Горбатые атланты, или Новый Дон Кишот

– Отобрать!

– А они сеять бросят.

– Заставить! Кончится война, тогда...

– А они разбегаться начнут.

– Запретить! Кто сбежит...

– Вот ты и наметил всю политику Гениальнейшего из Гениальных. Это каждому советскому человеку первым делом приходит в голову: отобрать, заставить, запретить.

– Вот это хуже всего!..
– в двадцатый раз бледнеет Аркаша.
– И пожалеть никого до конца не удается - потому что расстрелянный и сам такой же. Любой жлоб за кружкой пива теоретизирует не хуже Сталина - все знает, ни в чем не сомневается, по-государственному мыслит: миллион жизней туда, миллион сюда...

– О, это богатыри, не вы! Сталин был действительно плотью от плоти...
– у Сабурова тоже вздрагивает голос, он конфузится - какой пример детям!

– А смотрите, семья Поповых из Краснодара пишет: "имя Сталина навсегда останется во всех энциклопедиях, заалеет золотом на мраморе, а ваше будет проклято и предано забвению". Семья, - с невыразимой гадливостью повторяет Шурка.
– Я больше всего семьи такие ненавижу! Из пулемета бы, из пулемета...

– А мне не к пулемету хочется, а в петлю, - Аркаша, как бы про себя.

– Если бы такие на нашей площадке жили, - не слушает Шурка, - наверно, всю дорогу бы орали: чего вы тут стоите! Я бы им каждый день газеты поджигал...

– Нет, лучше дверь поджечь!..
– на мгновение оживляется Аркаша, но, покосившись на Сабурова, тут же сникает, - я убийц, по-моему, даже меньше ненавижу, чем тех, кто их оправдывает: они как будто в самые главные источники гадят.

– Зло часто объявляют добром из самоуважения, - цедит Сабуров, и просвещенного скептицизма в его голосе нет и тени.
– Как может достойный человек признаться, что он из страха мирился с мерзостью - лучше уж объявить ее справедливостью, государственной мудростью...

Но всех отвлекает металлическое царапанье и могучее шуршание, словно какое-то крупное животное чешет бок о входную дверь - это Наталья во тьме лестничной площадки отыскивает ключом замочную скважину, а сумка, надетая на руку, при этом елозит по двери, - обычная оркестровая партия, предшествующая Натальиному появлению.

Сабуров выходит Наталье навстречу - его тоже тяготит официальный холодок в их отношениях. Но, видит бог, ему хотелось сделать приятное и Наталье - тоже божья тварь, как-никак.

Наталья бледная, замученная, но Сабуров великодушно отпускает ей, что она весь цвет, так сказать, души и лица отдает на службе, а домой несет бледность и измученность.

Сабуров берет у нее обе сумки, и даже желание подольститься к ней не может усилить его изумление:

– Как это ты только доволокла!
– ничего, зато бремя сомнений он возлагает на свои хрупкие мужские плечи.

– Я женщина-богатырь. Меня на ярмарках можно показывать.

Сабуров оттаскивает сумки на кухню. Эти последние пять метров помощи прежде приводили Наталью в умиление, особенно если Сабуров попутно демонстрировал какую-нибудь житейскую неискушенность. Но сейчас Наталья начинает раздеваться без малейшей растроганности.

И мальчишки что-то почуяли, затаились у себя в комнате. Сабуров делает последнюю попытку купить ее простодушием:

– А у нас в сухофруктах жучки завелись.

– Ну так выбросите. Даже для этого нужно меня дожидаться?

– Ты тоже хочешь, чтобы мы, не будучи хозяевами, имели чувство хозяина. Мы выбросим, а ты потом крик поднимешь: как, надо было перебрать, выжечь, перемолоть!.. И вообще, - Сабуров понижает голос, чтобы не слышали дети, - оставь, пожалуйста, свою манеру где-то там демонстрировать чуткость, оптимизм, а сюда нести объедки. Считаешь, мы и так у тебя в кармане?

Сабуров тоже закипает - ревность, рревность к ее ваням-маням вгрызается в его душу.

– Где же мне еще и расслабиться, если не среди своих? А вы только и ждете, чтобы я вас накормила, да еще и сплясала.

– Я могу, между прочим, и в столовой поесть.

– Не в этом дело, - Наталья слегка сдает назад.
– Но ты не знаешь, что это такое - когда за твою же каторжную работу тебе же плюют...

В Натальином голосе прорывается рыдание, но она его пока подавляет.

– Знаю. Очень даже знаю. И потому стараюсь работать так, чтобы даже самая низкая оценка моего труда все-таки была завышенной. А ты странный человек - работаешь не для Сидоренко, а благодарности ждешь от Сидоренко.

Сабурова потихоньку начинает трясти. Фамилию ее начальника - Федоренко Сабуров уже давно переделал в Сидоренко, чтобы придать ей символическую окраску.

– Я ему сегодня так и сказала: вы мой самый злейший враг, вы отнимаете у меня возможность жизнь сделать лучше, след на земле оставить! Говорю, а слезы так и текут, ничего не могу с собой сделать... Отвернулась к окну, а он улыбается, как жаба, рот, кажется, на затылке сойдется: зачем же, говорит, столько эмоциональности? Потому, кричу, у меня и эмоциональность, что я пользу хочу приносить, а не паек жрать! Чтоб ему подавиться той колбасой!

Сабурова душит бессильная ненависть.

– Одну я хотел позволить себе роскошь, - еле слышно, чтобы не сорваться на крик, цедит он, - хотя бы в своем доме не слышать об этих Сидоренках. Всюду они хозяева, но хотя бы в этих двух комнатах чтоб их духу поганого не было. А из-за тебя эта погань меня и здесь достает!

– Вот и вся от тебя поддержка... Господи!
– она видит Шуркину физиономию.
– Тебя же когда-нибудь изувечат! Ну почему ты у нас такой? Разве мы тебя этому учили?

Мысль, что родители могли бы учить его драться, приводит Шурку в замешательство. Аркаша более находчив:

– Конечно, учили. Если блюсти достоинство, нужно драться каждый день. То тебя толкнут, то обзовут.

– Компот захамят, - подсказывает Шурка.

– Или сосиску схватят с тарелки и съедят. Я давно уже из-за этого в столовую не хожу.

– Но ты ведь не дерешься?

– Я трус, - с ненавистью к себе.
– Если бы не боялся, я бы дрался еще больше него. Мне, кажется, легче было бы человека застрелить, чем ударить.

– В больницах тебя сколько мучили, и ничего ты был не трусливей других!
– захлопотала Наталья.
– Ты просто не выносишь унижения, жестокости!..

– Это ты умный потому что, - Шурка с состраданием подводит безнадежный итог.
– Раньше я был дурак и всем вламывал, а теперь начал умнеть, и мне уже многие начали давать.

– Начал он умнеть... А ну-ка, покажи дневник.

Шурка тащит дневник, как дохлую птицу за крыло.

– "Безобразный внешний вид, разводит демагогию, никого не уважает", Наталья бессильно опускается на стул.

– Я уважаю тех, кто заслужил. Ты сама говорила, что людей надо уважать не за должность, а за личность.