Горицвет

«Вот оно привидение», — словно подсказало ей что-то. И в воображении Жекки немедленно возникли сцены из каких-то смутно памятных ей романов с оживающими портретами-призраками, которые должны были время от времени обращаться в кровожадных вурдалаков, или, на худой конец, просто прикрывать истинный, неприглядный вид отпетого подонка или преступника. То, что Грег, полуволк, мог быть выходцем из потустороннего мира, и вступать в здешний мир посредством полотна, расписанного масляными красками, как это, должно быть, делали до него все прочие носители их страшной наследственной болезни, показалось Жекки до того чудовищно ужасным и до того правдоподобным, что она побоялась в сию же секунду лишиться рассудка.

До сих пор она совершенно не задумывалась о том, каким способом Грег превращался в Серого, и потом возвращал себе человеческий облик, то есть, ей не приходилось задумываться о реальных бытийных сторонах этого превращения. Только сейчас, перед портретом кирасирского офицера, она впервые со всей отчетливостью осознала, до чего же немыслимо, страшно, непереносимо для сознания и чувства обычного человеческого существа та нездешняя явь, что вполне отчетливо заявляла о себе, соединяясь с повседневной действительностью, и походя втягивая в себя заурядные жизни застигнутых ею людей.

Жекки крепко-крепко стиснула глаза, как бывало не раз в детстве, когда ей хотелось спрятаться от какого-нибудь страшного зрелища, обычно не реального, а рождавшегося в ее же испуганном воображении. С закрытыми глазами портретное видение стало расплываться, расти, клубясь мрачно-серыми тучами, оттенявшими сверкающие рыцарские латы, горностаевую опушку пурпурной мантии, перевитые в обруч трилистники короны над бледным лицом, проступающим сквозь колеблющиеся наплывы теней. Жекки вспомнила, что это видение — темный князь, пиковый король — являвшееся к ней в обморочном полузабытьи после рокового проигрыша в блэкджек, было каким-то образом связано с Грегом, с колким прикосновением его коротко стриженых усов, терпким запахом одеколона, зиянием черной бездны его глаз. Но при этом она ясно чувствовала, что видение жило само по себе, жило внутри нее еще до всякого забытья и карточного фиаско, жило, перекликаясь с каким-то еще более ранним, затерянным в душевных потемках, но светлым, сияющим оберегом. И при всем при том, оберег и этот, окутанный темными вихрями и тенями призрак, совпадая в чем-то существенном, по видимости все-таки не могли быть одним и тем же.

Зато, с портретом александровского конногвардейца темный князь совпадал почти идеально, а тот имел безусловное сходство с Грегом, который теперь, стоя довольно далеко за спиной у Жекки, наблюдал за ней с обычным для него насмешливым любопытством. «Получается, будто я сама придумала его, — проносилось в голове Жекки, — или не придумала, а узнала? Может быть, наша судьба, как многие думают, дается нам еще до рождения, дается в подспудном тайном знании нашей души. Душа все помнит до тех пор, пока не поселяется в смертном теле, вместе с которым должна свершить назначенный путь. И это знание, моя судьба, как некий свиток… „безмолвно предо мной свой длинный развивает свиток“ — это ведь, кажется, из Пушкина о чем-то похожем… Да, и вот судьба, поминутно раскручиваясь, повелевает совершаться лишь тому, что отмечено в свитке, а я просто взяла и как-то так, невзначай подсмотрела еще не раскрученный для жизни рисунок, и увидела это темное, реющее во мгле, лицо. А теперь узнала его, и потому так люблю, или так люблю, потому, что узнала? Даже понимая, кто он, и что он, даже вопреки собственной воле, даже не задумываясь толком, куда это меня заведет. Потому что, когда развивается свиток, душа и воля бессильны. А еще, может быть…»

— Правда, занятная вещица? — услышала она прервавший ее голос. — Говорил я вам, что вы не будете разочарованы. То-то же. Я и сам подчас, глядя на него, удивляюсь насмешкам природы. — Грег остановился перед портретом, заложив руки за спину. Он больше не пытался приблизиться к Жекки, строго соблюдая охлаждающую дистанцию, и лишь изредка бросал на нее беглые острые взгляды. Заметив ее непомерно расширившиеся глаза с часто вздрагивающими над ними ресницами, он тихо засмеялся. — А вы, верно, полагаете, что я заказал собственное изображение у Рокотова или Брюллова? Было бы лестно, но, увы. Да перестаньте вы так смотреть на него, Жекки.

— Господи, Грег… — Жекки наконец обернулась к нему, — как такое может быть? Ведь вас тогда еще не было на свете?

— О чем признаться, я ни единожды пожалел. Да-да. Ведь я вполне мог бы носить точно такой же мундир. В Конной гвардии служили все Ратмировы, начиная с прпапрадеда, и я ни в коем случае не должен был стать исключением. Отец не хотел и слышать ни о какой другой карьере. Я должен был во что бы то ни стало наследовать его имя в полковом списке. И если б вы знали, моя дорогая, как я сам вожделенно желал этого, как готовил себя. Когда мальчишкой разглядывал этот портрет, то представлял себе, что скоро буду, в буквальном смысле, не отличим от него, стоит мне надеть такой же парадный колет с эполетами и такую же точно кирасу. Но, увы, детские мечты остались мечтами. — Грег отвернулся от портрета. Лицо его было холодно и спокойно. — Я и сейчас все еще иногда ловлю себя на странном и, признаться, довольно утомительном ощущении, что проживаю чужую жизнь, что моя собственная, предназначенная мне закончилась ровно в тот день и час, когда за мной захлопнулись двери Пажеского корпуса.

Он замолчал и прошелся вдоль линии портретов. Жекки провожала его глазами, впервые ощутив в его словах настоящую, живую правду, касавшуюся его самого, его ни перед кем прежде не раскрывавшегося подлинного «я». Это было ново и совсем не обычно для Грега. Он заговорил с ней, как… ну, в общем, как с самым близким, возможно, единственно близким, человеком. «Видно, его безмолвный свиток однажды порвался, как перетянутая бумага. Другой, может быть, такой же непрочный, стал разматываться по-новому, а душа, будто все еще тоскует по прерванному, изначальному, к которому и предназначалась, да ничего не может поделать — такая судьба. Недаром он — фаталист».

— Значит это все-таки не вы? — спросила Жекки, осторожно возвращаясь глазами к портрету.

— Конечно, нет, — отрезал Грег, резко меняя человечно-подлинную тональность разговора на холодную и в чем-то враждебную. — Это портрет прадеда, князя Андрея Федоровича Ратмирова. Вам, должно быть, знакомо его имя, если шпионские воспоминания все еще не выветрились из вашей памяти.

— Вы имеете в виду подслушанный разговор?

— Да.

— И ту записную книжку, которую они… те двое читали? Стало быть, ее писал вот этот самый… ваш прадед?

Жекки с недоверием уставилась на Грега, а потом на портрет. Значит, они все-таки связаны, Грег с портретом. Князь Андрей прямо признавался в своей болезни, описывая вызванные ею симптомы. Он был волком, и Грег тоже, и поэтому…

— И поэтому они так невероятно похожи, — произнесла она, не сразу сообразив, что продолжила вслух размышления, начатые про себя.

— Мы с князем Андреем действительно очень похожи, но не потому, о чем вы могли подумать. А потому, что мы с ним родственники, а родственная кровь иногда играет вот в такие забавные игры, производя на свет близнецов не в одно время, а через многие поколения. Видимо, нам суждено повторяться, чтобы не забывать о том, кто мы такие. Так что, считайте это сходство всего лишь уникальной случайностью. Пусть оно будет таковым, по крайней мере, для вас, но не для меня. — Грег снова прошелся вдоль портретной стены, потом развернулся и отошел довольно далеко в противоположную сторону, откуда вернулся, держа в руках потертый стул с выцветшей шелковой обивкой.

— Садитесь, — повелительно предложил он Жекки, и та послушно уселась, немного смущаясь своим привилегированным положением. — Вам предстоит выслушать весьма длинное повествование. Я просил бы слушать внимательно и перебивать меня лишь в самых крайних случаях. Надеюсь, просьба не окажется слишком тяжела вам, поскольку вы умеете слушать. Кстати, шпионская история — лишнее тому подтверждение.

XXXI

Он приблизился к стене, на которой висели картины, и преспокойно навалившись на нее широкими плечами, неторопливо потянулся рукой к приподнятой правой ступне в черном ботинке, чиркнув спичкой по вывернутой кверху подошве. Тонкая сигара в его руке задымилась, и густой горький запах поплыл вместе с сизыми клочьями дыма, путаясь в розовом полумраке. Погасшие обездвиженные глаза Грега, время от времени задерживаясь на лице Жекки, проходили как будто бы сквозь него, не оставляя по себе никаких следов. И сам Грег сделался весь будто бы непроницаемым для любого внешнего чувства. Его спокойствие отдавало равнодушием постороннего. И от этого сердце Жекки, сжатое в тревожном ожидании, заныло больнее.

— Вы, моя дорогая, — начал он голосом, в котором звучало спокойное знание своей правоты, — подслушали, стоя за дверью отдельного кабинета в дрянном трактиришке, весьма любопытнй разговор. Он любопытен по многим причинам, в том числе и по характеру собеседников. В одном из них, как вы помните, мы опознали беднягу Шприха, а что до другого, то он так и остался для нас инкогнито. Этакая упрямая ищейка, одержимая одной страстью. Я мог бы предложить кое-какие догадки на счет его личности, но, полагаю, они вам не к чему. Какая разница, в конце концов, кто он такой, и почему с таким неотвязным упрямством отыскивает свою добычу. И вам, и мне важен лишь ход его рассуждений и, конечно же, кое-какие промелькнувшие подробности. Для удобства восприятия можете даже считать, что я сейчас выступлю, как мне и положено в соответствии с назначенной ролью, от лица той самой добычи, за которой безуспешно много лет гонялся господин Охотник. Согласитесь, что добыча имеет никак не меньше прав, чем ее преследователь. Голос добычи, каким бы он ни был, даже необходим для полноты картины. В общем, считайте, что сегодня взяла слово другая сторона в этом странном процессе. Ну вот…