Горбатые мили

На пирсе, под стрелой автомобильного крана, Назар услышал, что пишущая машинка стучала точно так же, как прежде. Только где?

Это раньше его определил старший электромеханик Бавин, пригласил с собой:

— Пойдемте.

К напечатанному понадобилась судовая печать.

— Она недалеко.

Чтобы сказать это, женщине в белом халате, судовому врачу, надо было прежде вынуть изо рта сигарету. С первого же взгляда Назар заключил, что ей выпало всякого, должно быть.

Старший помощник капитана Плюхин прочитал про Венку («Сплошные дифирамбы!») и попенял:

— Без вас еще… На общем собрании. Выбирали председателя бытовой комиссии. У всех, как всегда бывает, нашлись самоотводы: тот учится, этот куда-то поступает. Так он… как его? Венка… Я говорю, придумал же! «Крикну: «Полундра!», все бросаемся из кубрика. Кто останется последним, тому председательствовать. Только… — поставил условие, — я стану у двери. Моя э… инициатива!» Я говорю…

Назар явно терял время. Переступил с ноги на ногу. А не прервал говоруна:

— Надеюсь, те выборы отменили?

7

Когда начинается прощание с сушей? Как подмечено, задолго до выхода в океан.

Уже с неделю, если не больше, специалист-электроник Дима, отвечающий на «Тафуине» за работу навигационной и поисковой радиоаппаратуры, он же сменный радист, находился в своей квартире, не представляя, чем заняться. Принялся перебирать припасенный на все случаи слесарный инструмент и бросил, весь сгреб в кучу. Полистал последний том подписного издания… Притом ни на миг не забывал, что у него на «Тафуине» имелась каюта, в ней койка-«гробик» с заправленной постелью. Нет, не мог обрести он дома покой, только присутствовал до отвального рева судового тифона. От него, всякий раз расплывчатого, звуки базы тралфлота улетают куда-то далеко, вроде не выдерживают натиска чего-то очень наступательно-объемного, а те, кто собирается на пирсе, словно нечаянно обретают раскованность и кричат давно заученное, только преувеличенно беспечально:

— Счастливо! Покеда!

К тому же кому-нибудь пожелают три фута под «килём».

Сказать свое, незатасканное — надо же суметь. Кадровый тралфлотовец Дима мог биться об заклад, что будет именно так. Увидит длинный бетонно-равнодушный пирс. Поторопится отыскать на нем свою морячку, снова такую милую. Только где ему? Не сумеет, потому что, как обычно, слишком пожалеет себя: такое выпало счастье в самом деле, может быть, хуже неволи. Перед ним возникнет и причудливо поплывет за алмазными размывами неодолимо тревожная рябь из шляп, платков, беретов, косынок…

Надо будет побыстрей проморгаться — не подносить кулаки к глазам, то ж не по-мужски получится.

Он резво, в неизъяснимом сладком беспамятстве выставит руки поверх бортового ограждения чуть не по локти, тряхнет ими и сразу украдкой, как преступник какой-то, взглянет на своих: никто не заметил, как мается?

Кто-нибудь станет выкликать отплывающих по имени. Такой-то, ты всегда помни, пожалуйста: у тебя — мы. Так что побереги себя.

Кому-кому, а Диме не справиться с нервами. Ударит о что придется и поищет, куда бы скрыться.

Дай-то бог тогда ему поскорей узнать, что всем на «Тафуине» точно так же будет прискорбно-прекрасно, как после объявления суровейшего и не только наперед известного, а всеми добровольно принятого приговора самой судьбы: плавать по морю необходимо, жить не так уж необходимо.

Как назвать появляющееся в это время пьянящее и возвышающее чувство, чем-то дорогое. От сообщества оно, что ли? От сближающей уравненности с такими же, как ты? Может быть!

В какой раз Дима поверит, что на «Тафуине» ему каждый чуть ли не брат. Даже ершистый, вроде завышающий себе оценки комсорг Серега.

У носовой прорези фальшборта «Тафуина» выставит горб палубник, облеченный высшим доверием вахтенного штурмана. Сразу к причальным тумбам бросится кто-нибудь из береговых, посвященный в то, как освобождают «пароходы» от ненавистных им пут. Однако пройдет вечность, а уже только потом оцинкованный трос (швартов) начнет прогибаться или рухнет серединой в море, и все, как по уговору, посмотрят на поднятые им продольные волны. Они побегут друг от друга, отчего полоска между «Тафуином» и провожающими, по сути ничего в себе не заключающая, предстанет по-новому, как будто с тайным смыслом.

Она не замедлит раздаться вширь, вместит в себя всю бухту, выходящую в океан, и станет очевидным, что потрясающе важное входит в жизнь, как все заурядное.

Перед вступлением в залив русского парохода-корвета «Америка» во всех каютах, у судовых постов, а также на открытых палубах растянуто прогремит упакованная в металл и во столько же раз усиленная команда:

— Всем моим помощникам!.. Всем… — Перед словом «явиться» капитан-директор Зубакин — маленький, колючий человек — повременит. За много лет на «Тафуине» усвоили — зачем. Не для форса. Начхал на него Зубакин! Чтобы все главы судовых служб успели прочистить себе мозги — подумали, не упустили что-нибудь?..

Заведующий производством Зельцеров вечно деловой, дальше некуда. Не последит за собой, заявится в ходовую рубку одетым кое-как, в немыслимой безрукавке, больше подходящей для пикника, и в кепке с недоразвитым козырьком.

Это ж кого угодно может возмутить! Зубакин потемнеет. Походит со сложенными за спиной руками и… смягчится. Зато потребует, чтобы старший механик Ершилов выглядел безупречно. Чуть у него что — отошлет переодеваться.

Если бы не второй штурман Лето, Ершилову, вероятно, жилось легче. Лето всегда, во всякий час при параде: «Я предан вам, капитан». В этом Ершилов постарается походить на Лето, а Зубакин с ним тем не менее обойдется как с претендующим на иное обхождение.

Наконец наступит время представить письменные рапорты, удостоверяющие, что на траулере все в норме и, вообще, рейс всем-всем обеспечен, нечего беспокоиться.

Само собой, что не обойдется без устных пояснений. Зельцеров, не считаясь с субординацией, опередит старшего штурмана:

— На рыбной фабрике все механизмы прокручены: транспортеры, шнек, вакуумный котел опробовали, пресс на семьсот атмосфер и прочее. Противней — завались. Хоть отбавляй. Тары тоже. На две загрузки.

Ершилов сразу же потупится, как обреченный, из-за чего все испытают ненужную тревогу, хоть он заверит в свою очередь, что двигатели работают во всех режимах, вполне надежны, не подведут. Кивнет Диме. Тот, посерьезнев, включит навигационную и поисковую аппаратуру, чтобы после на него не «катили бочку».

А привыкший к своему положению Зубакин — он и законодатель, и глава исполнительной власти — начнет впрямую изучать того, кто, выяснится тут, мямля — не достоин быть на «Тафуине». Презрительно скривит губы-лезвия, засопит, как лично оскорбленный. Затем покажет себя во всем великолепии, пренебрегающим как будто расчетами, сверками и чем-то еще пресным. Выдаст курс рулевому с бородой викинга в один выдох, четко и зло.

На траверзе мыса Поворотного старпом Плюхин покажется на камбузе, потом — у судового врача Ксении Васильевны, всех свободных от вахты, а попросту слоняющихся без дела потребует к себе наверх: