Горение (полностью)

– А что? Верно говорил Собесский.

– ППС тебя готова принять в свои объятия.

– Прикажешь замалчивать историю? Ничего и никогда нельзя замолчать, Винценты. Это невыгодно - замалчивать: рано или поздно откроется; замалчивание - одна из форм отчаяния, лжи. А когда человек лжет, он постоянно держит в голове тысячу версий, боится перепутать эти проклятые версии, сфальшивить, брякнуть не то. Ложь порождает страх. Открытость - мать храбрости... Нельзя замалчивать, Винценты, надо уметь объяснять.

– А если необъяснимо?

– Такого не бывает. Все объяснимо. Даже, казалось бы, необъяснимое.

– Как тебе рисунок Каминского?

Дзержинский оторвался от дырочки в фанерной стене, обернулся: на развороте "Тыгодника" была репродукция с картины - улочка бедного района Вильны с городовым - на первом плане.

– Антонин Каминский, да?

– Кажется.

– Именно он. Я помню его по Вильне. Он помогал нам. Славный и талантливый человек. Его бы в нашу газету...

– В какую газету?!

– В нашу, - ответил Дзержинский серьезно.
– Разве помечтать нельзя?

Софья Тшедецкая пришла через несколько минут, шепнула Матушевскому:

– Не знаю, как быть с Юзефом.

– Что случилось?
– спросил Матушевский.
– Ты же сказала, что он может переночевать у тебя. Хвост?

– Хуже, - улыбнулась Софья.
– Тетушка. Приехала тетушка из Лодзи. Я думаю, мы устроим Юзефа у Елены.

– Гуровской?
– спросил Матушевский.

– Да, - ответила Софья, - вполне надежный товарищ.

– Она одинока?
– спросил Дзержинский.

– Пока - да, - ответила Софья.

– То есть?

– Жених есть, а денег нет, - ответила Софья, - так всегда в жизни: когда есть одно, нет другого.

– Товарищи, это невозможно!
– резко сказал Дзержинский.
– Это никак невозможно!

– Тише, - попросила Софья, - могут услышать. Почему невозможно?

– Потому что вы - свободный человек, и вправе пустить к себе того, кем увлечены, кто приятен вам, упрекнет в этом морализирующий буржуа, вроде здешних, - Дзержинский кивнул на стену, - которые глазами блудят. А если сплетни о том, что я провел ночь на квартире Елены, дойдут до ее жениха?

– Кто он, кстати, Софья?
– спросил Матушевский.

– Она скрывает, ты же знаешь, какая она ранимая и скрытная.

– Юзеф, по-моему, это наивное рыцарство, - заметил Матушевский, - ее квартира вне подозрений.

– "Наивное рыцарство", - повторил задумчиво Дзержинский, и что-то такое появилось в его лице, что Софья поняла, отчего Юлия Гольдман (они встречались дважды в Вильне) так давно и нежно любит этого человека с зелеными, длинными глазами и чахоточным румянцем на острых скулах...

– Юзеф прав, - сказала Софья, - я внесла предложение, не продумав его толком, он прав, Винценты, он высоко прав...

– Ох уж эти мне рыцари, - Матушевский покачал головой.
– Вы - рыцари, а мне гоняй по Варшаве, ищи второй наган, чтобы отстреливаться - в случае чего?

– Во всех случаях - пригодится, - сказал Дзержинский.
– Спасибо за поддержку, Софья.

– Мы нарушаем все правила конспирации, номинальные правила, - задумчиво, словно с самим собою споря, продолжал Матушевский.
– Нельзя жить бежавшему из ссылки где попало. Тем более, Юзеф хочет провести заседание Варшавского комитета. А я хвост за собою чувствую, по три конки меняю.

– Между прочим, я тоже последние дни ощущаю, будто за мною кто-то постоянно смотрит, - сказала Софья.
– Даже здесь, сейчас.

– Это я смотрел, - улыбчиво шепнул Дзержинский, - здесь же дырочка проверчена.

– Все тот же мокотовский "Франта", - пояснил Матушевский, - наша главная служба конспирации.

Софья подошла к стенке, приложилась глазом к дырочке, обернулась тревожно:

– Винценты, вот он, возле окна - все разошлись, а этот остался.

Матушевский стремительно поднялся и, путаясь в кринолинах, сарафанах и кружевах, стремительно метнулся к стенке, приник к "глазку самообороны".

– Филер.

– Отвернитесь оба, - попросила Софья, - мне надо переодеться. Я возьму его на себя.

Дзержинский подошел к Матушевскому, оттер его плечом, приник к фанерной перегородке и долго рассматривал филера.

– Я никогда не думал, что это так гадко - тайно наблюдать за человеком... Неужели у них не содрогается сердце, когда они рассматривают нас в тюремный глазок?

– У них нет сердца.

– Анатомию забыл, - заметил Дзержинский.
– Такого еще не изобретено. Меру ценности человека определяет ранимость сердца.

– Все, - шепнула Софья, - можете оборачиваться. Я запру вас, возьму филера на себя, а когда он отстанет - вернусь. Думаю, Юзефу надо ночевать здесь.

– Тут я умру от одеколонного удушья.

– Мы отворим окно. Сюда никто не подумает сунуться: наша хозяйка поставляет юных модисток подполковнику Шевякову из охранки и его патрону Храмову - невероятные скоты, что жандарм, что мукомол, который поляка иначе как "ляхом" не именует. Ждите.

...Матушевский увидел, как филер сорвался с места, потом, вероятно, вспомнив уроки, вытащил из кармана папиросы, закурил и двинулся следом за Софьей неторопливо, кося глазами по сторонам, но ощущая ее перед собою каким-то особым, собачьим, что ли, чувством...

...Софья Тшедецкая шла по улице рассеянно, спокойно, неторопливо, чувствуя на спине липкие глаза филера.

"Мерзавец, ведь забыл, что я для него государственная преступница, подумала она, - топать топает, а смотрит, словно на невесту. Хотя нет. Так на невесту не смотрят. Так смотрят на публичную женщину, я же чувствую его липкие, тяжелые глаза на себе. Родители, верно, учили: "Невесту береги, до венца не коснись, лучше сходи на Хмельну, там все легко". Вот ужас-то: разве можно беречь одну женщину тем, что унижаешь другую?"

Возле Сасского сквера она села в пролетку и сказала кучеру:

– На рынок Старого Мяста, где остановить - скажу.

Зеркальце из сумочки она достала скорее из предосторожности - была убеждена, что филер отстал, им на п р о е з д ы мало давали, об этом старые "пролетариатчики" говорили. Однако, чуть тронув губы помадой, она зеркальце сместила так, чтобы увидеть улицу позади себя, и сразу же заметила, что следом за нею, в такой же открытой пролетке, едет филер, теперь уже открыто уткнувшийся глазами в ее спину, никак не маскируя себя рассеянным рассматриванием витрин.