Гончаров
Шрифт:
Ну конечно, он не имеет права любить ее! Другие имеют, а он — нет. Он сдается на милость своей победительницы, он поднимает руки:
«Лучшего моего друга» уж больше нет, он не существует, он пропал, испарился, рассылался прахом. Остаюсь один я, с своею апатией и хандрой, с болью в печени, без «дара слова», следовательно пугать и тревожить Вас бредом некому» Рост и крушение его любви — классический пример безответного чувства, которое разрешается тем горестнее, чем менее человек догадывается сызначалу, что он непоправимо обречен. Все, в конце концов, объяснится просто: на сцену выйдет тот самый офицер-красавец, ее кузен. Но ведь он-то, не без основания мнительный Иван Александрович,
О, эта всегдашняя погоня молодежи за внешним! Поза, выправка, осанка, звук голоса для них решают все. А как же внутренние качества?.. Пусть только не подумает она, пусть не подумает только, что и он обворожен лишь наружным обаянием ее молодости. Нет, нет, он любит не так. Тут недавно ему сон приснился: он ожидает ее у Майковых, и она долго не приходит. Наконец является, но, боже, где ее красота? «Вы были обезображены… и я все-таки был неимоверно счастлив, увидя Вас».
Она обезображена, а он — счастлив. Интересно, что бы почувствовал тот, увидя подобный сон?
Но к чему все же это странное видение? «Говорят — это значит несчастье: пусть, лишь бы не для Вас».
Но тогда для кого же? Об этом и подумать страшно… На дворе осень. В департаменте днем сумеречно, все раздражены. Пока добредешь домой, сапоги промокнут. Длинные поленницы дров во дворе источают острый тревожный запах подгнивающей осины. И без того тяжелы эти времена в Петербурге, а сейчас, когда она далеко, когда совершенно неизвестно, что у нее на уме — приехать ли, остаться ли в Москве на целую зиму, — сейчас не просто тяжело — невыносимо. Когда летом, еще в бытность ее здесь, он засел за роман и они условились, что он будет прочитывать ей — только ей — новые главы, дело продвигалось так резво. Был смысл, была бодрящая забота: к урочному дню поспеть, порадовать ее новыми страницами. А теперь?
«Я было мечтал… оканчивать роман, мечтал даже, что вы хоть на неделю приедете, по обещанию, выслушать его».
Но ей, видать и «Обломов» наскучил, как и его автор. Она не только не едет, но и молчит уже больше месяца.
И вот он срывается, начинает укорять ее несдержанно, чуть ли не в бранных тонах, а это — как только не понимает? — сейчас в его положении совершенно недопустимо.
Как не совестно ей отмалчиваться? «Лень: не верю: можно лениться день, два, десять, но лениться пять недель… — это лень, простирающаяся до степени варварства, преступления».
И вывод — «упорное молчание конечно есть верное средство к прекращению бесполезной переписки с бесполезными друзьями».
Может, хотя бы резкость этого вывода испугает ее, и она вдруг поймет, что дело нешуточное, что она и вправду вот-вот потеряет своего петербургского друга навсегда? Но нет, ее, кажется, вовсе не страшит подобная угроза.
Чем же еще подействовать на неприступную, бессердечную Елизавету Васильевну? Пожалуй, остается один-единственный способ проверить, имеется ли у нее к нему хоть капелька чувства. Этот способ — пробудить в ней ревность. И вот он сообщает, что в прошлое воскресенье у Майковых имел разговор по душам с Евгенией Петровной и та уговаривала его жениться… на племяннице Языковых, «зачем-де я толкаюсь по белу свету, как отчужденный от людей, будто Каин какой..».
«— Зачем это Вы мне говорите? спросил я.
— Для Вашего счастья: мы видим, как Вам скучно на свете, а эта племянница Языковой…
— Я бы с
большим удовольствием сделал это для Вас, сказал я ей, но Вы знаете, что я никогда не думал о женитьбе, а теперь… когда передо мной недавно был идеал женщины, когда этот идол владеет мною так сильно, я в слепоте… и никогда не женюсь.— Ну так женитесь на идоле… постарайтесь как-нибудь.
— Очень хорошо, я постараюсь… да нет, никак нельзя… сказал я.
— Э! — с досадой сказала она, отходя: — и впрямь ни Богу свечка, ни чорту кочерга… Каин!»
Но и эти строки на нее не действуют. Какое там ревность! Хотя бы чуточку сочувствия к своему несчастному корреспонденту! Долго ли еще ему терзаться понапрасну? Неужели нельзя сказать разом всю правду, которая его мигом отрезвит?
«Вы не любите лгать, я знаю, ну, так напишите: «Я забыла о Вас, мне некогда, не до Вас, здесь есть также друзья, но лучше, милее, любезнее, свежее, приятнееи живее — и притом они на лицо».
Кажется, он совсем уж изнемог в этой… где уж там игре!., в этой мучительной и безнадежной борьбе за свое счастье. У него больше нет сил, нет слез, он отступает, отходит, еще несколько признаний напоследок, последний бред благодарности и боли: «мой чудесный друг, моя милая, умная, добрая, обворожительная… Лиза!!! вдруг сорвалось с языка. Я с ужасом оглядываюсь, нет ли кого кругом, и почтительно прибавляю: прощайте, Елизавета Васильевна. Бог да благословит Вас счастьем, какого Вы заслуживаете. Я в умилении сердца благодарю Вас за Вашу дружбу, которая греет меня, старика…»
Но даже и на это письмо она не спешит отвечать. И тогда он выплескивает всю свою обиду, разражается новыми упреками и обвинениями: «Вы ленивы, Вы рассеянны, Вы — притворщица, Вы — только самолюбивы и в привязанностях Ваших не лежит серьезного основания…»
А потом в ужасе спохватывается и тут же впадает в крайность самоуничижения: «одно немного может оправдать меня, это то, что все это делалось с целью не прерывать разговора с Вами, не терять Вас никогда и нигде из вида».
Нет, не затем они встретились, чтобы все кончилось для него так бесславно. Он докажет ей, что его чувство достойно ответного. Он еще поборется за себя! А вот и случай подворачивается великолепный. Ну-ка, что она скажет теперь?
«Я имел счастье получить из Николаева записку от Великого Князя Константина Николаевича, в которой его Высочество в приятных выражениях благодарит меня за «прекрасные статьи о Японии». Он читал их с большим удовольствием и просит украшать Морской Сборник новыми трудами etc… Это дороже всяких перстней, потому что не бывалая и не совсем обыкновенная награда, тонкая и деликатная. Эту записку я берегу вместе с Вашим письмом: доказательство, как она мне мила».
Итак, ее письмо он не только приравнивает, но даже ставит выше благосклонного отклика августейшей особы. Ну-ка, дивная Елизавета Васильевна, неужели и это оставит Вас равнодушной?
Конечно, он поступает по-мальчишески. Так бахвалиться можно в двадцать пять, но не в сорок три года. Но что ему терять?.. Да и чего, собственно, стесняться? А то, пожалуй, она и позабыла совсем, что он как-никак — надежда отечественной письменности, а не стареющий неудачник. Вот еще ей к сведению: «книга моя представлена Великим Князем всей императорской фамилии». Так-то вот!
Все рассчитано правильно (хотя ему уже не до расчетов): сердечко московской мучительницы не выдерживает. 23 декабря, через сутки после того, как перестал убывать тщедушный свет петербургской зимы, Гончаров пишет ей с еле сдерживаемым ликованием: «Наконец, Вы, богиня Елизавета Васильевна, решились нарушить Ваше молчание и порадовали одного из смертных ласковым письмом».