Гори, гори ясно

Ладошка хлопнула по воде.

— Мы не посягаем на воду, — повторил я за Михой почти что слово в слово. — Ты не посягаешь на землю.

Подумал, что при худшем раскладе мне придется биться еще и с этой... красоткой. Затруднение: не приучен бить дам, но как быть, коли дама мертвая? Тогда в лифте-то за жизнь боролся, потом совесть чуть не заела, что девчонку пожег.

«Не о том думаю», — одернул себя.

Вовремя.

Русалка не изменила позы, не сменила оскала-улыбки на что-то иное. Но одновременно с тем преобразилась. Теперь при взгляде в ее сторону позвоночник пронизывало могильным холодом. Кожу как морозными иголками истыкало, подняло табун мурашек и волосы на руках.

Зевнул, широко и страшно невежливо. Показательно.

Джо оказался прав: первоначально воздействие было довольно-таки сильно, но с каждым ударом сердца слабело.

Потер запястье.

— Между нами нет вражды и претензий, — скопировал сухую интонацию Михи. — И не советую их создавать.

— Ты хочешь сказать, — взвилась уродинка. — Что, когда бродячий пес примет твои ноги за столбы и обоссыт штанину, у тебя к нему претензий не появится? Ты такой скажешь: песель, все пучком, хвост и усы торчком. А вонь — ну что вонь? Перетерпится, перетопчется.

Этим живописным сравнением дева мертвого озера повергла меня в ступор. Серьезно, как можно дойти от запаха дыма при нашем с Водярой «общении» к такому вот... перфомансу? Это и есть мифическая женская логика?

Понял: мне такое не осилить. Никому в здравом уме не сладить с подобными доводами.

Потому зашел с другой стороны.

— Ты говоришь: твои ноги, ты скажешь, — я придал лицу и голосу как можно больше безразличия. — Значит, запах дыма был на берегу твоего озера? Твоего личного, единоличного? И сестриц русалок там в тине ни одной, и водник этим озером не правит?

— Ну... это... — маленькие глазки забегали, а я себя поздравил с попаданием.

— Твое же озеро, твое, как моя гипотетически уделанная штанина. Ты и виру брать вознамерилась за вред. Ты — брать — себе — виру — собралась, — разделяя паузами слова для большей доступности, додавил еще сильнее я. — Подчеркну: за тобой надуманный вред, поскольку никого больше с жалобами я не наблюдаю. Почему?

Русалка только хлюпнула вместо ответа.

— Потому что берегов не знаешь, вот почему, — добавил в голос пренебрежения.

И какое-то (очень недолгое) время наслаждался тишиной.

— Потому что день, — по размышлении высказала дева. — Днем старые кошелки дрыхнут на донце, трусят вылезти на солнце. А водяник старее всех, ему все уже до бороды.

Я поднял взгляд к небу. Облака шли плотно, скрывая солнышко.

Наглая уродинка, в отличие от большинства встреченных мной ранее фольклорных существ, выражалась вполне современным языком. Проскакивали тут и там словечки специфические, но это, как говорится: с кем поведешься, от того и наберешься. Сам грешен, порой даже не замечаю, как начинаю выражаться в духе Кошара.

Вывод? Не так уж давно, как мне кажется, ушла под воду эта русалочка. Может, удастся что-нибудь из нее вытянуть? В плане информации об укладе бытия посмертного, например. Скорее, не выйдет ничего толкового, но отчего бы не попробовать? Тем более, заняться мне, пока Миха с телом Вадика на полянке, и нечем.

— И что? — я продолжил гнуть свою линию. — Чья-то леность делает озеро твоей собственностью? Ты гни, да не перегибай.

— Эй! Тебе что, жалко? — гонору в голосе поубавилось, зато проявились нотки, какие я терпеть не могу — нытья. — Глянь: и ты, и приятель твой уйдут целехонькими, а мне всего-то тельце холодненькое достанется. Неужто плохо кому, а?

Эта подводная дрянь выпрашивала у меня труп коллеги, как избалованный ребенок у матери конфету.

С треском разошлась ткань — это я оторвал рукав у рубашки. Ту только на выброс теперь, вся в кровяных разводах, особенно со спины.

Брезгливо поморщился и демонстративно отер ботинок рукавом. На обувь тоже попала кровь.

— Ну ему же все равно! — не поняла намека дева, продолжила канючить. — И тебе плевать, ты не за него держишься, а мне досадить пытаешься. Зачем? Просто так. Могу и обижаю, самоутверждаюсь. Знаю я таких, навидалась.

В нытье прорезалась натуральная обида. Похоже, что давнишняя, давно вызревшая.

— Хочешь поговорить об этом? — вздохнул. — Так я выслушаю, приступай.

«Вешай мне лапшу на уши, это лучше, чем тину на ноги», — мысленно отмахнулся я.

Русалкины откровения мне интересны не были. Я ждал отмашки от Михи. Жаждал вытянуть из покойного Вадика, кто довел его до идеи о загородной поездке со мною, причем в один конец для меня. Хотел узнать, что послужило причиной его внезапной гибели, потому как от подпаленных волосин не умирают. На берегу я убивал время.

Поэтому в жалостливую историю о том, как мертвую деву при жизни задирали за нефотогеничную наружность сверстницы, не особо вслушивался. Фон, он и есть фон. Лягушка квакает — фон, ветви на ветру шумят — фон, русалка хнычет — тоже фон.

Другое дело, если бы она мне о порядках не-жизни поведать решила. Но нет, нытье, обиды и жалобы на вселенскую несправедливость относились к тому периоду, когда дева еще дышала. О своем отношении к нытью я уже сказал.

А Миха, как на зло, не торопился.

«Только за смертью посылать», — сам мысленно пошутил, сам не посмеялся. Вышло не смешно.

Внимание к рассказу я даже не пытался изобразить. Зачем? Хватит и того, что спросил. И мыслями был далеко... Ладно, не очень-то и далеко, поблизости я был, там, где оставил у деревца Вадика.

Словом, момент, когда дева перешла от жалоб на разнообразные (и порой безобразные, кое-что ухо выхватывало из монолога) издевки к тому, как поквиталась с обидчицами, я упустил. Прохлопал и то, как девица, вполне живая тогда, сговорилась с некими отморозками о встрече. И как так вышло, что вместе с одной из обидчиц они общей дорогой шли в позднее время — это я тоже прослушал.

Так или иначе, на другой день в школу та, другая девушка, не пришла. Тело пережило встречу с компанией обдолбанных ублюдков, а разум не выдержал.

«Уродинка поди успела столько за свою недолгую натворить, что иному рецидивисту и не снилось»...

Тут я начал вслушиваться.

Вторую обидчицу дева наказала своими руками. И крепкой леской. Встретила в арке после занятий танцами (занималась не убийца, а жертва, поэтому-то и возвращалась домой по темноте) перед двором-колодцем, накинула со спины самодельную удавку и стянула покрепче.