Горение (полностью)

Вержблов оторвался от пельменей на одно лишь мгновение, чтобы тихо спросить Веженского:

– Вы что-нибудь поняли, Александр Федорович?

– Все понял, - ответил Веженский, - чего ж тут не понять? Он для дипломата слишком даже, я бы заметил, откровенно говорит.

– Растолкуйте, бога ради!

– И впрямь не понимаете, профессор?
– улыбнулся Веженский.
– Или хотите меня дураком поглядеть?

– Да что вы, Александр Федорович, окститесь!

– Славянофилов наших он клюет. Талантливые люди, а кричат об "особости", мешают выходу России к европейскому содружеству, в котором - говоря серьезно только и можно проявить свою, русскую, талантливую и широкую сущность: с кайзером не докажешь, он славянством "гребует", как в деревне бабки говорят.

– Неужели очевидное, всем ясное надо так драпировать словесно?
– удивился Вержблов.

– Он - посол, ему могут "вмешательство" в м е н и т ь, а это дипломату не смыть, это ему, как тавро коню, - навечно. За нашими славянофилами стоят силы серьезные, большие силы. Аксаков - умница, талант в литературе - считал, что он на политику влияет... Заблуждение. Его сделали рупором своих интересов те, кто по-современному, по-капиталистическому не может, а старое полиция охраняет, старое - всегда надежно.

– В поддых, - буркнул Вержблов и снова принялся уплетать и сверлить, сверлить и уплетать.

Веженский обернулся к другому своему соседу - военному агенту Половскому и сказал:

– Вы, военные, слава богу, мыслите более определенно.

– Нам, увы, мыслить не дают. Нам лишь болтать позволяют.

– Ну уж армия не может пожаловаться на равнодушие со стороны двора, полковник!

– Это нет, - сразу же согласился Половский.
– Тут вы беспременно правы. Двор к нам уж так неравнодушен, так неравнодушен, прямо-таки душит в своих объятиях. Грибоедова вспоминаю часто, - он сделал глоток, поморщился.
– И барский гнев, и барская любовь...

– Это когда мир, - согласился Веженский, - тогда, вы правы, армия подобна модистке: ею любуются, о ней говорят, ее разыгрывают. Армия всесильна в действии - тогда ей не советуют и все ее просьбы выполняют.

– Вот именно - просьбы. А к армии сие неприложимо. Приказ - исполнение, все остальное ведет к трагедии.

– Сложно в Кабуле?

– А где сейчас просто?
– ответил Половский насмешливым вопросом.
– Конечно же, сложно. А будет еще сложнее. Впрочем, меня оттуда переводят.

– Далеко?

– Видимо, на Дальний Восток.

– Проснулись япошата?

– Вы их спящими видели? Они, Александр Федорович, и не засыпали вовсе после реформации Мэйдзи. Это мы - дрыхнем. А проснемся, глаза вылупим, мира-то и не узнаем, обойдет он нас - и справа и слева обойдет, поверьте слову.

– А что такое слово?
– задумчиво, словно самого себя, спросил Веженский и поглядел на полковника.
– Общность издаваемого голосовыми связками шума, выраженная литерой или мимикой? Что такое масса звучания? Я под этим термином подразумеваю видимую сущность слова. А ежели масса, то какова материя этой массы? Или это особая масса, нематериальная, потому что слово обладает таинственным свойством жить бестелесно? Слово, по-моему, выражение смысла, высшего смысла. Оно есть поразительное чудо - слово. "Военный". Один смысл. "Русский военный" - смысл ведь совершенно иной, если особенно рядом произнести "японский" или, к примеру, "прусский военный",

– Это уже не слово, а идея, - откликнулся Половский.
– А идея материальна и целенаправленна. Отдельное слово может быть термином бестелесным, но группа слов, определяющая идею, обязательно материальна.

– Верно, - согласился Веженский.
– Совершенно правильно. Слово дано нам для того, чтобы экономить энергию, в нас сокрытую, слово - предтеча действия. Вот мы с вами пять минут поговорили, а ведь как экономно обозначили свои препозиции.

– Они у нас общие. А пойдите-ка обозначьте препозиции с солдатами!

– Солдатская препозиция - окоп.

– Для окопов каски нужны, Александр Федорович! Хорошие винтовки! Железные дороги нужны для того, чтобы окопы начать рыть! Летательные аппараты необходимы! Артиллерия! А где это все в России?!

Веженский глянул на приглашенных: все разбились на группки, но кто-то, безликий, юркий, улыбчивый, в дальнем углу стола прислушивался к их разговору, а заметив, что и Веженский почувствовал это, засуетился, стал делать какие-то неловкие жесты и растерянно-чарующе улыбаться.

– Увлеклись, - усмехнулся Половский.
– Как мысль невозможна без слов и слово без мысли, так и мы без российских бед и надежд наших - не жильцы на этом свете. Без соглядатаев - тоже. Пойдемте-ка за чаем.

Налив себе по маленькой чашечке из самовара - чаем у Хрисантовых не обносили, - они стали у окна, и Половский, словно продолжая спор, начатый с самим собой, заговорил:

– Вашей идее в армии союзников несть числа, Александр Федорович, младшие чины алчут крестов и генеральских погонов, солдатня - грабежа. Но ведь мы не готовы - понимаете? Мы совершенно не готовы. Причем - ив этом ужас весь солдат голод перенесет, нехватку патронов отыграет в штыковой атаке, отсутствие летательных аппаратов и хорошей артиллерии заменит российской сноровой храбростью. Мы не готовы страшнее. У нас идеи нет. Понимаете? В России нет общенациональной идеи...

Глядя в чуть раскосые, угольные глаза Полонского, Александр Федорович тихо и со значением спросил:

– Самодержавие, православие, народность?

– В век электричества, синематографа, метрополитена, атаки капиталом самодержавие, православие, народность! Скорлупа сие, а не идея. Смысл идеи - в широкой привлекательности ее, в общедоступности не национальной, но общечеловеческой, в той магии подражательности или - во всяком случае желании подражательности, которая повсеместно вербует идее союзников. Мы выгодны миру с этой нашей, как вы изволили выразиться, идеей: все более и более теряем былую весомость, орудуем одним нам понятными словесами, когда со всех сторон нас обступает дело - не словеса.

– Вы славно мыслите. Но как истинно русский интеллигент этим, видимо, свою функцию в обществе и ограничиваете?

– В террористы поступить? Податься в берлогу Кропоткина?

– Туда - не надо, - очень тихо сказал Веженский.
– Экономя энергию на словесах, надо делом заниматься.

– Социализм? Это в России нереализуемо.

– Верно. Социализм у нас невозможен. А разум - да. Я отказываюсь считать Россию страной полудиких варваров, которых невозможно разбудить.

– Чем будить собираетесь? Японцы-то проснулись оттого, что в доках грохот - флот строят...

До Минска осталось верст десять. Дзержинский, прильнувший к окну, определил это по тому, как мельчали крестьянские наделы, как все больше повозок было на шляхе, и по тому, наконец, что в воздухе все ощутимее стало пахнуть деповской гарью.

– Ну вот, - сказал Дзержинский.
– Давай прощаться. До встречи в Берлине, Миша.

– Нет, Феликс, почему - я? Паспорт ведь твой. Сегодня ночью ты страшно кашлял. Тебе надо скорее за границу, подлечиться, прийти в себя - бери паспорт.

– Может, предложишь разыграть на орла и решку?
– спросил Дзержинский.
– У меня здесь друзья. Меня переправят. А тебе надо проскочить с нашей компанией паспорт верный, ты пройдешь границу.