Горицвет. Лесной роман. Часть 1.

– Черт знает что...
– услышала Жекки, и, повернувшись, увидела неприязненную гримасу на лице Аболешева.

– Тебе его жалко?
– спросила она шепотом, имея в виду предполагаемую жертву красотки в исполнении неподражаемой мадмуазель Тимм и попутно удивляясь такой силе артистического воздействия на обычно хладнокровного Павла Всеволодовича.

– Мне жалко мои уши. Извини...
– Аболешев встал, мягко пожимая ее руку.

Жекки видела, как его тонкая фигура пересекла белый луч, идущий от кинопроектора, и на секунду заслонила собой, скользнув по экрану, скамейку с господином во фраке. Послышался одинокий недовольный шик. Аболешев равнодушно пошел к выходу, оставляя позади темные ряды зрителей и оживленные белым лучом заграничные страсти.

Как не раздосадовал Жекки его уход, она решила все же досмотреть фильму до конца. Ей, в отличие от Аболешева, очень нравилось бывать в синема. До того нравилось, что всякий раз приезжая в Инск, она обязательно выкраивала время, чтобы посмотреть какую-нибудь картину. Некоторые жители Инска, как она знала, вообще ходили на одни и те же фильмы по двадцать с лишним раз, то есть, чуть ли ни на все сеансы и чуть ли не каждый день, и это необычное новое искусство им не приедалось. Напротив, наблюдалась обратная закономерность - чем чаще человек посещал синема, тем сильнее его тянуло туда снова, и снова.

Проводив взглядом Аболешева, Жекки переглянулась с сестрой и доктором Коробейниковым, также заметившими его уход. Поняла, что ничего необычного они в этом поступке не видят и так же, как она, в данную минуту не на шутку увлечены зрелищем красоты и порока, бушующими на экране.

Вот роковая красавица-вамп - мадмуазель Жанетта Тимм. Ее лицо, страшное от чрезмерной красоты, показано крупным планом: большие глаза, обведенные тенями, густые закрученные кверху ресницы, пухлый рот, тщательно обрисованный черной помадой.
– Удивительно, как им удается так закручивать ресницы? Неужели они настоящие?
– Вот Жанетта пролепетала нечто, и ее немой голос отразился в межкадровом титре: "Ты заслужил это".

Вот она обвилась искрящимся телом вокруг черного фрака, и тот обхватил ее, заслонив собой всю нескромную сцену поцелуя. Вот она вынимает из-под плаща руку с кинжалом... Надрывная дробь фортепьяно еще раз отзывается гнусавым дребезжанием расстроенного инструмента. Тело в черном фраке сползает со скамейки и застывает в ногах убийцы. "Ты заслужил это", - повторяется предыдущий титр. Вероломный любовник наказан. И вот уже героиня мадмуазель Жанетты входит в огромный зал, увешанный картинами, ускоряет шаги, бежит через анфиладу комнат, зовет: "Арман". Вбегает в комнату - перед ней на полу лежит еще одно тело. Это ее жених. Рядом с ним револьвер. Титр: "Застрелился".

Чувства героини изливаются бурными заламываними рук, запрокидыванием головы, вознесением молитвенных взоров к пустому небу, сотрясанием всего тела в отчаянных конвульсиях. Опять лицо крупным планом: глаза черны от слез. Вот красавица, пошатываясь, выходит из комнаты на какую-то странную веранду, спускается в сад. Там снова шумят деревья, опутывая его черными тенями. Она проходит между клумбами, полными белых цветов. Останавливается возле одного из них, тянется рукой к сухому цветку и, вздрогнув, отступает. С руки капает кровь. Титр белыми буквами на черном фоне: "Они мертвы".

Тапер живо подпускает мрачных красок, что-то меланхолично-шопеновское. Героиня, волоча прозрачную накидку, медленно идет по длинной аллее. Крутящиеся, переплетенные тени с двух сторон обнимают ее, и она уходит все дальше, и дальше в темноту, которая исчезает с последним титром: "Конец". В зале слышатся женские всхлипы, покашливания, шарканье, стук поднимаемых сидений.

Жекки тоже поднялась, чувствуя, что готова расплакаться. Грудь стеснило странное гнетущее ощущение, что когда-то она уже видела что-то такое, похожее, отдающееся такой же необъяснимой тоской, хотя эту фильму она посмотрела впервые. Как будто она видела где-то такие же переплетенные в движениях тени, такой же сад или некое пространство, обсаженное деревьями и цветочными кустами. И точно так же нарастая, сгущалась вокруг темнота, и так же где-то в ней самой, отзываясь на непонятную боль, звучало отчаянье. Она не могла сейчас вспомнить, когда и где она могла пережить что-то подобное, но чувство, что она пережила это, и теперь вдруг увидела в странном отображении на кинопленке, вызывало желание закричать или разрыдаться прямо на глазах публики, покидающей синема-театр.

– Да, ловко умеют эти деятели играть на нервах, - сказал доктор Коробейников, неуклюже пропуская Жекки вперед.

На улице, вдохнув холодного воздуха, пропитанного запахами пыли и печного дыма, Жекки остановилась. У нее разболелась голова. Ей даже показалось, что она ослепла на долю секунды, как будто вся клубящаяся темнота, которая только что наплывала с экрана, прихлынула разом к ее глазам. Вдобавок ко всему мучительно захотелось пить.

– Что с тобой?
– услышала она голос сестры.
– Ты такая смешная, Женька. До сих пор как ребенок. Не понимаю, как можно так близко принимать весь этот напыщенный вздор. В нашем любительском театрике играют, ей Богу, лучше. А эта Жанетта Тимм точь в точь акушерка Пустовойтова, только что накрашенная.

– Да, нет. Это так... Просто голова разболелась.

Опираясь на трость, подошел Аболешев.

– Ну, что?
– спросил он, - кажется, все довольны?
– Но, перехватив взгляд Жекии, запнулся.

– Наверно, от духоты, - попробовала она оправдаться.

– Ничего, - откликнулся Николай Степнович и поправил вечно сползающее пенсне.
– Сейчас подышите свежим воздухом, и все как рукой снимет.

– Может быть, все-таки поужинаем?
– предложила Ляля, - Мы же хотели. Правда, я слышала в "Инске" сегодня кутят купцы. Ярмарка закончилась. Но мы могли бы пойти в трактир Лядова. Там всегда как-то спокойнее.

– По-моему, в "Инске" кутят каждый день, - хмуро заметил Николай Степанович.
– А вообще, я проголодался ужасно. Поедем?

Аболешев пожал плечами.

– Да, поедемте, - сказала Жекки. Боль и сосущая жажда подавляли ее волю. Ей было все равно куда ехать, но в ресторане, по крайней мере, можно попросить чего-нибудь выпить.

Николай Степанович не без труда нанял две свободные пролетки. Ехать было не далеко, и не каждый извозчик был готов упустить выгодного рублевого седока, например, до Волковой Слободы, из-за одного несчастного гривенника до Бульвара.

Спокойно наблюдая за свояком, Аболешев даже не двинулся с места. Всегдашнее положение постороннего для него было самым естественным. Всякая житейская суета легко обходила его стороной, находя совершенно недоступным для своих происков. По крайней мере, до тех пор, пока рядом с Павлом Всеволодовичем были Йоханс или Жекки.

Всю дорогу до гостиницы "Инск", - тамошний ресторан решено было все же предпочесть трактиру Лядова, - Жекки крепко прижималась к мужу и молчала. Думалось о том, что если бы сейчас рядом не было Аболешева, и она не могла бы вот так беззастенчиво вжиматься в него, словно бы укрываясь с головой от неведомого и страшного врага, если бы он, ласково полуобняв, не придерживал ее за плечо, то, наверное, она и вправду не выдержала бы и разрыдалась на глазах у всех, как маленькая девчонка.

Мысли как-то путались и прерывались. Нервы стали совсем никуда не годны... Поверенный Восьмибратова не соглашается на отсрочку по процентам, придется обращаться в коммерческий банк за новым займом. А вечерами уже совсем по-осеннему холодно. И скоро, должно быть, зарядят дожди, потом повалит снег, и станет совсем промозгло и темно, темно и страшно как там... где она уже когда-то была, о чем почему-то помнит, и при этом не может ни стряхнуть с себя эти воспоминания, ни понять по-настоящему, что же они такое.