в этих обстоятельствах? Но как же можно так с любовью?!» – никак не смирялось его существо.

В Голодную степь пришла осень с пронизывающими и холодными ветрами, ощетинился на солончаках биюргун – ежовник, опечалилась на песках карагана с осыпающимися бобами, потянулись на юг тучные стада сайгаков. С уходящим теплом степь, казалось, покидало все сущее, ее величие, и она превращалась в безжизненную пустыню.

Гумер сильно затосковал в эту пору по родным горам в зеленом ельнике, в смешанных лесах, одевшихся в золотую листву, по предгорным равнинам и оврагам, на которых обособленно, «папахами» рос терновник. «Может и правда, что нет будущего у союза горного орла и орлицы – степнянки, – усомнился при этом он, – а потом опешил. – Что за бред!». И стал искать в осенней степи свои прелести, любовь к чему могла бы роднить его с Айгюль. Он представил биюргун стойким оловянным солдатиком, кому холодные ветры нипочем, готовым хоть сейчас пожертвовать собой и накормить тысячи сайгаков и верблюдов. А карагану уставшей, но счастливой роженицей, что положила начало своими бобами жизни другим.

Лютой зимой все те же холодные ветры закрутили вьюги, погнали по безбрежной степи поземки. В один из таких дней, поутру, в отсутствии старшины, Гумер построил роту у столовой на завтрак. Как раз в это время, словно из под земли, возник перед ней начальник политотдела части, коротыш Поплавко, большой любитель длинных речей. Свои беседы с личным составом он обычно начинал с того, что, дескать, не любит «лить воду», а будет говорить коротко и по существу, однако «лил» очень долго и исправно, за что был прозван солдатами «птахой-водолеем». На сей раз свою беседу о том, как предохраниться от обморожения, он растянул перед личным составом, который был без верхней одежды, почти на 10 минут. В жаркие дни его речи о том, как предохраняться от дизентерии и солнечного удара, были еще длиннее, и случалось, что кто-то из солдат, не выдержав, падал в обморок от этого же удара. «Вот-вот!» – подкреплял довольно примером на практике свои слова полковник, и дождавшись, пока пострадавшего отнесут в казарму, «лил воду» дальше.

На сей раз обошлось без обморожений. Отправив роту после завтрака на производственные потоки, Гумер остался за старшину в казарме. К обеду же в ней настойчиво зазвонил телефон.

– Кайметов, быстро бегом на поток! – скомандовал из трубки басовито Ночеваленко.

Гумер нехотя оделся, потому как знал, что этот вызов не сулит ничего хорошего. А дело было вот в чем: если случался непорядок, Ночеваленко всегда обращался к нему только по фамилии, а Гумер подчеркнуто называл его подполковником, если же все было хорошо, командир звал по имени, а он, сглатывая «под», величал его не иначе как полковником… Здесь, хоть и скрыто, но любили подтрунивать друг над другом. – Как же так, Кайметов, – набросился на него Ночеваленко, – ты спокойно торчишь в роте, когда твоему подчиненному Порепко целым генерал-лейтенантом, пум-помаш, начальником политотдела соединения, объявлено трое суток ареста!

Порепко был в наряде на кухне и вместе с помощником дежурного по части развозил пищу по караулам. Что он мог сотворить при этом, Гумер никак не соображал.

– За что, товарищ подполковник, трое суток ареста? – спросил он.

– В кузове пищевоза сидел, – ответил командир. – А это зимой не допускается уставом, пум-помаш.

– Сколько служу, столько и поражаюсь этому дурдому! – вырвалось невольно у Гумера. – Чем больше в армии «дубов», тем крепче оборона.

– Чего-чего, машли – пынды-помашли – машли? – чуть не задохнулся Ночеваленко.