Гордое сердце

«Он — дело моих рук, хотя и несовершенное дело», — думала она про себя, процарапывая свое имя на ладони протянутой руки. Если по прошествии времени она начнет стыдиться его, то ее имя, наверняка, уже давно будет смыто водой, непрестанно падающей на ладонь.

* * *

— Не подписывайте своих работ, — сказал он однажды в августе, — пока за вами не будет двух лет обучения в Париже. А когда я скажу свое добро, вы сможете начать подписывать свои работы. До этого времени вы не сможете определить, хорошо или плохо то, что вы делаете. Все, что вы сделаете, вам заранее будет казаться прекрасным. Но вам надо научиться критически относиться к своим работам.

— Я не говорила, что поеду в Париж, — произнесла она тихо. — Сейчас я никак не могу уехать.

Барнс в этот момент вырубал из глыбы мрамора фигуру Леонардо да Винчи, своего одиннадцатого титана. Ему позировал мужчина, которого она никогда в жизни не видела; она не могла понять, зачем он взял себе натурщика, ведь он ни разу на него не взглянул. Он сказала ему: «Прогуливайтесь, читайте, делайте, что хотите, только не приставайте ко мне. Я не желаю слышать ваш голос, и не хочу ничего знать о том, что вы думаете. Я плачу вам только за ваше тело. Ваш мозг для меня ничего не значит. Мозгом обладаю я, чтобы вложить его в вашу фигуру».

Неожиданно он обернулся к ней, когда она сидела и вырисовывала деталь ноги, и заорал:

— Что вы там говорите? Я уже написал о вас своему учителю. Я хочу, чтобы он вас посмотрел, прежде чем я начну тратить на вас время. Если же из вас вылупится только ремесленник, я не буду гробить свое время на занятия с вами. Практика — это единственная возможность приобрести опыт и проявить себя. Этот фонтан мне ни о чем не говорит — слишком очаровательно, красиво до отвращения.

— У меня дома муж и ребенок, — сказала она.

Он повернулся к ней спиной и пятнадцать минут яростно работал. Затем он крикнул, перекрывая грохот от ударов киянкой по резцу.

— Любая баба может иметь мужа и детей. Но что у них общего с вами?

Он не оглянулся, чтобы взглянуть на нее, а только как бы на минуту прервал работу в ожидании ответа, хотя и делал вид, что раздумывает над следующим движением резца.

— Я люблю своего мужа и своего ребенка, — сказала она четко.

Он снова начал с жутким шумом колотить киянкой и уже не обращался к ней; на этот раз она ушла несколько раньше.

— До свидания, — сказала она, но он не ответил.

Когда лето начало близиться к концу, они начали ругаться из-за отъезда. Но как только Барнс обнаружил, что Сюзан не боится его гнева, то сразу перестал злиться. Теперь он говорил с ней ласково, пытаясь убедить ее своими аргументами.

— Я видел много начинающих скульпторов, Сюзан, но самородного таланта мне не приходилось встречать. У вас такой талант есть. Возможно, что он для вас ничего не значит, но избавиться от него вы не сможете. Вы не сможете его забросить. Он внутри вас, это вы. А то, что вы об этом не знали, вышли замуж за юношу и родили ребенка, это еще не дает вам права небрежно обходиться с даром, которым вас по недоразумению наделил Господь Бог.

— Может быть, я смогла бы передать его своему сыну, — сказала она.

Его лицо порозовело от гнева, но он взял себя в руки.

— Сюзан, послушайте. Вы признаете, что я больше вас знаю?

— О чем-то, несомненно, больше.

— Я имею в виду то, чем мы с вами здесь занимаемся. — Он никогда бы не произнес слово «искусство», потому что ненавидел его.

— Да, — ответила она, — в этом, пожалуй, да.

— Что касается меня, это единственное дело, которое я хорошо знаю, — сказал он. — Да и в отношении вас то же самое, хотя вы об этом не знаете. Я вам кое-что скажу. Вы сыну ничего передать не сможете. Кто это дал вам? У вас был хотя бы один скульптор в семье? Или, по крайней мере, художник?

Она покрутила головой и, прежде чем смогла произнести слово, он снова начал говорить.

— Нет, и вам это также никто из родственников не передал. Вы можете делать то, что умеете, и иметь целую банду пацанов, и все они будут обычными детьми, как дети прочих женщин — ничуть не лучше. Ко всему прочему, вы бы не были для них хорошей матерью! Такая женщина, как вы, и не может быть хорошей матерью — вы слишком много размышляете о чем-то другом.

— Я могу быть хорошей мамой, — сказала в бешенстве Сюзан.

— Не думайте только, что я не знаю всего того, что необходимо знать о детях, — продолжал он. — У меня есть дети — трое мальчиков и одна девочка — и ни один из них не знает, как взять в руки долото. И не хочет знать.

— А их мать?

— Три матери! — насмешливо прогрохотал он. — Они у меня от трех разных женщин! И все они одинаковые!

Сюзан не ответила; она не будет больше вести разговоры с ним на эту тему. Что он мог знать о маленьком домике у леса, который стоит в конце улицы, залитой светом, что он может знать о чувстве защищенности любовью Марка, о его словах, что только из-за нее и живет на этом свете? Если она уедет в Париж, она убьет его. Она не может ехать в Париж, раз ее ожидает Джон, тепленький, выкупанный и розовый, на детском стульчике на кухне. Она не может уехать.

В конце каждого дня Сюзан убеждала себя, что в Париж она не поедет. Но утром, когда она вытирала пыль и наводила порядок, она желала, чтобы у нее не было положенных в банк пятисот долларов, полученных за фонтан. А Дэвид Барнс об этом знал, так как ничего не взял с нее за мрамор. Она пыталась заплатить ему, но он со злостью сказал:

— Я ваших денег не хочу. Оставьте их себе. У меня есть все, что нужно.

— Но ваши дети, — запротестовала она, но он не дал ей закончить.

— Ну их к черту, я им ничего не даю и не могу дать.

— Вы ничего не даете своим детям? — вскрикнула она.

— Они мне совершенно безразличны.

— Но они у вас есть, — с ужасом с голосе сказала Сюзан.

— Не у меня — у их матерей, — он захихикал, а после расхохотался.

Мгновение она смотрела на него, не веря своим глазам, потрясенная тем, что мужчина, всего себя отдающий искусству, может быть таким жестокосердным.

— Где они? — спросила она у него.

— Не знаю, — ответил он. Голос его звучал равнодушно, но глаза сразу увлажнились.

— Посмотрите, Сюзан, — прошептал он. — Смотрите! — Она посмотрела на линию, которую он провел пальцем вдоль грубого края мрамора. — Вот так склоняется голова. Только сейчас я это заметил.

Голос у него был нежный и задушевный; и хотя всего минуту назад она его ненавидела, Сюзан наклонилась и поняла его.

— Мрамор поддается этой линии, — прошептала она.