Гонец московский

Вот и все. Будто и не было этих пяти лет…

Никита решительно схватил коня за гриву и запрыгнул в седло.

Большого опыта в обращении с лошадьми у него не было. Так, ездил несколько раз без седла на водопой.

Казалось бы – чего сложного? На спину коню вскочил, поводья в руки, пятками стукнул и – вперед! Ан нет… Мышастый постоянно лез в самую чащу, поворачивал вовсе не в ту сторону, в которую хотел Никита. Останавливался, руководствуясь лишь собственными желаниями. Да и шагать начинал, можно сказать, когда сам надумал. Он мотал головой так сильно, что горе-всадник пару раз едва не получил в лоб. Игриво взбрыкивал, словно испытывая седока. Слава Богу, держался парень крепко, и конь вскоре оставил попытки освободиться.

И все равно, первый день до вечера езда превратилась для Никиты в сплошное мучение. Хорошо хоть никто не видел, а то засмеяли бы. В особенности княжеские дружинники или татары, привыкшие к седлу с самого детства.

В конце концов парень уяснил-таки, что удерживать повод нужно не слишком сильно, но не отпуская его, чтоб свободно болтался. Что, когда хочешь повернуть коня, нужно один повод натягивать, а второй придерживать, иначе удила изо рта выскочат, и придется их обратно запихивать. Что нельзя крепко прижимать конские бока голенью, потому что он тогда начинает прибавлять ходу и может поскакать. К этому прибавились и многие другие мелочи, которые и в голову не могут прийти человеку, привыкшему в путешествиях больше полагаться на свои ноги.

Перед сумерками Никита спешился, стреножил коня – мышастый тут же принялся разгребать копытами снег, выискивая съестное, – а сам развел костерок, наспех пожевал сухую корку, «запив» ее пригоршней снега. После усталость взяла свое, и парень заснул.

Спал он плохо. То просыпался от фырканья пасущегося коня, то чудился отдаленный волчий вой, то казалось, будто кто-то смотрит на него. Только накрыв ладонью лапоть, лежащий тут же, под дерюгой, которой Никита укрывался, парень забылся в более-менее крепком сне. Да и то вскочил задолго до рассвета.

За ночь ветер стих и лес стоял будто выточенный мастером-умельцем из дорогого заморского камня. Голые березовые ветки и еловый лапник покрылись тонкой опушкой инея. Даже конь побелел, став из мышастого сивым.

Согрев кипятка в горшочке, Никита перекусил, больше переживая не за себя, а за коня. Но степной жеребец, видимо, накопытил себе достаточно побитой морозом травы и выглядел довольным и отдохнувшим. Даже с благодарностью принял с ладони парня корку хлеба с солью.

Второй день прошел скучно и почти незаметно.

Большую его часть парень приноравливался к скакуну, постепенно находя с ним общий язык. На ночевку остановился еще раньше – выделил время вспомнить, как учил его Горазд драться прямым мечом. Напрыгавшись так, что пар от спины валил, Никита заснул быстрее и крепче, чем прошлый раз. А чтобы костер не потух раньше времени, положил с двух сторон от него две валежины.

Ночью Никите снился маленький старичок с круглыми, как у филина, глазами и пушистой белой бородой, который ходил вокруг него и тлеющих углей костра, качал головой, охал и вздыхал, опасливо прикасаясь коротким пальцем к холодно отсвечивающему лезвия теча. Потом деловито передвинул бревнышко чуть дальше, чтобы жар от углей лизал непрогоревший бок, подоткнул дерюгу под Никитой, а сам уселся в изголовье и долго перебирал волосы человека, приговаривая голосом Горазда: «Стерегись, Никитша, по сторонам поглядывай… Горе у тебя позади, испытания впереди – нужно крепким быть, как камень-кремень, хитрым быть, как рыжий лис, осмотрительным быть, как олень на водопое… А не то сожрут – не подавятся, косточки выплюнут… Часто назад оглядывайся, внимательно вперед всматривайся. Друзей привечай, а врагов на заметку бери».

«Эх, дедушко, – хотел ответить парень, – как же мне их различать? Знал бы, где упадешь, соломки подстелил бы… А так! Что толку угадывать – кто друг, кто враг?» Но не смог пошевелить губами, а домовой бормотал, бормотал… И вслед за звуками его голоса, таявшими среди безмолвия заснеженного леса, отступала усталость, уходило горе и разочарование.

Проснувшись, Никита бережнее, чем давеча, поднял лапоть и, поклонившись домовому, спрятал его за пазухой.

Шел третий день пути, а значит, он уже вступал в пределы Московского княжества.

Еще одна ночевка… ну, самое большее, две… и он увидит рубленый Кремль на Боровицком холме, а там и поговорит с Иваном Даниловичем или Олексой Ратшичем. Они люди умные, мыслят державно, что-нибудь толковое да присоветуют.

Тучи окончательно развеялись. Над ельником сверкало ослепительно-синее небо. Такое яркое, что глазам больно смотреть. Снег искрился и сверкал на солнце.

Ближе к полудню Никита выбрался на дорогу. Не слишком-то наезженную, но все-таки не по буеракам пробираться. Даже татарский конь повеселел, легонько заржал, взмахнул хвостом, с шелестом сбивая снежную пыль с еловых лап.

Парень угрелся на солнышке и едва не мурлыкал, а потому появление троих бородатых, одетых в рваные шубы мехом наружу мужиков прозевал. Да и уследить за ними было непросто – вышагнули из синей тени между деревьями бесшумно, даже веточки не потревожили, выстроились поперек неширокой дороги и замерли.

Никита натянул поводья, останавливая мышастого.

Мужики просто стояли, выставив разлохмаченные бороды, и выдыхали густые клубы пара. Чего стоят? Охота им мерзнуть?

– Поздорову, добрые люди! – вежливо поприветствовал их Никита, не слезая с седла. Мало ли что у них на уме? Он, конечно, не боялся троих невооруженных селян, но береженого и Бог бережет, как говорится.

– И тебе, значится, не хворать, молодой боярин, – прогудел, словно из бочки, крайний слева мужик. Его рыжая борода горела на солнце красной медью.

– Откуда и куда путь держишь? – окидывая парня липким, как дорожная грязь, взглядом, прищурился средний – наполовину седой, в облезлой бараньей шапке.

– В Москву направляюсь. Дело есть к Ивану Даниловичу, князю вашему.

– Вона как! – протянул рыжий. – Княжья служба – дело прибыльное…

– Я не на службе, – пожал плечами Никита. – Просто поговорить надобно.

Чернявый мужик, стоящий у правой обочины, шмыгнул носом и утер усы рукавом.

– Не на службе, значит… – задумчиво произнес седой.

– Нет! Не на службе.

– А мы, значится, погорельцы, – встрял рыжий. – Татарва проклятая село наше пожгла, нас по миру пустила. Ходим теперича, побираемся. Подай, молодой боярин, сколько не жалко, Бог тебя спасет…

– Вы уж простите меня, люди добрые, да нет у меня ничего, – развел руками парень, уже жалея о тех выброшенных двух кунах, что он нашел в сумке татарина.

– С князьями беседовать ездишь, а милостыни не подашь? – обиженно протянул седой.

Чернявый сморкнулся в два пальца на снег.

– Ну, так уж вышло… Вы зла не держите, я как на духу. Было бы, разве пожалел бы?

– Да кто ж спорит… – отвечал рыжий. – Справный молодец, да при коне, да при мече… Такой бедняка-погорельца никогда не обидит.

– Хоть краюхой хлеба помоги, – прибавил седой.

Никита вздохнул, но вспомнил, что жадность греховна, а делиться с ближним – одна из первейших заповедей Иисуса Христа. Запустил руку в сумку, выуживая остатки каравая – кусок шириной в ладонь.