Гончарный круг (сборник)

Утром, после зарядки, командир роты Добычин вызвал к себе Гнездилова, Гумера и Валерия. Это был интеллигентного вида офицер, не старый, но уже с легким налетом угнетенности службой. Присутствовал в канцелярии и Мишин.

– Ну, что вы еще там натворили? – устало обратился Добычин к Гнездилову.

Замкомвзвода замялся и, еле шевеля разбитыми губами, прошепелявил:

– Повыфали боевую внучку, товариф капитан!

Мишин, закрыв лицо ладонью, усмехнулся.

– И сколько было задействовано личного состава в «занятиях»? – иронично поинтересовался Добычин.

– Семеро, товариф капитан! – отрапортовал замкомвзвода.

– Пятеро против двух, значит, и силы оказались примерно равны? – съязвил тот.

Гнездилов потупился.

– На площадку поедешь, вшей бельевых кормить с такой боевой выучкой, – буркнул недовольно командир. – А вам, – приказал Гумеру и Валерию, – по три наряда вне очереди, и «шкрябать», «шкрябать» до упада.

Так, в их обиход вошло новое слово и дело, которым было суждено заниматься в парко-хозяйственные дни, приходившиеся обычно на выходные и свободное от службы время. «Шкрябать» – значило на местном сленге соскабливать куском битого стекла грязь с полов на огромном коридоре казармы. Его здесь никогда не красили, и после так называемого «отшкрябывания», полы горели свежестью и пахли смолой, как только устланные.

Мишин же на удивление курсантов результатами инцидента в спортуголке был доволен, даже, можно сказать, горд за своих бойцов. Гумер же понял – в армии уважают силу и в ней нет места малодушию. Мишин был доволен, но по-прежнему спуска никому не давал. Кайметов и Кирнос на вечерних проверках признавались «лучшими», а по утрам почему-то «худшими». Сбитый с панталыку тем, что они по ночам, когда спят крепко, могут делать не так, Гумер однажды поинтересовался у командира:

– Товарищ старший лейтенант, мы, что, с Кирносом не на том боку по уставу спим?

Мишин очень разозлился.

– Кайметов, не ерничай и лабуду мне не разводи, не рассуждай, признан худшим – совершенствуйся, – приказал он. – Мне не нужны на первых порах думающие курсанты. Важно для начала сбить вас с толку, очистить мозги от интеллигентности и прочей гражданской шелухи, задубить кожу.

– Да… – все же порассуждал про себя Гумер. – Тут не дурдом, а целая философская концепция подготовки младших командиров.

Взводу же любопытство Гумера стоило многого. По команде Мишина он проходил всю зарядку вприсядку, изматывающим гусиным шагом.

«Ерничать и разводить лабуду» после этого Гумер перестал, да и в рассуждениях со временем, как-то сами по себе, отпали желание и необходимость. После двухнедельной адаптации и обучения он начал заступать в караулы, в другое время «шкрябал», бегал марш-броски заснеженными ночами по полной выкладке, разгружал из вагонов говяжьи туши, мешки с сахаром и мукой на местной торгово-заготовительной базе, занимался строевой подготовкой до «сотрясения мозгов». Времени на какие-либо вольнодумные рассуждения после этого практически не оставалось, да и интеллект, похоже, совсем упал. И к этому выводу Гумер пришел пришел вот почему: еще в начале учебного периода его назначили ответственным за выпуск боевого листка взвода. Так вот, на первых порах он писал его объемно, с витиеватыми рассуждениями о долге, верности идеалам. Со временем объем написанного стал заметно сужаться и дошел ко второму месяцу службы в «Майли-Сае» до нескольких строк…

Философская концепция в подготовке младших командиров воплощалась в нем и сослуживцах стремительно и неукоснительно. И лишь Валерий никак не мог привыкнуть к армии, к ее порядкам, всегда возмущался по тому или иному поводу. Однажды он поделился с Гумером:

– Сегодня утром, когда мы были на зарядке, кто-то стащил из моей тумбочки зубную щетку. Не приложу ума, кому понадобился предмет моей личной гигиены, которым каждый день ковыряюсь во рту?

– Сержантам, наверное, – предположил Гумер, – чтобы безделицу какую-нибудь дембельскую из ее ручки выточить, брелок или четки, например.

Сержант был особой персоной в «Майли-Сае»: для «молодых» бог и царь, для офицеров первый информатор, а в случае «залетов» – чем-то вроде мальчика для битья. Отбирали их обычно из лучших курсантов, назначали на должность и, придерживая на постоянном нервном взводе, взращивали полноценных замкомвзводов-церберов. Несмотря на психологические тяготы такой службы, в воинские части, из которых они прибыли в «Майли-Сай», никто уже не стремился: во-первых, потому что здесь быт и еда были получше, во-вторых, побаивались мести отправленных на площадки бывших курсантов, над которыми успели поцерберствовать. Редко кто при этом заканчивал из них службу с «грудью в крестах». С самих же нерадивых к «дембелю» срывали сержантские лычки и с позором, через ворота, в которые вывозился мусор, изгоняли в запас.

Но вернемся к Валерию. В армии ему всегда не везло с обмундированием и принадлежностями. Перед курсом молодого бойца, в части, когда каждому по очереди выдавалась форма, ему попалась почти на два размера больше. Протест от него, как и любого другого, не был принят. Ушивать обмундирование и подгонять под себя «молодым» категорически запрещалось. А если кто-то осмелился и сделал это, то обязательно наказывался за порчу военного имущества. «Молодой» не должен быть выглядеть аккуратным и подтянутым, так считали офицеры, сержанты и старослужащие. И это тоже было частью скрытой армейской концепции воспитания через первоначальное унижение, ломку характера, обезличивание, чтобы потом делать из гражданского – солдата с «чистого листа». Валерий же со своей здравой логикой и бунтарским духом не мог понять и стерпеть этого.

Не везло Кирносу и с постельными принадлежностями. Даже в «Майли-Сае», с его образцовым прачечным комбинатом, хорошим обеспечением, когда дневальный раз в неделю разбрасывал по кроватям свежие наволочки и простыни, ему, чаще чем кому-либо, доставалось застиранное и ветхое белье.

На почве белья, но уже нательного, в городской воинской бане, куда по выходным водили личный состав на помывку и произошел у него курьезный инцидент. Банщиком в этом сером заведении, с тусклым светом замызганных ламп, служил некто Рыскул. Великовозрастный детина, горделиво подчеркнуто, в новом нательном белье, всегда расхаживал между моющимися и с удовольствием покрикивал: «Поторопись, вуаска. Поторопись!» Старшины и сержанты рядового Рыскула побаивались, но не только из-за того, что он мог не дать новый «нательник», в котором ходить неделю по подъему и после отбоя в казарме считалось большим шиком, но и потому, что был он человеком злого нрава, с пугающе раскосыми глазами готовой к прыжку пантеры.

После помывки в тот вечер их рота выстроилась перед банщиком в очередь для получения свежего белья. Рыскул небрежно бросал его курсантам, по-прежнему подгоняя их. Дошла очередь и до Валерия. Выданное ему белье совсем оказалось не в пору, мало. Тяжело вздохнув, Кирнос высказал претензии банщику. «Полычил, провуаливай!» – грозно прикрикнул тот. Валерий отступил в негодовании и пошел одеваться в предбанник.

Через несколько минут рота выстроилась перед входом в баню, в мерцающем свете такого же замызганного, как и внутри, фонаря. За старшиной вышел во двор и Рыскул.

– Вуайска! – обратился он к строю. – Вы у меня сегодня последние, упали на территорию и быстро собрали окурки.

Валерий возмутился:

– Еще чего! Да кто он такой, чтобы нам приказывать?

Не «упали на территорию» только несколько курсантов, в числе их Гумер с Валерием. К ним недовольный Рыскул и направился:

– Опять «непруха»! – грустно усмехнулся Кирнос. – По-моему, этот детина в качестве объекта для воспитания выбрал меня.

– Ничего, справимся! – подбодрил его Гумер.