Горение (полностью)

Глазов сунул деньги подполковника - купюры старые, трухлявые, как заигранные карты, - в карман:

– Расписку писать или слову поверите?

Шевяков дождался, пока Глазов застегнул пуговицу на френче, и ответил:

– Расписку вы мне на двести рублей выпишите, Глеб Витальевич, это деньги не из секретного фонда. Я их на "Мстителе" и "Графе" год экономил.

Подполковник рассчитал так: ежели Глазов пуговицу на кармане застегнул неудобно будет взрослому человеку, да еще из господского сословия, торговаться, как купчишке безродному. Тот, кто из мещан, обостренно чувствует барство, не любит его, хоть к нему сам стремится, понимая в глубине души, что никогда спокойной этой холености ему не достигнуть.

– Где ж вы собираетесь мою расписочку хранить? Дело заведете? "Мною заагентурен поручик охраны Глазов"? Во имя кого? Здесь чужим интересом пахнет, Владимир Иванович, - прищурливо закончил Глазов, но к карману все же не потянулся. 7

– Да, - говорил возница, посмеиваясь в прокуренные усы, - и вижу я, как вон за той корягою стоят трое: худые, аж щеки провальные, бородами к глазам пообросли, а таиться в лесу не могут. Дурень не поймет - беглые политики. Я что жа, я глазом не повел, будто и не зрел их, песню с пьянью затянул и лошадку кнутовищем погладил...

– А отчего решил, что политики?
– спросил Сладкопевцев.
– Может, грабители?

– И-и-и, барин, - рассмеялся возница, - рази грабитель станет за корягой таиться? Он - поперек тракту и в руке нож - куда денешься? Бери чего хошь, только детей сиротами не оставляй.

– Ну, запел ты песню, - продолжал Сладкопевцев, - а дальше что?

– Как чего? К становому, понятное дело. Так и так, говорю, они за корягою стоят.

– Так вон их здесь сколько, коряг-то?
– заметил Дзержинский.

– А мы все тутошние переходы знаем, барин, - ответил возница.
– Нам друг дружке не к чему размусыливать, какой коряг и где: я кнутовищем-то поведу, становой сразу бердача в охапь - и пожарил верхами. Глянь - ведут политиков через два часа. Мне - алтын и водки полбутыли. Да... А раз, помню, за мостом русалку видал...

Дзержинский и Сладкопевцев переглянулись.

– Еду я, значится, с моста, на берегу лежит баба, а у ней заместо ног хвост, как у быка длиннющий, а на кончике в жгут закрученный. Морда - на загляденье, и брови вразлет, тяжелые брови, глаза волокливые, с причудиною, руки полные такие, мякенькие. Ладно... Остановил я лошадку и говорю ей, что-де, мол, ползи ко мне, хлебушком накормлю, молока дам. У ей голос медовой, волоса длиннющие, она мне и отвечает: "Я ползти посуху не могу, ты ко мне подойди, на руки подымь и к себе в сено занеси, тогда я согласная"...

Возница зашелся мелким смехом, но вдруг словно б поперхнулся: лес внезапно кончился мелкой порубкою, и сразу же увиделось впереди село, а на тракте коленопреклоненно стояли мужики: впереди, упершись руками в пыльную, мягкую землю - староста, за ним - старики в белых длинных посконных рубахах. Чуть поодаль стояли бабы с детишками на руках: тихие все и з а ж а т ы е. Молодые мужики сидели на пеньках, курили и смотрели не на старосту - на бричку, в которой ехали Дзержинский со Сладкопевцевым.

– Гаврилыч, - крикнули вдруг изумленно из толпы, - то ж не пристав!

Староста вскинул голову, медленно поднялся, его шатнуло. Возница остановил лошадь. Староста подошел к беглецам и спросил, приблизив сивушное, дремучее лицо к морде лошади:

– Кто такие?

– Пшел!
– крикнул Сладкопевцев.

Староста сноровисто схватил коня за узду, сплюнул длинно и сказал, не оборачиваясь:

– Мужики, а ну сюдой!

В мгновение бричка оказалась окруженной тесной и душной, в пьяном перегаре, толпою.

– Документ покажьте, - сказал староста, обвиснув на конской морде. Покажьте документ, господа хорошие...

– Я сын купца Новожилова, болван!
– сказал Сладкопевцев.
– Я за мамонтовой костью еду! Пшел прочь!

– А может, ты беглый?
– спросил староста и еще больше обвис на конской морде.
– Может, политик? Покажь документ.

Дзержинский заметил, как Сладкопевцев потянулся к кнуту. Дзержинский прижал его руку к сену, больно прижал и негромко обратился к старосте:

– Сейчас я составлю письмо генерал-губернатору, моему другу Льву Никаноровичу, про то, как вы обижаете господина Новожилова. Мужики, вас в свидетели беру, каждый подпишется! Давайте бумагу, ваше высокоблагородие, обратился он к Сладкопевцеву, - и карандаш.

И, не обращая внимания на старосту, который снова лицом запьянел и морду лошади чуть отпустил, он начал быстро писать что-то, сам не понимая что; главное, казалось ему, писать надо быстро и чтоб строки были ровные.

Понимая, что останови он руку хоть на мгновение, и начатая игра может обернуться провалом, гибелью, Дзержинский продолжал стремительно водить карандашом по бумаге, ибо, открывшись и покорно отдав себя в руки пьяного старосты, он лишался возможности говорить правду не десяткам, а тысячам таким же, как эти, безграмотным, забитым, униженным, одурманенным вином людям.

"Спасение - не цель, а средство продолжать борьбу", - сформулировал наконец Дзержинский то, что было в нем, что искало выхода.

Мужики между тем задвигались, начали тихо переговариваться, переводя взгляды со старосты на барина, который писал жалобу куда как быстрей, чем писарь в волости.

– Так вот, - начал Дзержинский, подняв глаза на Сладкопевцева, - я прочитаю, ваше высокоблагородие, жалобу. "Милостивый государь генерал-губернатор! Июня восемнадцатого дня года 1902 мужики на тракте, на 478 версте, посмели остановить меня, как беглого арестанта, и, будучи пьяными, подвергли ошельмованию. Прошу выслать ревизию, для того..."

Кто-то из мужиков крикнул:

– Едет уж ревизия!

– Староста деньги пропил, на колени стал-то потому, что пристава ждал, ваше благородь! Вы уж не прогневьтесь! Дзержинский вскинул голову, нахмурился:

– Кто кричал?! Иди сюда, первым крестик поставь - в свидетели!

...Мужики побежали сразу - нельзя было понять, кто первым. Бабы с детишками стояли так же безмолвно, застыв, не в силах, видно, двинуться: страх в них был с материнским молоком впитан, триста лет такое молоко сосали.

– Ваш благородь, - обвалился староста на колени, - не губите!

– Пшел!
– Сладкопевцев тронул плечо возницы.
– Гони!

Отъехав с версту, Сладкопевцев тихо сказал Дзержинскому:

– Мы б скорей ушли, если б ты не "высокоблагородием" меня величал, а "превосходительством".

Дзержинский покачал головой:

– Наоборот. Если б я величал тебя так, нас бы задержали. "Превосходительство" для них неизвестно и неведомо, оно где-то там живет, куда семь верст до небес и все лесом. Мне б тебя просто "благородием" - тогда бы скорей подействовало. "Высокоблагородие" сразу дерется, а я кнут не позволил взять - не гоже это, особенно тебе.