Гончий пес 2. Правда Бориса. Часть 1

– Верю,- кивнул Губов и опять расплылся в улыбке.

– А хоть и не верь, мне всё одно,- махнул рукой Борис и опять случайно опрокинул на столе кружку. Слуга бросился водворять её на место, но Годунов его прогнал.

– Ну а я-то с Кашкой для чего тебе надобен?-спросил Василий.

– А-а,-расправил плечи Борис так широко, что с него слетела накидка. Дворовый кинулся ее поднимать, но снова был прогнан.
– Для вас с Дмитрием, коль его разыщешь, у меня особое дело. Боярин Мстиславский из церквей не вылезает, иконы с собой пудовые возит. Ему бы в отшельники на дальний остров. Всех каликов перехожих и юродивых привечает, на двор к себе пускает, кормит и поит, спать укладывает. И допытывается у них что будет с ним завтрева и опосля. Верит им больше, чем попам. Сказывают, весь его дом за Самотёкой псиной от этих убогих пропах. Ха-ха. Помнишь, как я в Белом городе у кабака, где должны были встретиться с Бакуней, Малютиных соглядатаев подначивал: "Дяденька, дай дудочку, а то говном забросаю". Ха-ха.

Борис засмеялся так, что затряслись стриженные деревья. Вспомнив тот день, не смог удержаться от смеха и Василий. Да, изумил тогда его юноша Годунов своей смекалистостью и проворством, ничего не скажешь. Кем ведь был? Мальчонкой с конюшни. А теперь опекун царя и отец царицы. Глядишь, так и до царского трона доберется. Сидит сейчас с ним и запросто вино пьет, да уговаривает ему помочь. Эх, причудливы пути господни, неисповедимы.

А вскоре старые приятели перешли в растопленную до красна баню. И там уже о деле не говорили ни слова. Вспоминали былое и хохотали от души, сотрясая стены крепкого дубового сруба. Потом плавали, ныряли в реке Сестре, брызгая друга ладошками, словно дети. Собравшиеся на высоком берегу дворовые людишки тоже смеялись, показывали на них пальцами. Они и не догадывались, что чернявый, коротконогий как татарин гость хозяина, дурачившийся в воде будто мальчишка, никто иной как будущий царь всея Руси Борис Федорович Годунов. Он лишит их тех немногих прав, которые они имели- отменит Юрьев день и превратит всех крестьян в кабальных холопов.

Возвращение

Дмитрия Кашку, сына Адама действительно взяли в плен в одном из первых боев, во время осады Ревеля. Не сдался бы, конечно, никогда, да ударил ему сзади по голове осколок каменного ядра, выпущенный из русской же мортиры. Когда очнулся- кругом гогочущие ливонцы- то ли шведы, то ли ляхи, то ли литовцы, не поймешь. Да и не до того было, кровь текла из раны не переставая. Ему помог какой-то простой фин из обоза с хлебом. Перемотал Дмитрию голову тряпками, дал напиться. Вместе с другими пленными Кашку угнали в Полоцк, который к тому времени вновь взяли войска Речи Посполитой- возводить разрушенные городские укрепления. А где-то через месяц в Полоцке объявился Андрей Курбский. Ему, видимо, рассказали пленные стрельцы кто такой Кашка, кем был при царе. Курбский его позвал к себе.

– Ну и как же ты странствовал, молодец, с самим государем? Расскажи, зело любопытно.

– Ты и есть тот самый беглый воевода Курбский?- в свою очередь спросил Дмитрий.

– Он самый,- кивнул Андрей Михайлович и рассмеялся.

– Чего веселишься?

– Жизнь славная.

– Токмо конец у предателей обычно невеселый,- хмуро сказал Кашка.

– Да ладно тебе, "предатель"...А кого я предал? Тирана кровавого? Неужто еще не понял кто есть такой Иван Васильевич? Гляжу, отблагодарил он тебя знатно, на войну сбагрил.

– Я сам напросился.

– Что, невмоготу с сатрапом-то уже стало? Ха-ха. Понимаю.

Кашка промолчал.

– Мало того, что царь на непотребной войне своих подданных губит, да ещё всю Россию на край бездны поставил,-продолжил Курбский.- Не устоять Москве перед Речью.

– Еще посмотрим.

– А тебе-то что от этой бойни? Даже ежели государь победит, вернет прибалтийские подати, что дальше? Сытнее станет жить русский народ, веселее? Бессмыслица, полная бессмыслица.

– Чего ты от меня хочешь?

– Ничего, кроме одного. Вот ты, волей или неволей, стал человеком, который спас царя, продлил муки великой страны. Да, да, великой. Наш народ вобрал в себя всё самое лучшее от варягов, славян, прибалтов, татар и многих других племен. Такой могучей крови нет ни у кого. Нам бы жить да процветать. А мы нищенствуем, в дикости несуразной пребываем. Почему? Не токмо потому что нам часто не везет с царями, а потому что мы, со времен орды, привыкли слепо поклоняться ханам-царям. Не позволяем себе даже мыслить против них, какими бы кровопийцами они ни были. Мы должны перестать быть рабами, в первую очередь, самих себя. Вот и желаю я чтобы и ты- избранник божий или сатаны, не знаю- наконец окончательно прозрел, скинул с себя рабские оковы.

За вновь выкопанными рвами загремели пушки. Но Андрей Михайлович даже не обернулся. Это полк поляков вел пристрелочную пальбу по дальним мишеням у леса. В походный шатер, где беседовали Курбский и Кашка, вполз едкий запах пороха. Бывший царский полководец чихнул. Как ни странно, что удивляло многих, он всегда жутко чихал от порохового зелья. Затыкал даже нос тряпками, но ничего не помогало.

То ли убеждения Курбского подействовали на Кашку, то ли накопившейся в груди желчи действительно нужен был наконец выход, но он все рассказал Курбскому. И как встретился с государем в кабаке, и как попал с ним на Сьяны. Поведал о том, что увидел за амвоном церкви Богородицы в Александровой слободе. О пытках, казнях и прочих царских непотребствах.

– Парень ты крепкий и, вижу, смышленый,- сказал Курбский, выслушав исповедь Кашки.- Могу сделать тебя для начала десятником в моем полку. Пять талеров в месяц, дам домишко в Упитском повете. У меня их там много. Сигизмунд подарил.

Опять Кашка задумался.

– Неужто желаешь вернуться в Россию?- нарушил молчание Андрей Михайлович.-Мало тебе мытарств и невзгод, мало крови и злобы на родине видел?

– Злобы и крови я видел немало,- наконец заговорил Дмитрий.- Видел я и как хорошо, чисто живут люди в Литве. Да токмо тяжко мне мне без родины. Пропах я ею, сросся с ней, не оторвать. Я не лучше её, а она не лучше меня. Одно целое. Прав ты, воевода, страдаем от себя. А от себя не убежишь. Кто ж виноват, что она такая? Я и виноват, так за что ж её винить, за что предавать? Отпусти с миром, ежели можешь, молиться на тебя буду.

Курбский встал, отодвинул шторки шатра.

– Ишь, вечер уже скоро. А правую стену так еще и не заделали. На истового богомольца ты не похож. Да и обойдусь без твоих молитв. Умному-воля, дураку- колодки. Эй, Михайло!- позвал Курбский.

В шатер тут же влетел воин в кожаных латах с двумя длинными саблями по бокам. Сам он был лохмат и довольно низок, от чего клинки доставали до земли. Застыл, сверля глазами хозяина.

– Кто привел последний отряд пленных?

– Капитан Суербер.

– Сколько просит за голову?

Пленные русские были нарасхват среди шведов, литовцев и поляков. Кто из командиров брал их в бою, тот ими и владел. Из королевской казны "владельцам" выделялись деньги, если пленные использовались в государственных, а не в личных целях, например, при ремонте стратегических крепостей. Однако пленными торговали направо и налево, что, собственно, в Речи Посполитой не воспрещалось.

– Кажись, три с половиной талера.

Курбский расстегнул дорожную сумку, бросил на походный низенький столик несколько золотых.

– На, передай Суерберу. Скажи, Курпский купил.

В польских документах Андрей Михайлович значился именно как "Курпский", поэтому со временем он сам стал упирать на букву "п" в своей фамилии.

Михайло сгреб в желтые ладони монеты, со скорым поклоном выскочил из шатра.

– Ты свободен, Дмитрий Кашка, сын Адамов,- сказал князь.- Ах, да, сопровождение...

Курбский сел за стол, достал лист гербовой бумаги, быстро написал на ней что-то по- польски, подышав на массивный перстень, поставил печать.