Горбатые атланты, или Новый Дон Кишот

– Нету. Мы все шпионы. Но среди шпионов есть еще свои шпионы (понимаете?
– из шпионов шпионы!) - так они уже называются жидомасоны. Эти страшнее всех.

– А какие они?

– Этого никто не знает. Потому что никто их никогда не видел. А от этого еще страшней.

Шутка получилась тяжеловатая, но глазенки блестят радостно. И Сабуров внезапно ляпнул: "Все на свете делается по распоряжению невидимого начальства", - и чуть не покраснел. Он от одиночества скоро начнет проповедовать птицам небесным...

Сабуров порылся в карманах и отыскал несколько ирисок для Вити. Витя принял - без благодарности.

Мимо прошли девчушки лет семи-восьми, одна была хорошенькая кучерявенькая мулаточка.

– Я ее люблю за голову брать, - указал на нее Витя.
– Пружинит.

И Сабуров тоже успел положить руку на ее упругую головенку. Она оглянулась без удивления, - привыкла, должно быть, - и улыбнулась с милой застенчивостью. Кажется, Макар Нагульнов мечтал, чтобы все нации перемешались, - все будут личиком приятно-смуглявые...

А потом появился хулиган Шевчук с загипсованной рукой на перевязи из серого бинта. И взгляд всегдашний - не то просительный, не то воспросительный.

– Что у тебя с рукой?

Наперебой спешат объяснить, что Шевчук залез за мячом дядьке в сад, а дядька трахнул его дрыном и сломал. Рассказывают без негодования, придерживаясь чисто фактической стороны: Шевчук залез, дядька сломал.

– Рехнулся он, что ли? Из-за мяча...

– Мы к нему и в прошлом году лазили за яблоками.

– Но не ломать же человеку руку! А вы что после этого?
– Сабуров имел в виду интернатское начальство.

– Мы его опозорили. Мы пришли к его дому и стали кричать: дядька-дурак, дядька-дурак. Он выскочил, а мы убежали.

В конце коридора показался мальчуган, чем-то похожий на Шурку - это особенно царапает по сердцу, - крикнул: "Костя пришел!" - и скрылся. Почти все мальчишки, не прощаясь, бросились за ним. Костя - это был курсант. Сабуров услышал его командирский голос под окном: "Рассыпаться по трое, ура!" Многоголосое ответное "ура" покатилось к оврагу за интернатским двором.

Сабуров почувствовал укол ревности: здесь утирает слезы сирот фирма "Сабуров и сыновья".

– Ну что, Витя, проводить меня не хочешь?
– неловко отделять одного от равноправного множества, но надо же как-то с ним побеседовать.

– Что-то ты давно к нам не заходил. Интересно праздники провел?
– как бы между прочим спросил Сабуров.

– Интересно, - просто ответил Витя.

– Ну и где был, что видел?

– Ходили с пацанами везде. На концерте были в Горсаде. Артисты пьяных критиковали: смотрел я балет "Лебединое озеро", и вдруг вылезает с рожей бульдозера.

Витя рассмеялся. Сабуров постарался улыбнуться.

– Так ты бы и к нам заглянул. Чайку бы попили, книжку почитали.

– Я не люблю книжки. Я свободу люблю - ходить везде.

– Тебе, может, скучно у нас?
– решился спросить Сабуров, кривой улыбкой стараясь облегчить Вите искренность ответа. Но Витя не нуждался в подобных утонченностях.

– Скучно, - очень просто кивнул он.

Помолчали.

– А я заметил, что от скуки теряешь ум и доброту, - с неожиданной философичностью произнес Витя. Сабуров удивленно взглянул на него, и Витя пояснил:

– Меня днем укусил муравей, но я его простил. А потом вечером от скуки вспомнил, взял старый кед, зажег и горячей резиной закапал муравьям выход из земли.

Снова помолчали.

– А у нас одного пацана, Гончарика, машина сбила. Он двадсончик нашел и скинулся с одним пацаном, у того пятнарик был, и побежали лимонада купить. Тот пацан проскочил, а Гончарика сбило. Он кричал: мамочка, мамочка. Потом в гробу у него такая коричневая лепешка была на щеке.

– Насмерть, что ли, сбило?!

– Ну. Не сразу, а он потом в больнице умер. Коричневая лепешка на щеке вот такая!

– И ты не боялся смотреть?

– А чего бояться? Я люблю мертвецов. Интересно.

Сабуров больше не мог вымолвить ни слова, - у него все нутро оцепенело. Постоянно умилявшаяся им воспитательница пробежала мимо, успев бросить на ходу:

– Какие хорошие люди бывают!

От стыда к Сабурову вернулся дар речи.

– Ты, Витя, все-таки заходи как-нибудь, не забывай нас.

И Витя очень просто кивнул:

– Может, и зайду.

Возле автобусной остановки Сабуров нагнал того обносившегося старика, с которым разминулся у входа в интернат. Все это время старик своим воробьиным шажочком одолевал эти четыреста метров. Слезами залит мир безбрежный... "Но я ведь и под дулом пистолета не могу отдать то, чего у меня нет. Вот и весь отчет: самое важное - человеческие чувства - рождаются не по воле начальства. Оно пусть только уберет свой асфальт, а травка вырастет сама собой. Не начальство, не законы, а люди, способные бескорыстно любить, восхищаться - вот закваска, из которой рождается все остальное. Без Натальи... Лиды... моего отца... меня бы не было. А они-то своими восхищениями, ожиданиями наплодили бы новых творцов". Он снова примерился к отчету, - и стыд, жалость вытеснились удовольствием понимания. Идиоты не дураки - они не зря зубами держатся за простоту и понятность мира!

Нынешние болваны верят в Хозяина, а умники - в Систему, которая бы не зависела от человека: она бы заставляла подлеца быть благородным, дурака умным, Сидорова - Сабуровым, Колдунова - Ньютоном, а Игоря Святославовича - Пушкиным. Снова "незаменимых у нас нет". Хозяин-то не терпел незаменимых, оттого что они могли претендовать на какую-то независимость, но и для любого механизма, системы тоже необходима взаимная заменяемость

значит все они никуда не годятся - и царство Хозяина, и царство Системы неизбежно должны быть царством посредственности. В их власти лишь перемещать людей, а вкусы и стремления люди уже вырабатывают сами, выражая друг другу уважение и неуважение. И в них, судя по всему, неизмеримо больше животворящей силы, чем в презренном злате или ежовых рукавицах.

А Лида так и не исчезала из его воображения, пока его усердно тискали сначала в автобусе, а потом в троллейбусе. Наконец, достигнув Научгородка, троллейбус распахнул все двери (до этого он раскрывал лишь переднюю), и народ комками, как кефир из бутылки, начал вываливаться наружу. С одним из комков вывалился и Сабуров.

Не пройдя и ста метров, Сабуров с досадой передернул плечами, - ноги снова принесли его к огненной купели, в которой принял конец диковинный старик. Среди стариковского хлама под окном бродили две мародерши.